Еще одна королевская свадьба 23 страница
Но Люсию никоим образом не удовлетворил такой ответ. Жена посла поняла, что нужно сказать в данной ситуации: «Послушайте, если завтра, когда мы сюда придем, здесь не будет цветов, то я выйду к людям и сообщу им, что у гроба принцессы нет ни одного цветка!»
Королева еще не приехала из Балморала, и многие уже обвиняли Виндзоров в том, что они не желают разделить скорбь всей столицы, не хватало еще сообщения Люсии о голой часовне без цветов. Чтобы туда все-таки доставили цветы, Люсия лично заказала несколько букетов у флориста принцессы Джона Картера. Он не взял с нее денег. На следующий день на гробе уже лежал букет белых лилий, который прислал принц Чарльз. Люсия принесла еще цветов. От лорда и леди Паламбо прибыли белые розы. Леди Аннабель Голдсмит каждый день разговаривала со мной по телефону. В Кенсингтонский дворец приехала Роза Монктон с мужем. Роза была лучшей подругой принцессы, они были друг другу как сестры. Мы с ней вспоминали Диану и плакали. Она тоже ходила в часовню.
Во дворец пришла Сьюзи Кассем. Она принесла с собой свечу. Мы вместе поднялись по лестнице и остановились напротив огромного портрета принцессы кисти Нельсона Шенкса. Сьюзи наклонилась и поставила зажженную свечу на ковер. Потом мы встали на колени и начали молиться, молча вспоминая принцессу.
Меня поддерживали все люди из узкого круга Дианы. Ее друзья, те, кто знал ее лучше всех, все сильнее сплачивались.
Майкл Гиббинс сообщил мне, что в Лондон возвращаются Уильям и Гарри вместе с принцем Чарльзом. Они прошли сквозь толпу людей, собравшихся у дворца, посмотрели на море цветов, которые люди принесли их матери. Я ждал их внутри. Гарри вбежал во дворец и обнял меня. У меня намокла рубашка от его слез. Уильям пожал мне руку. Оба мальчика демонстрировали непревзойденную стойкость. Они вдруг показались мне такими взрослыми в своих черных костюмах, при галстуках.
— Мы хотим кое-что забрать. Мы сейчас — только поднимемся наверх и вернемся, — сказал Уильям, и братья отправились в детскую и свою гостиную.
— Ну как ты, Пол? — спросил принц Чарльз, который тоже был подавлен из-за того, что произошло.
Он говорил спокойно и вежливо, но, казалось, был далеко отсюда. Он стал бродить по апартаментам, погруженный в свои мысли. Отправился наверх. Я пошел за ним, хотя он не просил меня об этом. В Хайгроуве он бы посчитал это верхом неприличия — когда я работал у него, принц желал видеть меня только во время обедов и ужинов. Но это были не его владения, и я мог делать то, что посчитаю уместным. Сейчас он был на моей территории. Я не отходил от всех посетителей, будь то друг принцессы или будущий король Англии. Я вошел вместе с ним в гостиную. Принц подошел к письменному столу и остановился возле него. Выдвинув верхний ящик, он вдруг заметил, что я слежу за каждым его действием, и задвинул его обратно. Тут послышался голос Уильяма:
— Ты готов, папа?
Мы все вместе спустились на первый этаж.
— Увидимся, Пол. Мы скоро вернемся! — воскликнул Гарри, прежде чем они вышли из дворца.
В Кенсингтонский дворец доставили прозрачный пластиковый пакет. В нем лежала одежда принцессы, которая была на ней в тот самый миг, когда «мерседес» врезался в тринадцатую опору моста на площади Альма. Когда прибыл этот пакет, Люсия была со мной. Теперь у нас была одежда принцессы, которую прислали из Парижа: черный топ и белые брюки. Мы стояли у подножия лестницы с этим пакетом. Сейчас я не обращал внимания на пятна крови и то, что врачам пришлось разрезать одежду в нескольких местах. Это была она. Я не мог расстаться с пакетом. Я положил его в холодильник на первом этаже.
Честь принцессы надо было защищать даже после ее смерти. Меня коробило, что свою последнюю ночь перед похоронами она проведет в королевской капелле, и я сказал об этом леди Саре Маккоркодейл и Майклу Гиббинсу.
Домом леди Дианы был Кенсингтонский дворец. В нем она прожила много лет. Будет правильнее, если последнюю ночь она проведет дома и именно отсюда, через парадные двери, отправится в Вестминстерское аббатство. «Пожалуйста, дайте мне послужить ей во дворце в последнюю ночь, пусть она в последний раз покинет дворец через парадный вход», — умолял я. Леди Сара тоже хотела перевезти сестру домой, и королева согласилась на ее просьбу.
Было решено, что принцесса проведет последнюю ночь в холле своих апартаментов, на первом этаже. В этот день я попросил полицейских принести цветы, которые положили люди у стен дворца. Я два часа возился с этими цветами, а также с теми, которые прислали друзья принцессы, — белыми лилиями, белыми тюльпанами и белыми розами. Я поставил их в большие вазы, а вазы — на подставки или просто на ковер. Потом я вынес из дворца все свечи, которые нашел, и расположил их на лужайке и на ветвях деревьев перед входом в апартаменты.
Позже приехал священник Тони Парсонс из Кармелитской церкви, в которую мы ходили с принцессой. Он привез две огромные церковные свечи, которые я вставил в большие серебряные подсвечники, и окропил холл святой водой. Он вручил мне копии молитв, которые читают в таких случаях, и отрывки из Евангелия от Иоанна. Прежде чем уйти, он помолился вместе со мной.
И я остался стоять один посреди комнаты, в черном костюме, вдыхая аромат цветов. Стояла тишина. Принцессу еще не привезли, и мне на миг показалось, что сегодня день ее рождения, и я жду, когда она вернется во дворец, полный цветов. Наконец входные двери распахнулись, и я услышал шорох шин — это подъезжал катафалк. Ее Королевское Высочество — ведь именно такой она осталась для меня навсегда — внесли в дом. Гроб был накрыт королевским штандартом.
Я не стал зажигать свечи — время еще не пришло. Я оставил гореть люстру под потолком. В тот вечер у гроба посидели миссис Шенд Кидд с внуками, леди Джейн и леди Сара. Граф Спенсер не пришел.
Но был еще один человек, которому очень хотелось прийти в тот вечер в этот холл — кто должен был бы прийти в тот вечер — Люсия. Всю неделю она просила меня позволить ей провести последнюю ночь у гроба принцессы. «Можно я вместе с тобой почитаю молитвы в эту ночь, Пол?» — снова и снова спрашивала она. Но, когда я сказал леди Саре, как много значила Люсия для принцессы и что ей нужно побыть в эту последнюю ночь возле Дианы, та не согласилась. Она посчитала, что в эту ночь с принцессой должны быть только родные. Единственной женщине, которая, как я считаю, была для Дианы подлинно родной, не разрешили проститься с принцессой в последнюю ночь перед похоронами.
Мария не хотела, чтобы я оставался в ту ночь во дворце. «Дорогой, ты очень устал, а завтра трудный день. Тебе надо выспаться», — говорила она, понимая, что это бесполезно.
«Нельзя бросать ее там одну. Мне нужно быть с ней» К десяти часам вечера с принцессой попрощались все ее родственники. Я запер на засов входную дверь, готовясь всю ночь просидеть с Дианой и почитать молитвы — я ведь так основательно готовился к этому. Вместо Люсии со мной остался человек, которого я совсем не знал: его преосвященство Ричард Чартерис, епископ Лондонский. Он сидел на стуле в коридоре, ведущем ко входной двери, и молился. Войдя в холл, я выключил свет и зажег свечи — все пятьдесят. На желтые стены легли неровные тени. Я сел на стул спиной к епископу и положил левую руку на гроб. Правой рукой я придерживал листки с молитвами и отрывками из Евангелия, которые лежали у меня на колене. Несмотря на свое горе, я понимал, что в эти минуты снаружи молятся около тридцати тысяч человек и только мне выпала уникальная возможность провести эту последнюю ночь рядом с принцессой. Я всю ночь не сомкнул глаз, потому что это был мой долг. Я в последний раз поговорил с принцессой, зная, что она меня слушает. Я говорил с ней, читал ей и молился до семи часов утра.
Потом я отправился домой, принял душ, переоделся для похоронной церемонии и вернулся во дворец. Утро было чудесное. Цветы все еще благоухали. А свечи погасли. Я постоял в холле, пока не услышал, как перед дворцом остановился лафет, сопровождаемый Королевскими гвардейцами. В холл вошли восемь солдат в алой форме Уэльского гвардейского полка. Они подняли на руки гроб и медленно вышли из комнаты. Им предстояло пронести его две мили — до Вестминстерского аббатства. Была суббота, десять минут десятого.
Это было удивительное зрелище. Во дворе стояли шесть черных лошадей, на которых сидели шесть солдат в парадной форме. На голове у них были каски с торчащим вверх золотым пером. За ними находился лафет времен Первой мировой войны, на котором стоял гроб. На крышке лежали белые лилии. За ним стоял навытяжку Первый батальон Уэльских гвардейцев. Гвардейцы были в красных мундирах и меховых киверах. Я посмотрел через дорогу. Мария, Александр и Ник стояли вместе с остальными слугами.
Лошади двинулись, за ними поехал лафет. Две недели назад я стоял на этом самом месте, провожая принцессу, и махал рукой вслед ее БМВ. И вот она снова уезжала. В последний раз. Я не стал махать ей рукой — я ей поклонился.
Глава четырнадцатая
СТРАННОЕ ДЕЛО
Граф Спенсер стоял за кафедрой в Вестминстерском аббатстве и с высоты смотрел на гроб. Он читал свою речь по бумаге, а у меня в голове всплывали другие его слова — те, что он писал своей сестре:
Твои проблемы с психикой… Твое непостоянство… Я никогда не занимал в твоей жизни особого места, и меня это совсем не огорчает… С другими сестрами у меня отношения гораздо теплее, чем с тобой…
Именно это слышалось мне за его тщательно выверенной речью, которую он произносил «как представитель скорбящей семьи в скорбящем государстве на глазах всего мира, замершего от потрясения».
Я почти не слышал, что он говорил 6 сентября 1997 года, потому что мне невольно вспоминались те слова, которые он сказал принцессе 4 апреля 1996 года. Если бы люди, встретившие его речь у гроба принцессы овацией, знали что он говорил ей, когда она была жива, аплодисменты вряд ли были бы такими громкими.
Опустив голову, я сидел на хорах. Я не мог поверить своим ушам. Его искусно подобранные слова наносили удар монархии, а люди рукоплескали, не понимая, что этим они унижают несправедливо оскорбленную монархию еще больше. Лорд Спенсер как «кровный родственник» принцессы выбрал самый неподходящий момент, чтобы выставить напоказ свои высокие моральные принципы. Но только настоящая семья принцессы — такие люди, как я, которые лучше всех ее знали, ее друзья, которые видели, насколько натянутыми были отношения принцессы с братом — только они понимали, насколько лицемерна его продуманная речь.
Мне казалось, что за кафедрой стоит не брат, который должен был стать одним из самых близких людей покойной, а какой-то дальний родственник, который в детстве пару раз играл с ней и теперь говорит о том, каким человеком она стала, когда выросла, хотя совершенно не знал этого человека, хотя и любил, конечно. С тех пор как принцесса вышла замуж в 1981 году, в частном порядке они встречались считанные разы. В своем письме сам он назвал цифру 50, его принцесса зачитала мне на лестнице в Кенсингтонском дворце весной 1996 года.
Когда вся страна с восторгом слушала его слова в Вестминстерском аббатстве, у меня в голове смешались разные картины: граф за кафедрой, с нежностью говорящий о покойной; и принцесса, стоящая на лестнице и сжимающая письмо, написанное в совсем другом тоне.
В аббатстве в 1997 году он говорил: «В душе она всегда оставалась такой же, какой была в детстве, когда как старшая сестра заботилась обо мне…». А у меня в голове тут же вставало то письмо 1996 года:
Наши отношения с тобой давно стали более чем холодными. С другими сестрами у меня отношения гораздо теплее, чем с тобой… может быть, ты заметила, что мы с тобой вообще почти не разговариваем»; и еще: «я всегда буду любить тебя, как брат. Несмотря на то что за эти пятнадцать лет потерял с тобой всякую связь — дошло до того, что только из заметок Ричарда Кея (в «Дейли Мейл») я узнаю о том, что ты собираешься в Альторп…
В аббатстве: «Диана всегда была по-детски ранимой. Она стремилась делать добро людям, быть полезной. Ее всегда преследовало беспокойство, и пищевые расстройства были только внешним проявлением этого сложного состояния души». И в 1996-м:
Я боюсь за тебя. Я знаю, что вранье и коварство — необходимые следствия твоей болезни… Надеюсь, что ты проходишь курс лечения, чтобы избавиться от своего психического расстройства.
Принцесса могла бороться с булимией, но больше всего она боялась обвинений в психической неуравновешенности. Она думала, что такие обвинения будут исходить только от друзей принца Чарльза, предвзято о ней судивших.
В аббатстве: «Но люди понимали, насколько она ранима, и ценили ее за честность». В 1996 году:
Я никогда не занимал в твоей жизни особого места, и меня это совсем не огорчает… Так даже лучше для меня и моей семьи, потому что я знаю, какую боль твое непостоянство причинило тем, кто считал тебя своим другом…
Затем он заговорил об Уильяме и Гарри: «Мы не позволим им страдать от того, что не раз вызывало горькие слезы у их матери…» И опять мне вспомнилось письмо:
Прости, но я решил, что сейчас ты не сможешь вселиться в Гарден Хаус. На то есть много причин, одна из которых состоит в том, что это привлекло бы внимание полиции и прессы, а я не могу этого допустить.
Это письмо вызвало горькие слезы у принцессы. Ее страшно расстроило его требование вернуть диадему Спенсеров, а из-за письма, которое он ей прислал в апреле 1996, она снова плакала.
Многие комментаторы говорили о его речи в Вестминстерском аббатстве, как о попытке передать свою безграничную жалость к принцессе, которую замучила система. На мой взгляд, это были слова человека, которого мучает совесть, человека, вынужденного прибегнуть к воспоминаниям детства потому, что он не знал и не хотел ее знать, когда она стала взрослой. Но кое-что в его речи было правдой. Как, например, когда он сказал, что «эта удивительная, сложная, необыкновенная, уникальная женщина навсегда останется в наших сердцах. Никто не займет ее место. В наших душах навеки запечатлелась ее красота — и внешняя и внутренняя» и «счастье наполняло каждого, когда он видел твою сияющую улыбку и блеск твоих незабываемых глаз…».
И тем не менее, я никак не мог избавиться от ощущения, что не этому человеку, который за последние годы доставил столько беспокойства своей сестре, — не ему следовало говорить от ее имени. Он отказался дать ей пристанище в доме ее предков, когда она была жива, но теперь, когда ее дух покинул тело, он готов дать ей место на семейном кладбище. Я слушал его и думал: «Как он может так лицемерить в храме Божьем?».
Точно так же я не мог понять, как он посмел воспользоваться смертью сестры, чтобы в завуалированной форме уколоть королевскую семью, напомнив всем, что он, его сестры и их мать — вот кровные родственники принцессы, а значит, и ее настоящая семья, которая защитит Уильяма и Гарри, «не позволит их юным душам увянуть под жестким гнетом обязанностей».
В этот момент я посмотрел на королеву. Гарри тер лицо руками. Уильям смотрел прямо перед собой. Несчастные пешки в игре: Спенсеры против Виндзоров. Я представил, как бы ужаснулась принцесса, услышав такие слова. Ведь она больше, чем кто-либо другой, ценила влияние принца Чарльза и королевы на своих сыновей.
Я смотрел на гроб с четырьмя свечками по углам, накрытый королевским штандартом. На крышке, посреди венка из белых роз, была открытка от принцев. На конверте было написано: «Мамочке». Я сжал руку Марии правой рукой, руку Ника — левой. Ник плакал, Александр, стоявший рядом с ним, по-мужски сдерживал слезы. Я посмотрел вперед и увидел Хиллари Клинтон. Мне вспомнилось, что рассказывала принцесса: в начале года она посетила Белый дом и беседовала с миссис Клинтон о своем возможном переезде в Америку, и та сказала, что американцы будут счастливы ее принять. Я снова сглотнул слезы.
Наконец граф Спенсер закончил свою речь. Раздались бурные аплодисменты. Хлопали и на улице и в церкви — горячо, страстно. Я оглядел сидящих. Увидел Элтона Джона и Джорджа Майкла — они тоже хлопали. Конечно, эти аплодисменты предназначались принцессе, а не графу Спенсеру, но получилось, что люди поддержали те оскорбления, которые он нанес королевской семье.
К тому же его речь приняли восторженно еще и потому, что на этой неделе люди были настроены против Виндзорской династии как никогда. Мне стало обидно: это было несправедливо. Принцесса любила и уважала королеву, и переписывалась с ней до самой смерти. Принцесса уважала и герцога Эдинбургского. Она понимала, что те жестокие письма он писал в 1992 году с благими намерениями. И если королева назвала этот год annus horibilis, то эти шесть дней перед похоронами принцессы надо признать «самой ужасной неделей» этого ужасного года. Королевская семья, потрясенная смертью принцессы, поспешила вернуться из Балморала в Лондон. Надо было решить много вопросов. Например, приспустить ли флаг на Букингемском дворце. Казалось, никогда еще монархия не находилась в таком опасном положении. Это был редкий случай, когда пришлось пересмотреть протокол. Речь графа Спенсера и бурные аплодисменты, которыми она была встречена, свидетельствовали о кризисе, в котором находилась монархия. В газетах рассуждали о том, как смерть принцессы углубила пропасть, лежащую между этим «анахронизмом» и современными людьми. Они говорили, что принцесса, пусть даже после смерти, поставила на колени династию Виндзоров, которые доказали свою никчемность. Вот такие и еще более республиканские суждения заполнили газеты.
Но самое печальное, что в этой суматохе ни у кого не было времени подумать о том, что принцесса перевернулась бы в гробу, который еще не опустили в землю, если бы услышала, что о ней говорят.
Журналисты явно представляли себе, как принцесса глядит с небес на то, как они порочат монархию — источник ее страданий и одиночества — и радуется. Они не понимали, что в принцессе никогда не было ненависти и что она больше, чем кто-либо другой, хотела, чтобы Виндзоры продолжали править, оставаясь сильной и могущественной династией.
Она никогда не винила в своем одиночестве королевскую семью. Источником ее страданий был принц Чарльз, но даже к нему она не испытывала ненависти, и уж тем более к его родителям. Никто не понимал, что, если бы в те дни принцесса могла сказать свое слово, она бы стала защищать Виндзоров. Именно поэтому ядовитый тон речи графа Спенсера был совершенно неуместным. Если бы он знал свою сестру, он бы это понимал.
Принцессу не могли порадовать такие речи. Ведь сама она была другого мнения. «Мне никогда не удается найти слова, чтобы передать то, что я хочу сказать», — жаловалась она (именно поэтому у нее на столе лежал «список выражений»). За год до ее смерти, в октябре, мы с ней сидели на лестнице в Кенсингтонском дворце и она пыталась изложить на бумаге свои мысли. Она говорила о своем будущем, о своих страхах, размышляла о положении монархии в современном мире, стараясь взбудоражить свои мысли, чтобы они лучше легли на бумагу. На следующий день меня, как обычно, ждал в буфетной конверт. В нем было письмо, написанное на ее бумаге с красной полосой по нижнему краю.
Если бы можно было прочитать это письмо на похоронах, всем бы стало ясно, что принцесса всегда уважала монархию и ценила то, что сделали для нее члены королевской семьи. Чтобы ни у кого не осталось сомнений на этот счет, я привожу здесь это письмо, в котором нет ни капли злобы. Письмо, написанное самой Дианой.
Мне хотелось бы обнять свою свекровь и сказать ей, как хорошо я понимаю ее. Я понимаю, как ей одиноко, понимаю, что ей все время приходится сталкиваться с ложью и искажением фактов. Я понимаю, как ее это расстраивает, понимаю, что иногда она тоже теряется и не знает, что делать. Я хочу, чтобы монархия процветала (!), хочу, чтобы она благополучно пережила те изменения, которые ее ожидают и в результате которых она станет более сильной и здоровой. Я понимаю тот естественный страх, с которым королевская семья ждет этих перемен, но мы должны встретить их лицом к лицу, чтобы изменить ложное представление народа о монархии. Равнодушие людей пугает меня. Его надо преодолеть.
Я буду бороться за справедливость, буду защищать своих детей и монархию…
Королевский поезд ждал нас. Меня пригласили в поместье Альторп в Нортгемптоне (в семидесяти милях от Лондона), где в присутствии только членов семьи принцессы пройдут ее похороны. В то время как гроб с телом принцессы везли по улицам Лондона, а люди осыпали его цветами, я сел на поезд вместе с принцем Чарльзом, Уильямом и Гарри. Вагоны были красного цвета, а впереди поезда — два локомотива: «Принц Уильям» и «Принц Генри» Это было странное и печальное путешествие. Должно быть, я заснул, как только поезд тронулся, потому что не заметил, как прошли полтора часа дороги. Я сильно устал после ночных бдений, и проснулся только, когда поезд остановился у станции, ближайшей к Альторпу. В поместье нас провели через гостиную в столовую. Еще в холле меня потрясло, что пол из черных и белых мраморных плиток точно такой же, как в Вестминстерском аббатстве.
Граф Спенсер стоял во главе длинного стола красного дерева и указывал каждому, куда ему сесть. Меня, после некоторого колебания, поместили между матерью принцессы и ее бывшим мужем: слева от меня оказалась миссис Франсис Шенд Кидд, а справа — принц Чарльз. Принцу было нелегко оказаться на территории Спенсеров, особенно после того, как граф произнес свою речь, направленную против Виндзоров. Ему тяжело было сознавать, что все на него смотрят с неодобрением.
Разговор не клеился. И я, как единственный из сидящих за столом, кто знал, что отношения между принцем и принцессой в последнее время были вполне дружескими, взялся беседовать с принцем. Я отлично понимал, что если заговорить о Хайгроуве и его садах, то тема не исчерпается до самого конца обеда.
— Приезжай как-нибудь посмотреть сады, — предложил принц Чарльз.
— С удовольствием, Ваше Королевское Высочество, — ответил я, зная, что не приеду.
Уильям и Гарри сидели на другом конце стола. Несмотря на свое горе, они старались нет-нет да и поддерживать разговор. Когда подали кофе, дворецкий подошел к графу и что-то прошептал ему на ухо. Граф встал и вышел из комнаты. Его не было минут пять. Наконец он вернулся и объявил:
— Диана вернулась домой.
Мы снова прошли через холл с шахматной плиткой. Я шел следом за принцем Чарльзом и его детьми. И тут, через дверь, я увидел то, что меня потрясло. Королевский штандарт исчез с гроба, а на его месте, накрыв гроб только наполовину, появился красно-бело-черный с золотом флаг Спенсеров. Значит, когда граф вышел из столовой, он заменил штандарт. До самого моего суда в 2002 году все думали, что принцессу похоронили под королевским штандартом. Похоронили как члена королевской семьи. Похоронили как принцессу. Так, как ей и хотелось. Своим необдуманным действием граф испортил всю серьезность церемонии, которая была так тщательно заранее продумана, и даже не понял этого. Принцесса гордилась тем, что принадлежит к королевской семье. Она плакала, когда ее лишили права называться Ваше Королевское Высочество. Какая жестокая насмешка: королевская семья, лишившая ее этого титула, устроила ей королевские похороны, но ее брат решил показать свою власть и все испортил.
Вдруг появились восемь солдат из полка принцессы Уэльской с гробом на плечах. Они медленно понесли его к озеру. Там, на острове, на который мы прошли по временному понтонному мосту, была приготовлена могила. Тут не было цветов, только трава и деревья, листва которых отбрасывала пятнистые тени, Я думал: «Как можно хоронить в таком месте женщину, которая не выносила одиночества?». У меня было ощущение, что похороны планировал человек, который совсем не знал принцессу (тогда как я знал ее прекрасно) и все сделал неправильно. Все ближайшие друзья принцессы сошлись во мнении, что место выбрано неподходящее. Когда принцесса при жизни искала убежища, граф ей отказал. А теперь, когда она умерла, он принял ее и похоронил в самом отдаленном и заброшенном уголке. Но пора было прощаться. Я понимал, что больше сюда не вернусь. На этот остров не смогут попасть друзья принцессы, если захотят возложить цветы на ее могилу. Сюда невозможно будет просто прийти, как принцесса приходила на могилу принцессы Грейс в Монако, а я сотни раз приходил на могилу своей матери.
Заупокойная длилась полчаса. Я не стану рассказывать о том, что там происходило, кто что говорил. Скажу только, что в конце я нагнулся, взял горсть земли и бросил ее в могилу. Земля рассыпалась по золотой табличке «Диана — принцесса Уэльская — 1961–1997».
Я сказал вслух:
— Прощайте, Ваше Королевское Высочество.
Потом я сидел с Франсис Шенд Кидд в беседке на берегу озера. Она курила.
— По крайней мере, Пол, в моей жизни были девять месяцев, когда она принадлежала только мне. Мне одной. Девять месяцев она была только моя, — сказала она.
Я развязал галстук и расстегнул верхние пуговицы рубашки. Я снял с шеи золотой крестик на цепочке, который она мне дала перед ночными бдениями.
— Он защищал меня, но теперь я должен отдать его вам, — сказал я и опустил крестик ей на ладонь.
Она выкурила две сигареты, и мы вернулись в гостиную пить чай. Все разбились на группы и беседовали. Затем граф Спенсер включил телевизор. Все посмотрели на экран. На одном из каналов в это время показывали, как прошли похороны. Принц Чарльз и его сыновья молчали. Молчали и все остальные. «Зачем он включил телевизор?» — подумал я.
Затем из телевизора послышался голос графа Спенсера. Передавали речь, которую он произнес в Вестминстерском аббатстве. В жизни не чувствовал себя так неловко. Принц Чарльз решил, что повторное унижение — это уже слишком.
Он отставил свою чашку и сказал Уильяму и Гарри:
— Думаю, нам пора уходить.
На заднем плане слышался торжественный голос графа. Виндзоры вежливо прощались со всеми. Я ушел вскоре после них.
Весь сентябрь и октябрь я, совершенно потерянный, бродил по апартаментам № 8 и 9. Я плохо спал. Мне все время снился один и тот же сон: мы в Кенсингтонском дворце и принцесса спрашивает меня: «Когда мы всем расскажем, что я жива?». Я просыпался с четким ощущением, что она рядом. Мария говорила, что я плакал во сне. Я не мог сидеть дома, мне нужно было попасть в Кенсингтонский дворец. Только там мне становилось легче, потому что все напоминало о принцессе,
Я часами ходил по комнатам и представлял принцессу. Вот она сидит на диване в гостиной. Вот играет на фортепьяно Рахманинова. Поплотнее запахивает свой махровый халат и приступает к завтраку. В гардеробной выбирает, что бы надеть. За столом, склонившись над бумагами. Я садился на диване, на котором совсем недавно сменили обивку, и сжимал в руках подушку с вышитой на ней буквой D. Я смотрел на камин, на сером мраморе которого была приклеена табличка: «Я ЛЮБЛЮ ДИ», а рядом еще одна: «ОСТОРОЖНО: На борту Принцесса» — Диане они казались забавными. На крючке на внутренней стороне двери висели розовые пуанты. В углу на полу стоял ящик, в котором она в школе хранила сладости. На крышке была надпись: «Д. Спенсер».
Я сидел на лестнице и представлял, как она перегибается через перила и кричит вниз в буфетную: «Пол, ты внизу?». Я вспоминал, как мы вместе писали письма, вспоминал, как хлопала дверь, когда принцесса вбегала с какой-нибудь новостью.
Я сидел в кресле у нее в спальне и разглядывал мягкие игрушки, наваленные на диване: горилла, панда, кролик, лягушка, розовый слоник, черная пантера, ежик… Их там было больше пятидесяти.
На тумбочках по обеим сторонам кровати стояли фотографии Уильяма и Гарри. На круглом столике у окна — еще пять фотографий, на которых были ее муж и дети, а на одной — только принц Чарльз. Были и другие снимки: ее отец которого она так любила, принцесса с Лайзой Минелли принцесса танцует с Уэйном Слипом в «Палладиуме», ее сестры Джейн и Сара, ее подруги Люсия и Роза.
Как-то Мария пришла в Кенсингтонский дворец и принесла мне сандвич.
— Дорогой, тебе не станет легче, если ты все время будешь сидеть здесь.
Но она была не права. В каком-то смысле мне становилось легче.
Однажды я проснулся посреди ночи. Мне снова приснился тот сон. Я не выдержал и пошел в Кенсингтонский дворец. Мне только что приснилась принцесса, и мне надо было почувствовать ее присутствие, оказаться среди ее вещей. Те, кто пережил смерть близкого человека, догадаются, что я сделал, когда пришел во дворец. Остальные, скорее всего, решат, что я сумасшедший. Я вошел в гардеробную, отодвинул занавеску, скрывавшую ее платья и костюмы, и забрался под вешалки. Я чувствовал запах ее одежды. Мне стало легче, и я заснул.
В середине октября в той же гардеробной я стоял вместе с сестрами и матерью принцессы: леди Сарой, леди Джейн и миссис Франсис Шенд Кидд. Они выбирали, какую одежду забрать. Они попросили меня принести чемоданы принцессы — три черных кожаных чемодана разного размера. Все три чемодана они набили блузками, юбками, кашемировыми свитерами принцессы, туфлями, косметикой, духами, солью для ванн и велели уложить чемоданы в багажники их машин. Эти вещи не успели оценить, прежде чем суд утвердил завещание. И теперь они как наследники могли делать все что хотят.
В то время я как раз составлял опись вещей принцессы: одежды, драгоценностей, постельного белья, безделушек и т. п. В этом нелегком деле мне помогала Мередит Итерингтон-Смит из «Кристис» (она же летом занималась организацией аукциона в Нью-Йорке, на котором так удачно были распроданы платья принцессы). Приходил также ювелир Дэвид Томас, чтобы оценить ее драгоценности.