Акт возмездия вместо кинокартины

Советские люди непрерывно обогащали наш опыт борьбы с врагом своими весьма остроумными приема­ми и формами нанесения ударов по фашистским за­хватчикам.

Еще в июле, буквально через три-пять дней пос­ле нашего появления в Булевом болоте, мои хлопцы познакомились с местной крестьянкой Матреной Хамицевич, проживавшей на отдельном хуторке невда­леке от деревни Милевичи.

Эта простая, неграмотная женщина оказалась на­столько ловкой, способной и вполне надежной развед­чицей, что мы через нее впоследствии делали очень большие и серьезные дела.

Матрена была вдовой. У нее было два сына: стар­шему пятнадцать, младшему — одиннадцать лет. Са­мой ей было около сорока лет, но ее не держали ни­какие преграды. Случалось, что она, сопровождая группу наших бойцов, сбрасывала верхнее платье и, ни слова не говоря, бросалась в одном белье в холод­ную, почти ледяную воду реки Случи и вплавь доби­ралась до противоположного берега, чтобы перегнать оттуда лодку или вызвать нужного человека на пе­реговоры. Этой женщине был неведом страх. Ей ни­чего не стоило побывать у фашистского начальника, командира части, коменданта полиции или гестапо. Казалось, ей все возможно и все доступно.

Получив от нас задание выяснить намерения командования ближайшего к нам гитлеровского гар­низона, расположенного в местечке Ленино, Хамицевич скоро организовала свою работу так, что знала по­ложение во всех ближайших фашистских гарнизонах.

Вот эта гражданка Хамицевич, выполняя наше за­дание по разведке и выявлению интересующих нас людей, еще в конце августа побывала в местечке Микашевичи и каким-то образом прощупала настроение работавшего у гитлеровцев киномеханика некоего Ивана Конопадского

— Молодой, способный и такой решительный па­ренек,— докладывала мне однажды при встрече Мат­рена о Конопадском.— Говорит: «Вот будь у меня хо­рошая, вполне исправная граната, так я швырнул бы в зрительный зал к оккупантам и убежал в парти­заны».

— Так и говорил — вполне исправную гранату ему надо? — переспросил я у Хамицевич, желая продлить разговор о киномеханике.

— А как же иначе-то, товарищ командир? Не­исправная граната — ведь это для него гибель. Вы сейчас вот вроде подшучиваете над ним, а что ежели он бросил бы гранату в зрительный зал к гитлеров­цам и она не взорвалась бы? Пусть даже ему уда­лось бы убраться после этого живым. Прибежал бы он к вам в лес, доложил вам сущую правду, как бы­ло дело. Но вы-то разве гак на слово и поверили бы ему? Нет, знаю я вас, командир, хорошо по себе. Ес­ли граната не взорвется, не поверите вы Конопадскому, что не было у него никакого дурного умысла. Да, чего доброго, еще и расстрелять его можете как че­ловека, подосланного гестапо. И все тут. Конечно, война,— всяко бывает, как вы иногда говорите. Вы вот теперь мне верите, я знаю. А сколько времени по мо­им следам Ильюк ходил, а его, может, и еще кто там у вас проверяет. Вот тут и попробуй где-нибудь повер­нуть покруче. Так вылетишь, что и ребра не собе­решь.

Хамицевич говорила правду. И в этой откровен­ной. характеристике нашей работы я видел, что делается нами так, как нужно, а что еще следует по­править. О Конопадском положительно отзывался и Пахом Митрич в своих «заявах». Но в этот момент у меня были другие неотложные задачи, и я не за­нялся вопросом, относящимся к демонстрации фашистских кинофильмов в Микашевичах.

Прошло еще с месяц. О настроениях киномехани­ка доложили мне другие, и здесь я услышал пример­но тy же историю: разговор о «вполне исправной гра­нате», необходимой для того, чтобы бросить ее в зри­тельный зал к оккупантам.

Я вызвал к себе Лаврена Бриля и некоего Воро­бьева и поставил перед ними задачу: направиться в район Микашевичей, встретиться там на прилегающих к селению хуторах с Конопадским, побеседовать с ним и, если он будет вызывать доверие, предложить ему план взрыва кинотеатра с гитлеровцами во время демонстрации кинокартины. Разведчики возвратились и доложили, что встреча состоялась. Конопадский про­извел впечатление серьезного парня. В его надежно­сти у них не было никаких сомнений.

заявил Бриль.— Боится, что не справится с техникой минирования, а за остальное особенно не беспо­коится.

Мы заготовили необходимую арматуру и тщатель­но разработали схему минирования. Все это было от­правлено киномеханику с подробными и точными ин­струкциями.

К этому времени мы уже установили, что мать и два меньших брата Конопадского проживали в деревне, в шести километрах от Микашевичей, Я поручил своим людям предложить Конопадскому план переброски его семьи к нам в лес перед осуществлением взрыва. Однако Конопадский от вывоза матери в лес отказал­ся. «Если здание взлетит на воздух,— заявил он,— то как гитлеровцы узнают, что я не нахожусь там же, среди погибших? Может быть, еще какое пособие ма­тери выдадут».

Мне эти доводы показались тогда вполне логичны­ми, и я не стал настаивать на своем предложении. Но мы оба с киномехаником крепко ошиблись. На прак­тике произошло кое-что не так, как предполагал Коно­падский.

Взрыв был назначен на праздник 7 ноября, нуж­ное количество тола было переправлено к верному че­ловеку на хутор в трех километрах от местечка. От­туда Конопадский переносил взрывчатку сам, обвя­завшись толовыми шашками поверх белья и туго под­поясав кушаком полушубок. Здание заминировали. На случай невозможности включить ток рубильником Конопадский разработал свой дублирующий способ. Пустая консервная банка подвешивалась на бечевке в наклонном положении, частично наполнялась водой. В банке была просверлена дырочка, чтобы вода из нее могла вытекать по капле; в течение двадцати ми­нут она должна была вытечь вся, тогда банка при­нимала горизонтальное положение и, касаясь двух ме­таллических пластинок, замыкала провода детона­тора.

К 2 ноября все было готово для взрыва в наме­ченный день, но 3 и 4 ноября два местных партизан­ских отряда, входившие в соединение товарища Кома­рова, перебили охрану железнодорожного моста че­рез реку Лань и взорвали мост. Одновременно они подорвали состав с авиабомбами, благодаря чему бы­ло совершенно разрушено железнодорожное полотно на протяжении более одного километра. Понятно, что гитлеровцам стало не до кино. Они снаряжали кара­тельные экспедиции. Каратели из отряда СС специ­ального назначения прибыли из Германии 10 ноября на Сенкевические хутора, согнали в здание школы двести сорок человек — женщин, детей и стариков, обложили школу соломой и подожгли. Против окон и дверей были поставлены пулеметы, и всех, пытавшихся спастись бегством, эсэсовцы расстреливали из пуле­мета и автоматов. Совершив эту зверскую «акцию», отряд гнусных убийц в составе шестидесяти пяти че­ловек прибыл на отдых в местечко, где работал Конопадский.

17 ноября должен был, наконец, состояться отло­женный из-за праздничных взрывов киносеанс. Нужно представить себя на месте этого прекрасного, стойко­го патриота нашей советской родины, чтобы понять, какое надо было иметь терпение и выдержку, чтобы в течение пятнадцати дней проработать в заминирован­ном помещении кинотеатра и притом в населенном пункте, где всюду шныряли эсэсовцы, беспощадно расправляясь с советскими людьми за всякое сочув­ствие к партизанам.

— В семнадцать часов пятьдесят минут в зритель­ный зал кинотеатра вошли шесть гитлеровцев в штат­ском, только что прибывшие из Германии, с четырь­мя жандармами, приставленными к ним для охра­ны,— докладывал мне на второй день Конопадский в лесу, в штабной землянке. Вижу, что птицы важные, коли их охраняют жандармы. Я сопроводил гитлеров­цев в зрительный зал и усадил неподалеку от основ­ного заряда. А когда вышел, то в фойе вошли еще семь жандармов и местный гарнизон в составе вось­мидесяти пяти человек во главе с обер-лейтенантом. Я офицера и жандармов усадил поближе к штатским, солдаты стали занимать места подальше. Если, ду­маю, нехватит «пороха» для всех, то пусть сначала этих. А когда вышел вторично, то, стучажелезнымикаблуками, входили шестьдесят пять фашистских го­ловорезов, уничтоживших двести сорок человек мир­ных граждан. Тут я вспомнил все правила угодниче­ства, которым меня учили оккупанты. Взял под руки эсэсовского обер-убийцу и усадил его прямо над за­рядом... Этот стул у меня был помечен.

Электроэнергия в Микашевичах вырабатывалась на местной текстильной фабрике. Каждый день с 17 часов 55 минут до 18 часов свет выключался. Пять минут нужны были для осмотра смазки динамомашины и других механизмов. Этот порядок соблюдал­ся с немецкой пунктуальностью. Конопадский сверил свои часы с часами ситцевой фабрики и включил де­тонатор в осветительную сеть. Пропустил мимо себя господ фашистских завоевателей, освещая им путь на тот свет керосиновой лампой. До начала сеанса ново­го фашистского кинофильма оставалось две минуты. А к Конопадскому был приставлен гитлеровец, про­живавший в Микашевичах. В этот раз он ходил по пятам за киномехаником, следил, как бы он что не подстроил. И все же Конопадский сумел сделать все, оставалось включить рубильник. Это решил механик возложить на гитлеровца. Он сказал:

— У входа искрят провода, я побегу исправить. А вас, господин оберет, попрошу пройти в кинобудку, включить рубильник и проиграть несколько пласти­нок господам офицерам и солдатам.

Конопадский вышел и что есть силы пустился бе­жать к лесу. Но не пробежал он и ста шагов, как местечко озарилось багрово-желтым светом и грянул взрыв такой силы, что в ближайших домах повылетели стекла. Взрывной волной киномеханика швыр­нуло на землю. Но Конопадский не разбился, поднял­ся и побежал еще быстрее.

В кинотеатре толом выбило потолок и крышу. Напрасно Конопадский беспокоился, хватит ли всем. После взрыва копошилось только двенадцать чело­век. Но когда их доставили в местную больницу, то у некоторых из животов торчали обломки досок.

Все бы на этом и закончилось для Конопадского, если бы… если бы не было псов-предателей, перешед­ших на службу к оккупантам. Когда пламя взрыва осветило Микашевичи, то Конопадский был опознан местными полицейскими, стоявшими около кинотеат­ра и бдительно охранявшими здание, чтобы не подо­шли из леса партизаны и не бросили господам фаши­стам в окно бомбу. Напуганные взрывом предатели и не попытались задержать Конопадского. Им было не до этого. Но гестапо они показали, что киномеха­ник сбежал в лес к партизанам. Они это видели сво­ими глазами, дескать, стреляли, ловили... но преступ­нику все же удалось ускользнуть.

Сто пятьдесят два матерых фашистских волка нашли себе могилу под развалинами кинотеатра.

Киномеханик прибыл на одну из наших вспомога­тельных точек и был зачислен в минеры. Конопадского привели ко мне, и он лично доложил о выпол­нении задания. Я смотрел на щупленького белокуро­го паренька и едва верил в то, что в этом хилом на вид теле могла таиться такая сосредоточенная энер­гия и ненависть к врагу.

— Что заставило тебя пойти на такое опасное де­ло? — спросил я Конопадского.

Он поднял на меня глаза, и вот тут-то я увидел ту силу, которая подняла на воздух полторы сотни фашистских головорезов.

— Да ведь как же, товарищ командир,— негром­ко ответил парень.— Ведь все уж как-то нехорошо сложилось. Враг пришел к нам, захватил нашу зем­лю и свои фашистские порядки здесь устанавливает, а я им тут картины кручу, вроде для того, чтобы им было веселее грабить. Сбежать в лес к своим—«про­пуска» не достану, а так, с голыми руками, сюда не пойдешь... Вот я и крутил им шесть месяцев. Они меня не подозревали, даже прикармливали, как со­бачонку, только они до такой степени мне противны, что и папироса-то из их рук — не папироса. Да еще и от людей стыд: ходишь с врагом родины рядом, пользу ему какую-то делаешь, а оправдать себя ни­как не удается.

На следующую ночь мы послали людей, чтобы проверить, что стало с семьей Конопадского. Но бы­ло уже поздно. Мать и братишку Конопадского гит­леровцы расстреляли. Второй брат Конопадского прибежал к нам в лес и был зачислен в подрывную группу. Жалко было нам женщину, воспитавшую та­кого сына. Многим казалось, что они потеряли свою родную мать вместе с матерью Конопадского. Фото­карточка Конопадской, оказавшаяся при сыне, долго рассматривалась бойцами и командирами. Всем нам казался этот образ чем-то знакомым и близким.

Нашу боль облегчало то, что взрывом отважного подрывника уничтожена такая шайка головорезов, которая могла расстрелять не одну сотню неповинных советских граждан. Так, видимо, думал и бывший ки­номеханик, загоревшийся еще большей ненавистью к оккупантам.

Впоследствии киномеханик Иван Конопадский был представлен к правительственной награде и награж­ден орденом боевого Красного Знамени.

* * *

После взрыва кинотеатра в Микашевичи приез­жал какой-то большой чиновник, уполномоченный ставки Гитлера, хорошо владевший русским языком. Он безуспешно пытался установить технику осуще­ствления взрыва и в беседе с жителями местечка вы­сказал твердое убеждение, что взрыв кинотеатра — дело рук не местных белорусских граждан, а «мо­сковских агентов». «Но,— заключил он,— без вашего содействия им не удалось бы этого сделать».

Этот гитлеровский чиновник был, очевидно, не глуп. В диверсионном акте Конопадского, так хорошо подготовленном и так четко выполненном, он сумел разглядеть то, чего не хотело видеть и замечать большинство гитлеровцев: участие народа в партизан­ской борьбе.

Мы же, непосредственные исполнители, как и все советские люди, чувствовали глубокое моральное удов­летворение по поводу свершенного акта возмездия эсэсовским палачам, истребившим на Сенкевических хуторах двести сорок стариков, женщин и детей. Мы видели в этом акте суровое предупреждение гитле­ровским насильникам и убийцам об ответственности за все их преступления, совершаемые на советской земле. Полторы сотни человек! В какую-то долю секунды! «Все ли они были достойны этой казни?»— думал я. Но они вторглись в чужую страну, нару­шили мирную жизнь и счастье многомиллионного на­рода. И если среди них были «невольники», «заваль», то их вина была в том, почему они не обратили вы­данного им оружия против тех, кому была нужна эта грабительская бойня, Поэтому моя совесть была чи­ста. Каждым новым взрывом мы показывали инозем­ным завоевателям, кто подлинный хозяин на времен­но оккупированной ими территории.

Охота за «языками»

Выполняя задание командования по разведке, мы должны были добывать «языков» из эшелонов с жи­вой силой, подрывавшихся на наших минах.

Это была нелегкая для нас задача. Подрыв же­лезнодорожного состава осуществлялся у нас силами одной пятерки. Такая небольшая группа людей всег­да могла подойти к линии незаметно и, сделав свое дело, так же незаметно ускользнуть от преследова­ния. Для захвата же пленных требовалось минимум пятьдесят—семьдесят бойцов. Я так радировал в Москву. Но мне однажды возразил старший лейте­нант Гончарук.

— Вы дайте мне еще три человека, я добуду вам «языка» из подорванного эшелона,— заявил он.

Я дал ему людей.

Группа Гончарука подготовила крушение товарно­го поезда, который должен был следовать на восток. Разведка донесла, что в трех классных вагонах этого поезда ехали на фронт фашистские летчики.

Расчет Гончарука был правильный. Летчики мало приспособлены для обороны на земле, защищать их в этом поезде было некому. А как «языки» они представляли для нас большую ценность. В группу, со­стоявшую на этот раз из восьми бойцов, были подо­браны трое специально натренированных хлопцев.

Крушение поезда с помощью подрывной машин­ки было произведено так, что в результате взрыва классные вагоны перевернулись. Тройка наших сила­чей вскочила в вагон, когда там еще трещали пере­городки. В потемках, в общей панике они схватили первого барахтавшегося пассажира и выволокли его из вагона через окно. Группа ликовала. .Этот свой успех она собиралась представить мне как подарок. Но ко­гда пленного подрывники увели с собой в лес и нача­ли рассматривать на привале у разведенного костра, он оказался, к их изумлению и горькому разочарова­нию, не летчиком и даже не немцем, а железнодо­рожником, местным белорусом. Он ехал в подорван­ном составе за главного поездной бригады.

Железнодорожник не мог дать нам нужных пока­заний о войсках противника, и хлопцам, добывшим его с таким трудом, пришлось его отпустить под обя­зательство содействовать взрыву очередного поезда.

Завербованный таким образом «язык» выполнил несколько ответственных заданий по диверсиям и че­рез несколько месяцев был принят в партизаны вме­сте со своим семейством. Но настоящего «языка» группа Гончарука так и не могла доставить. Значи­тельно позже наши ребята освоили новый вид рабо­ты и брали «языков» с профессиональной сноровкой пластунов, устраивая засады на шоссейных дорогах, а иногда нападали на небольшие гарнизоны против­ника в населенных пунктах. А в те дни мне ничего не оставалось, как обратиться за помощью к мест­ным партизанам.

У нас существовала крепкая связь с такими пар­тизанскими отрядами, как бригада имени Ворошило­ва, руководимая товарищами Варвашеней и Капу­стой, и Пинское партизанское соединение Клещева и Комарова. Мы помогали партизанам инструктажем, иногда взрывчаткой и боеприпасами, а в отдельных случаях объединялись для совместного проведения крупных боевых операций.

С Варвашеней и Капустой договориться было нетрудно. Это были руководители лучшего партизан­ского соединения в Пинской области, успешно выдер­жавшего крупные бои со значительными силами гит­леровских полевых войск. Люди с большим разма­хом и инициативой, они охотно откликнулись на мое письмо с просьбой выделить человек пятьдесят — семьдесят для добычи «языков» из проходящих на восток эшелонов. Они предоставили в распоряжение моих людей роту хорошо вооруженных и дисципли­нированных бойцов. Для руководства операцией я на­правил Садовского с его группой подрывников, толь­ко что прибывшей с участка Столицы — Колосово.

Наш план был таков: Садовский с приданными ему людьми возвратится на свой участок. С наступле­нием темноты одна пятерка подрывников выйдет на ререгон Городзей — Столицы и заминирует восточную ролею, другая на перегоне Колосово — Негорелое поставит мину на западной колее. Каждая из этих групп подорвет первый же состав, который пойдет по ре колее после полуночи, изолируя таким образом промежуточный перегон Столицы —- Колосово. Вот на этом-то перегоне Садовский со своими подрывниками ипартизанами Капусты, подорвав первый эшелон с живой силой, идущей на восток в первом часу ночи, и должен был захватить пленных. Этот план, пред­усматривавший закупорку путей на интервале Столи­цы— Колосово, в случае затяжки выполнения основ­ной операции помешал бы гитлеровцам перебросить тудаподкрепления,

В назначенное для проведения операции время рее шло точно по плану, Но когда Садовский со свои­ми ребятами вышел на минирование среднего пере­гона, он встретил там людей из бригады имени Во­рошилова, возившихся с орудием, найденным где-тов Налибокской пуще. Орудие было вывезено из леса, и теперь предстояла нелегкая задача переправить его через линию железной дороги. Ну как было не помочь соединению, предоставившему в наше рас­поряжение целую роту?! И Садовский решил от­ложить на одну ночь выполнение своей задачи.

Через несколько минут после двадцати четырех часов один за другим прозвучали два взрыва. Дви­жение поездов на среднем перегоне прекратилось пол­ностью, и орудие было спокойно перевезено через линию и направлено в Копальский район, где ба­зировалась бригада имени Ворошилова. К утру при­были подрывники с крайних перегонов, доложили о выполнении задания, и Садовский объявил им, что операцию предстоящей ночью придется повторить заново.

Ребята у Садовского были боевые. У некоторых насчитывалось уже по полтора десятка эшелонов на личном счету. Отдохнув и подкрепившись, они охот­но отправились на свои перегоны.

Однако когда следующей ночью Садовский со своими людьми вышел на линию, его встретил огнем батальон полевых войск. Оказалось, гитлеровцы узна­ли о ночной операции партизан и в ожидании того, что и в эту ночь партизаны будут переправлять через линию орудия, выставили усиленную охрану. Эта охрана пыталась даже преследовать Садовского, но люди Садовского ответили преследователям таким плотным огнем, что они быстро отстали,

В назначенный час, как и в предыдущую ночь, справа и слева раздались два взрыва, Садовский ото­шел, не понеся потерь, но основная задача снова осталась невыполненной. Утром прибыли на сборный пункт отважные пятерки с соседних перегонов и узнали, что произведенный ими подрыв поездов и на этот раз не обеспечил выполнения главной задачи. Решили в следующую ночь еще раз повторить всю операцию. Но гитлеровцы, обеспокоенные появлением какой-то крепкой боевой единицы в районе важной железнодорожной магистрали, к ночи перебросили на этот участок еще до батальона полевых войск. Са­довский узнал об этом вечером, но подрывники уже вышли на свои перегоны. На этот раз напросился участвовать в операции на среднем интервале Кривышко.

— Вы говорите, не можно было «языка» взять, — говорил он.— То есть как это не можно? Нет, это у меня не укладывается в голове. Позвольте остаться, товарищ командир, я его из-под земли вам достану!

С наступлением темноты подрывники выдвинулись к полотну железной дороги. Стояла зловещая тиши­на. Изредка прогрохочет состав — и снова ни звука. Это было весьма подозрительно. Кривышко попросил­ся к линии выяснить обстановку. Садовский его от­пустил.

Прихватив с собой на всякий случай мину с ко­лесным замыкателем, Кривышко бесшумно скользнул а темноту. Он тихонько подполз к насыпи и тут толь­ко заметил, что вдоль всего полотна выстроена цепь гитлеровцев. Солдаты стояли метрах в сорока один от другого и, непривычные к стуже, зябко перемина­лись с ноги на ногу. Кривышко оставалось одно: как можно быстрее ползти назад и докладывать, что по­езд подорвать в эту ночь невозможно. Но ведь Кри­вышко сам сказал Садовскому, что это не уклады­вается у него в голове, и парень продолжал лежать, внимательно всматриваясь в темные силуэты враже­ских солдат, слабо вырисовывавшиеся на фоне су­мрачного неба. Тщательно присмотревшись, он заме­тил, что один из солдат чем-то не похож на других. Кривышко стал рассматривать его еще напряженней и скоро понял, в чем дело: все гитлеровцы топтались на месте, стараясь согреться, а этот один стоял не­подвижно, скрючившись. Крепко опершись на винтов­ку, он спал. Тогда Кривышко осторожно подполз к полотну в пяти-шести метрах от дремлющего часово­го, сунул мину под рельс и, перекинув проводок, по­полз от линии прочь. А поезд уже погромыхивал, приближаясь на бешеной скорости. Оглушительный взрыв под самым носом зазевавшегося гитлеровца поднял его на воздух и бросил в сторону от вагонов, которые с треском повалились под откос. Стоны, воп­ли, пальба опамятовавшихся оккупантов... Но дело сделано, и отважный исполнитель уже докладывал своему начальнику об успешно выполненной опера­ции.

В полночь загремело на перегоне Городзей — Столпцы, Запоздал лишь один взрыв на интервале

Колосово — Негорелое из-за перерыва движения на западной колее. Зато в шесть часов утра там полетел под откос вспомогательный поезд, шедший к месту крушения из Минска. Его подорвал командир парти­занской роты.

Садовский со своими людьми отошел в располо­жение бригады имени Ворошилова, за три дня пустив под откос семь эшелонов противника, не потеряв ни одного человека, по и не выполнив главной задачи.

Когда отряд Садовского прибыл на базу и мне было доложено о всех деталях операции, я перед строем объявил Кривышко благодарность, Мне вспомнилась одна беседа у костра, в которой расска­зывал о себе этот, тогда еще будущий партизан.

— Да теперь-то что,— говорил один боец в тихий августовский вечер сорок второго года.— Это им не сорок первый год. Тогда они двигались на восток с бубнами...

— А я видел, как тогда ехали испанские фаши­сты: в красных трусиках и фесках с кисточками. А над машиной у них висел старый чайник,— сказал другой.

— Это они тоже у немцев переняли, мерзавцы. Хотели показать, что они едут не на войну, а на маев­ку,— пояснил Рыжик.

— Все немца ругают: такой, мол, да разэдакий. А я вот приношу ему большую благодарность... А за некоторых готов и богу помолиться, да только неве­рующий я — вот загвоздка,— неожиданно высказал свое мнение Кривышко.

— Это ты за какие же заслуги фашисту подпева­ешь, а еще просишься к нам в партизаны? — осведо­мился Дубов.

— Будете слушать — расскажу.

— Продолжай, коли начал,

— Вот так, кому ни скажешь, все не соглашают­ся со мной, а в чем не прав я, доказать не могут. Я украинец, родом из Харькова, — не торопясь, начал повествование Кривышко.— До войны был блатным. Обмануть, кошелек свистнуть была моя профессия. Ну и болтался из одной тюрьмы в другую да каналы строил. А сам только о том и думал: как смыться да за адое приняться. Последнее время сбежать было трудновато. Видно, людям со мной возиться надоело, и меня под особый контроль взяли. «Пропал, думаю, придется мне бросить свою профессию». Только слы­шу— немец войну начал. Я сразу же рапорт: прошу, мол, на фронт послать как добровольца, А сам ду­маю: «Ну, воевать-то — дудки... Не дурак, чай, пусть кто-нибудь...» В пути-то мне бежать не удалось. На фронт приехал. Не растерялся, в первую ночь под копну спрятался. Наши-то отходили. На второй день слышу — немцы. Вылезаю из-под копны и доклады­ваю: так, мол, и так, пан, был за решеткой, (Слы­шал я, такие у них привилегию имеют.) Но только этот не понял меня или как. А фашистский лагерь — это, брат, не тюрьма, у них не убежишь... Проволока в три ряда, по углам пулеметы, овчарки, Харчи — во­нючая похлебка, работа — земляная, чуть разинул рот — по голове палкой. Вот и понял я все сразу. А тут и силы нет бежать. «Ну, думаю, капут, попался».

Кривышко прервал рассказ, начал закручивать махру в отрывочек газеты.

— Ну и как же ты оттуда? — спросил Рыжик.

— Спасибо случай подвернулся. Вывели нас мост строить. На воде пленный бревна подвозил, я их вы­таскивал на берег. Говорю лодочнику насчет побе­га — так, мол, и этак. Он согласился. Когда под вечер все пошли к лагерю, мы чуточку задержались. Фашист ИЗ охраны нас торопит, винтовкой угрожает. А у меня в кармане был хороший кошелечек подготовлен. Я его е реку раз — поплыл... «Смотри, говорю, пан, деньги там, деньги!»

Немец-то в лодку, мы с ним—вроде помочь. А там ломиком его раз! И в воду. Так мы смотались...

Ну, а теперь я как и все. Может, и лучше, пото­му понял, и провести меня теперь — уж дудки.

— Вот так оно и бывает: учишься всю жизнь, Подопрет — поймешь за две минуты, — заключил Дубов.Вспомнился мне и такой случай с Кривышко. Четыре гитлеровских агента, убитых в хате Ермаковича, были вывезены в лес и выброшены в снег в ов­раге, рыть для них яму в замерзшем грунте никому не хотелось. Гестаповцы их не нашли в течение всей зимы, хотя и знали, что они убиты Ермаковичем.

Когда к концу апреля начал таять снег, то трупы эти вытаяли и над ними начали кружиться вороны. Гестаповцы могли пропавших обнаружить, а может быть, и понять, как они там очутились. Кривышко с двумя бойцами был направлен с заданием: перевез­ти трупы куда-нибудь в другое место, подальше от дерезни Ермаковича.

Кривышко трупы разыскал днем, когда они были в талом виде. Везти тела предателей в другой район можно было только ночью. У исполнителя задания созрел план подбросить трупы в Краснолуки. Пусть, мол, их «найдут» и похоронят сами гестаповцы.

Тела предателей Кривышко усадил к деревьям. Так они с вечера подмерзли, а ночью их подвезли к Краснолукам и около дороги посадили в кружок. Журавкину, который был больше всех ростом и стар­шим по званию, Кривышко в руки закрепил палку с дощечкой и написал на ней: «Мы пришли за фюре­ром Адольфом».

У нас в то время не было взрывчатки, но новичок имел при себе противопехотку мину. Ее он и поста­вил на тропе, проторенной к трупам на обочине до­роги.

Когда на второй день стало известно в гестапо о появлении за околицей загадочно исчезнувших аген­тов, то они бросились туда. Один из гитлеровцев на­ступил на мину, все остальные бросились назад. А что­бы не иметь потерь, фашисты водрузили вывеску и надписали: «заминировано». Так трупы четырех ге­стаповцев торчали двое суток у местечка, пока не вызвали танк из Лепеля и не раскатали их гусени­цами.

Теперь Кривышко был другим. Польщенный бла­годарностью, объявленной перед строем, он попросил разрешения ко мне обратиться. Я разрешил, и тогда боец вытащил из кармана исписанный каракулями клочок бумаги и протянул его мне.

«Написал боец-подрывник Кривышко»,— прочел я заголовок и дальше стихи:

В тылу у врага на знакомых просторах Нам отдан приказ был отчизной родной: Громить беспощадно фашистского зверя, — И повели нас в решительный бой. Включили в одну из пятерок отважных и толом владеть научили тогда, И начали рвать мы железные рельсы, Когда проходили по ним поезда. Пятнадцать составов с войсками и грузом лишь наша пятерка под насыпь свалила. От Вильно до Ровно, от Бреста до Гомеля Врага ожидала на рельсах могила.

— Вот, коли годится, пошлите в газету, товарищ командир, — сказал Кривышко прерывающимся голо­сом. —И вы не подумайте, что я это из-за денег или там славы хочу. Просто... я кто был? Скотина я был для них, товарищ командир, и, может, того хуже. Я у них в плену находился, они меня били, товарищ командир,ипохлебку с земли языком лакать заставляли, как со­баку. А теперь я стал бойцом и могу их под откос пус­кать свободно, на куски рвать к чортовой матери! Я землю родную защищаю, как все наши люди, и,если помру, то как честный боец! Вот почему и сло­жил песню про это... — И Кривышко замолчал.

Я обещал ему послать его стихотворение в москов­скую газету.

Уменя было несколько таких несовершенныхтво­рений, грубо нацарапанных на обрывках бумагиу костра или при свете коптилки. Они были драгоценны для меня как свидетельство растущей уверенности в своих силах советских людей, включившихся в само­отверженнуюборьбу с оккупантами.