XI. КАК “РЫЦАРИ СВОБОДЫ” ВЕЛИ СЕБЯ ВО ВРЕМЯ СЛЕДСТВИЯ

I

Николай Первый взял в свои руки следствие о заговоре декабристов, чтобы узнать самому лично цели и размах его. После первых же показаний ему стало ясно, что здесь не имеет место простой акт непослушания. Заговор не был измышлением каких-то доносчиков, — это была реальность. Цель заговора было уничтожение России такой, какой он себе ее представлял.

“Революция у ворот Империи, сказал он в эту трагическую ночь Великому Кн. Михаилу, но я клянусь, что она в нее не проникнет, пока я жив и пока я Государь милостию Божьей”. И далее: “Это не военный бунт, но широкий заговор, который хотел подлыми действиями достигнуть бессмысленные цели... Мне кажется, что у нас в руках все нити и мы сможем вырвать все корни”. И еще: “Могут меня убить, каждый день получаю угрозы анонимными письмами, но никто меня не запугает”.

“С самого же начала я решил не искать виновного, но дать каждому возможность себя оправдать. Это исполнилось в точности. Каждый, против которого было лишь одно свидетельство и не был застигнут на месте преступления, подвергался допросу; его отрицание, или недостаток доказательств имели следствием немедленное освобождение.”

“Это утверждение Николая I правильно, — пишет Грюнвальд. — Николай испытывал удовольствие быть человеколюбивым, в особенности в начале следствия. Он отказался признать вину, даже признанную, молодого князя Суворова, юнкера Лейб-Гвардейского Конного полка. “Суворов не в состоянии изменить своему Государю”. Он отправляет к матери поручика Коновницына, “чтобы она его высекла”.

Николай I был убежден в необходимости применить суровые меры наказания, но пытался исключить из числа наказуемых всех достойных снисхождения. “Это ужасно, — пишет он Вел. Кн. Константину, — но надо, чтобы их пример был бы другим наука, и так как они убийцы, их участь должна быть темна”. И дальше:

“Надо было все это видеть, все это слышать из уст этих чудовищ, чтобы поверить во все эти гадости... Мне кажется надо поскорее кончать с этими мерзавцами, которые, правда, не могут больше иметь никакого влияния ни на кого, после сделанных ими признаний, но не могут быть прощены, как поднявшие первыми руку на своих начальников.”

В начале февраля Николай I сказал Фердинанду Австрийскому:

“Эти изуверы, которые были всем обязаны Императору Александру и которые заплатили ему самой черной неблагодарностью”.

Пестеля Николай I характеризует как “преступника в полном смысле слова: зверское выражение лица, наглое отрицание своей вины, ни тени раскаяния”. Артамон Муравьев: “пошлый убийца при отсутствии других качеств”.

Императрица мать писала: она надеется на то, что “они не избегнуть своей участи, как ее избегли убийцы Павла I”. Николай I пишет далее своему брату Константину: “Отцы приводят ко мне своих сыновей; все хотят показать пример и омыть свои семьи от позора”.

В письме к Цесаревичу Константину Император Николай писал:

“Показания Рылеева, здешнего писателя и Трубецкого, раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем”.

II

Цейтлин старается изобразить что декабристов пытали:

“Пыток не было. Но непокорных сажали на хлеб и на воду, кормили соленой пищей, не давая воды. Вблизи казематов шумела тюремная солдатня и изнервничавшимся узникам казалось, что это делается нарочно, чтобы помешать им спать. На них надевали кандалы и эта мера производила потрясающее впечатление”. Вот воистину — пишется “трамвай”, а выговаривается — “конка”

Выдали всех без пыток, испугавшихся только перевода на хлеб и воду, кандалов надетых на руки.

“Только немногие из декабристов, — пишет Цейтлин, — продолжали мужественно защищать те убеждения, за которые вчера были готовы отдать свою жизнь. Не позабудем их имена: Пущин, Якушкин, Борисов, казалось бы склонный к экспансивности, но сдержанный в своих показаниях Муравьев”.

“Пречестные русские малые”, которым все равно ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты. Таким именно оказался Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I, свою вину перекладывавший на общество заговорщиков.

“...Намерения мои были чисты, но в способах я вижу заблуждался. Не смею Вас просить простить мое заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов — Б. Б.) само своим безумием изменило себе”.

И дальше Каховский делает следующее признание:

“Очень понимаю, что крутой переворот к самому добру может произвести вред”. Таков нравственный портрет человека без стержня, тираноубийцы № 2, Каховского.

Трубецкой, как вспоминает Николай I, сначала все отрицал, но когда увидел проект манифеста, написанный его рукой, упал к ногам Царя и молил его о пощаде.

Николай I был прав, когда сказал арестованному кавалергарду Виненкову:

— Судьбами народов хотели править. Взводом командовать не умеете.

“Трубецкой, — пишет М. Цейтлин, — не явился на площадь и оставил войска без вождя, преступление караемое на войне смертью. Этим ли, иди полной откровенностью на допросах он купил себе помилование, о котором молил на коленях”.[11]

Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву:

“Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мертв, я от них отделен навсегда... Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады... Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и — Бог мне свидетель, что мое существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье.”

Каховский стал “обожать” Царя. Николай напомнил ему:

— А нас всех зарезать хотели.

У Каховского не нашлось мужества признаться, что он больше всех хотел перебить всех Романовых.

Каховский воспылал лютой ненавистью к Рылееву, когда узнал, какую циничную игру он вел с ним и Якубовичем.

Одоевским, восклицавшим:

— Умрем! Ах, как славно умрем.., — по словам Цейтлина, — овладел панический страх. “Его письма — это животный, кликушечий вопль”, — пишет Цейтлин.

Одоевский написал на всех декабристов донос.

Но в этом был повинен не один Одоевский. “Самый тяжелый грех декабристов: они выдавали солдат. Даже Сергей Муравьев, даже Славяне рассказали все о простых людях, слепо доверившихся им, которым грозили шпицрутены” (М. Цейтлин).

О том, как мучают сейчас только заподозренных в заговоре против правительства современные почитатели декабристов, мы знаем все хорошо. А как расправлялся Николай Первый со всеми только заподозренными в участии в заговоре мы узнаем из воспоминаний И. П. Липранди.

“Невозможно описать впечатления той неожиданности, которою я был поражен: открывается дверь, в передней два молодых солдата учебного карабинерского полка без боевой амуниции; из прихожей стеклянная дверь, через нее я вижу несколько человек около стола за самоваром; и все это во втором часу пополуночи меня поражало”.

Еще более любопытно, чем описание Липранди, признание, которое вынуждена сделать в своей книге “Декабристы и Грибоедов” советский литературовед Нечина. Несмотря на все старания Нечиной изобразить следствие над декабристами в угодном для большевиков виде, Нечкина заявляет на 499 странице своей книги:

“Но нарисованная Липранди картина, очевидно, в основном, верна, как общая характеристика быта заключенных.

Быт этот далеко не походил на типичное тюремное заключение. Арестанты содержались на свой счет, обеды брали из ресторана и могли при желании выходить вечером с унтер-офицером для прогулок. Начальник оказывал им самые неожиданные льготы. По рассказам стражи Жуковский принимал взятки от арестованных и Завалишина, он водил его и Грибоедова в кондитерскую Лоредо на углу Адмиралтейской площади и Невского проспекта. Там, в маленькой комнате, примыкавшей к кондитерской, необычные посетители заказывали угощение, читали газеты, тут же Грибоедов — страстный музыкант — играл на фортепиано. С разрешения того же Жуковского Грибоедов бывал у Жандра и возвращался от него поздно ночью. Удавалось ему, находясь под арестом, переписываться с Булгариным, от которого он получал ответные письма, книги, газеты, журналы и через которого он сносился с хлопотавшими за него лицами, например, с Ивановским.”

“...Декабрист князь Оболенский написал в 1864 году: “никто из сотоварищей по сибирской жизни ни разу не говорил о сознательном искажении истины, ни о предвзятой передаче его слов Следственной Комиссией”.