Глава 33. Нарезание и новогодняя ночь
Смершевец написал письма. Дунаев пожелал видеть их. Почерк был разъезжающийся, дряблый (видимо, от страха), кое-где переходящий в каракули, как будто писал старик-паралитик. Но все же текст можно было разобрать.
Первое письмо отправь по почте, сам знаешь, куда, а второе отнеси в лес и кинь под густую ель, где темно, приказал Дунаев. А теперь иди.
Смершевец положил письма в планшет, вскинул автомат и вышел, не оглядываясь.
Теперь можно было подремать. Дунаев вернулся в спальню и снова забился в полюбившийся ему проемчик между трюмо и кроваткой. Он чувствовал огромное облегчение, словно содеял нечто давно в нем назревавшее.
Я донес, донес шептал он про себя, и подступающая дремота изменяла значение этих слов: ему казалось, он донес куда-то какую-то порученную ему ценность. Вот и сон услужливо окутал сознание. Дунаеву грезился (хотя как-то слабо, как на тоненькой пленке) античный, то ли просто довоенный стадион, где он бежал в виде некоего идеального атлета, неся на вытянутой руке вместо факела раскаленный золотой шарик. Шарик лежал на ладони и жег ее, но атлет Дунаев, сжав зубы, бежал к цели среди сверкающего колоссального пространства, где далеко по краям громоздились колоннады, амфитеатры И вот он добежал в финале его дорожки оказалась мягкая, словно бы из белого масла сложенная стена, в которой проделаны были одинаковые лунки. Во всех лунках были вставлены золотые шарики, подобные тому, что прожигал ладонь атлета. С горделивым, победоносным облегчением Дунаев вложил свой шарик в пустующую лунку.
Донес! еще раз прошептал он и тут проснулся.
Ему захотелось съесть еще кусочек себя, но оказалось, что это уже невозможно нижней челюсти не было, он съел ее целиком. Еще вчера это вызвало бы в нем мрачное, черствое отчаяние, но сегодня все было иным он снова чувствовал свою подключенность, тайный приток магических сил, влажно-электрический шелест их потока, и все вокруг свидетельствовало об исцелении, словно бы ласково подмигивая: цапли на шелковой ткани, маленькие лилии на обоях, плотно набитые ватой подушечки на лапках игрушечных животных. Я прячусь в спальне девочки, и сам ведь я спальня девочки, подумал Дунаев. Мы вложены друг в друга. Он понял вдруг, насколько невозможен и жесток был его план съесть себя целиком ведь в теменной части была Снегурочкина спаленка-могилка и там она спала, безразличная к тому, спит ли она в хлебе, в теле человеческом или в земле. Лишить ее комнатки было бы кощунством. Словно почувствовав, что он думает о ней, Машенька произнесла:
У соседей, за стеночкой, праздник сегодня Расставляют фужеры на скатерти белой, Пирогов сладкий запах, как жирная сводня, Входит в комнаты вкрадчивым призрачным телом. То рдеет винегрет в зеленом хрустале, То сок лимонный льют на жареную рыбу. Навис над бледно-желтым оливье Блестящий паланкин, несущий торта глыбу. Одето в клоунский бумажный воротник, Стоит шампанское советское, А дно его упрятано в ледник, Чтобы потело тело полудетское. Шампанское в серебряном ведре, Что отразит гостей смеющиеся лица: Мужчины пистолет имеют на бедре, А женщины покров из тоненького ситца. Под скатертью стола сомкнутся женские коленки, Погладит их военная рука. Улыбка, дрожь, румянец Пенки Здесь скоро снимут с молока. И дети строят елку хорошо, Все тянутся до верхних веток, И Дед Мороз трясет своим мешком, Исполненным болезненных конфеток. Уже где-то в прихожей поцелуй. Наверное, у вешалки, где шубки Все в снежной перхоти навалены горой, Целуют крашеные губки! Скорее просочимся к ним туда, В соседнюю квартиру, сквозь обои, Хотя бы музыкой, ведь Шуберт как слюда И Генделя томительны гобои! Хотя бы шумом ссоры иль собак, Хотя бы гулом артобстрела Иль группкою клопов, бредущих в потолках, В орнаментах и в складках тела. Ведь празднуют не что-то Новый год! И новый бог, и новый мир, и трепет новый На всех нисходят из ночных высот, Как снег нисходит на ковер лиловый. Эй, девочки! Смотрите, хлеб капут! Скорей еще нарежьте, стряхивая крошки. Бегом на кухню! И они бегут, Мелькая нимбом в кухонном окошке.
Дунаев, как всегда, умилился, слушая свою драгоценную поэтессочку так, наверное, любящие родители умиляются произведениям своих одаренных детей. Одновременно он воспринял стихотворение как прямое указание к действию. Он, и правда, чувствовал, что за стеночкой, у соседей, то есть в параллельной прослойке, что-то происходит и путь туда свободен. Включив для удобства кочующее зрение, он быстро вошел в стену, как бы вдавившись в нее затылком. На глаза ему хлынули мелкие желтые лилии, выцветшие и хрупкие, из которых состоял обойный узор.
Помещение, в котором он оказался, напоминало клуб. На невысоком помосте стоял стол, за ним сидели трое молодых людей в темной гражданской одежде на фоне обычного красного бархатного занавеса и бюста Ленина. Перед помостом в небольшом зальчике без окон расставлены были стулья, на которых сидела публика. Все было очень заурядным, только вот люди и предметы казались больше обычного видимо, это сам парторг уменьшился в размерах. Хлебным полушарием он лежал на поверхности стола. Прямо над ним молодой человек с бородкой и в очках, похожий немного на Свердлова, нудным, монотонным голосом читал по бумажке какой-то малопонятный текст. Публика молча слушала. Да это вроде бы лекторий, растерянно подумал Дунаев. Затем начал читать другой: он читал довольно долго, это было повествование о каком-то парне по имени Миша, который попал в больницу, а затем вдруг вылечился, съев кусочек сыра. После этого имя парня поменялось, и все стали называть его Славой. Публика слушала внимательно.
Затем произошло следующее: похожий на Свердлова достал из портфеля хлеборезку и укрепил ее на столе. Затем схватил Дунаева и стал спокойно нарезать его на аккуратные ломти. Готовые ломти он укреплял стоймя на деревянной доске, между специально прибитыми для этого гвоздиками, которые и поддерживали ломти в стоячем положении, на расстоянии приметно 7 10 сантиметров друг от друга. Дунаев абсолютно ничего не чувствовал и пораженно молчал, когда лезвие ножа равномерно врезалось в него. Зато один из троих молодых людей почему-то залез под стол и издавал оттуда истошные крики, стараясь попасть в ритм нарезания. Звучало это не слишком достоверно, как небрежная имитация. Дунаев подумал о Машеньке, но похожий на Свердлова, видимо, был специалистом своего дела и все хорошо понимал: он аккуратно оставил неповрежденной горбушку (которая еще недавно была темечком Дунаева), где в целости сохранилась Снегурочкина могилка. Эту горбушку он отложил вбок, на тарелку.
Дунаев теперь не знал, где он, он потерял точку размещения своего я, точка эта стала плавающей, перемещающейся и в ломтях хлеба, и в промежутках между ними.
Публика стала вставать со своих стульев и, переговариваясь, выходить из зала. Трое молодых людей, которые только что проделали с Дунаевым столь решительные манипуляции, удалились. Все ушли.
Затем стало происходить нечто еще более необычное. На спинках стульев проступили даты 1900, 1901 и так далее. Начало века терялось в глубине комнаты, двадцатые и тридцатые годы выстраивались перед сценой. С бюстом Ленина также что-то случилось: отросла борода, усы, разрумянились щеки, потемнели глаза, над ними выросли ватные белые брови. На голове появилась шапка из красного кумача, отороченная снизу ватой или паклей. В общем, это был теперь Дед Мороз, с большим мешком через плечо, державшимся без помощи рук и свисавшим ниже бюста. Бархатный занавес раздвинулся, обнажив стену голубого цвета с наклеенными звездами из серебряной фольги. Посреди выступали четыре огромные цифры 1942, сделанные в виде гипсового рельефа на стене.
Вдруг парторг ощутил, что его части, оставаясь кусками хлеба, превратились в небольшие промежутки времени. Это были те самые промежутки перед Новым годом, по которым Дунаев с таким остервенением скакал, когда его надувала Избушка, превращая в Колобка. Тогда эти прыжки (по три-четыре дня) являлись движениями насоса, теперь же они были ломтями хлеба тем, что осталось от некогда Сокрушительного Колобка. Пустоты между ломтями страшно напряглись, как стальные мускулы, и будто зажали Дунаева в тиски. Свободной осталась только горбушка на тарелке, содержавшая в себе последние дни Декабря, вплоть до Нового года. Горбушка стала мощным магнитом притягивать к себе остальные части, как бы пытаясь выстроить из расчлененных временных периодов коридор к Новому году. Но гвоздики и тиски пустоты уравновешивали этот магнит. Если бы Дунаев в эти минуты (хотя он сам представлял из себя дни и даже целые недели) был цельным существом, он бы наверняка умер, не выдержав того ужасного энергетического боя, который велся за его тело и его время. Но, к счастью, его я было размазано по элементам этого боя и выдерживать, в каком-то смысле, все это было некому. Можно сказать, что бой выдерживал сам себя. А можно сказать, что никакого боя не было. Просто Дунаев попал между двух сюжетов драматургии движения времени, напоминающей ступенчатую пирамиду, и драматизма подготовки к Новому году в военное время. Еще он понял, что происходящее похоже на предчувствие, на некие маневры перед будущим и далеким сражением, связанным почему-то с электромагнитными силами, с какими-то дрожащими стрелками компасов и с раскаленным железом.
Как бы там ни было, но горбушка, тянущая к себе все ломти хлеба, пересилила, все ломти выпрыгнули из тисков и брякнулись на тарелку, да с такой удалью, что тарелка треснула. Дунаеву, вновь ставшему цельным и единичным, показалось, будто это то самое блюдце, по которому он лихо мчался после выпечки, став Колобком и крича Сойди с моей орбиты!. Сейчас его состояние было противоположным, ему было неуютно и хотелось забиться в какую-то щель. Комната клуба нависла над ним, как прожектор. Он вспомнил, как в детстве ходил в цирк и там фокусник сажал человека в ящик, распиливал его, а затем человек выходил из ящика живым и невредимым. Но лицо этого человека было неимоверно усталым, будто он целый день грузил мешки. Так же ощущал себя и парторг. Поэтому он затесался в щель на белой поверхности тарелки и там пропал. Строгие и темные лучи Промежуточности понесли его, а куда неведомо. Над каким-то желтым плюшевым коридором странствовал он, над тиснеными кожаными переплетениями без конца и края проносился.
Эх ма! Жив курилка! А казалось, пиздою гаркнул Владимир Петрович. Дык бабушка надвое сказала! подумал он о себе. А может, это подумал кто-то другой
Затем парторг натолкнулся на какие-то незримые силы, которые увлекли его вбок, по затененным зеленоватым и охристым закоулкам, по обратным сторонам экранов, на которых трепетали и светились фильмы, по изнанкам сцен, где проходили действа. Мельком и сбоку, и с каких-то неожиданных ракурсов он видел что-то вроде карнавалов, или шествий, или заседаний Но он не успел сообразить, что к чему, как силы отпустили его, и он упал на большую фанерную плоскость, которая не выдержала его падения и проломилась.
Теперь он упал на продавленное старое кресло без ножек, подняв тучу пыли и мусора. Когда пыль осела, стало понятно, что он попал на чердак какого-то дома. В полутьме, на ощупь, наворачивая на себя пыль и грязь, он пробирался среди темных предметов, ища выход. И вот выход забрезжил полоской света в полу. Это был дощатый люк, одна из досок была выломана, сквозь этот проем Дунаев мог наблюдать под собой довольно большую комнату. Через дыру в потолке, сверху, комната выглядела необычно, однако на деле она была заурядной комнатой в простой советской квартире, может быть коммунальной. В центре комнаты был накрыт прямоугольный стол. Скромно стояла бутылка водки, графин с клюквенным морсом, расставлены были обычные граненые стаканы и чашки. У одной была отломана ручка. Все было на грани убожества, но держалось на столе с достоинством и соленые огурцы в железной тарелке, и яблочки на фарфоровом блюде с трещинами, и пирожки с капустой на тарелках с цветочками, и конфетки, крошечной кучкой наваленные в старую соусницу, и прочее небогатое угощение, казавшееся роскошью в эту суровую военную зиму. В углу комнаты была установлена елка со звездой на верхушке, вся сверкающая бликами шаров, маленькими свечками, орехами в фольге, вырезанными из картона и раскрашенными фигурками. Ель, обвитая гирляндами, тонкими спиральками из разноцветной бумаги, усыпанная конфетти, серебряным дождем, островками ватного снега, радовала и одновременно успокаивала все вокруг. Под нижними ветвями виднелись шапки картонного Деда Мороза и Снегурочки. Дунаев заметил в другом углу комнаты женщину в синем платье, с ниткой бус на длинной грациозной шее. Она читала какое-то письмо, быть может поздравление с Новым годом. Внезапно Дунаев соскользнул в щель и по деревянной лесенке скатился на дощатый крашеный пол. Женщина оторвалась от письма и посмотрела на парторга ярко-синими, как сапфиры, глазами. Сомнения быть не могло перед ним сидела Синяя, такая же, как тогда, в Бресте, но как будто помолодевшая и ставшая еще красивее от скрытого ликования, переполнявшего ее.
Пусть поднимаются флаги железные. Мы, к сожалению, люди болезные Принято много лекарств. Съедено, выпито, трачено, сложено, Много убито, засыпано, съёжено И уничтожено царств. Тело фашистское грозное, черное В тело советское теплое, сонное Врезалось, больно дыша. Крутит в объятиях, давит, жеманится, Падает, душит, корячится, чванится, Чтоб рассмешить Малыша. Как мы устали от всей поеботины Танцев, окопов, полетов, блевотины, Магии, неба, дорог Всем нам, стране нашей вязко обмазанной, На вечный сон Патриархом помазанной, Хочется спать беспробудно и сладостно, Щечкой уткнувшись доверчиво, радостно В грязный церковный порог. Так отъебись же, свинина фашистская, Ишь как прилипла, сила ебстицкая, Хвостиком чешет муде! На ж, посмотри на говно свое злачное, Мордою ебнись об зеркало мрачное, В землю уйди или в сало прозрачное, Чтоб захлебнуться в пизде! Толстой стеною из серого мрамора, Ради святого и светлого самого, Встанем на вашем пути! Ради любви, золотой, бесшабашной, Ради любви, неизведанной, страшной, Ради последней, укромной, домашней, В русскую даль убегающей пашней, Ради священной любви!
Последние слова Дунаев произнес, в упор глядя на Синюю. Он успел заметить, что по мере слушания в глазах Синей все чаще мелькал ужас. Она не ожидала такого напора, и неясно было, что же теперь произойдет между ними. И тут Синяя оторвала взгляд от парторга и посмотрела поверх него на входную дверь.
Паразит! стукнуло у Дунаева в мыслях, и он крутанулся на месте, чтобы рассмотреть, что у него за спиной. И увидел Святых Девочек, одну за другой входящих в комнату со смехом и шутками. Шествие замыкал Дед Мороз с мешком и бутылкой шампанского, притоптывающий от нетерпения на месте. Приглядевшись к нему, Дунаев узнал Поручика, донельзя измененного ватными бровями, красными щеками и бородой из пакли.
Они вошли с шумом и смехом, явно с мороза, все засыпанные ярким искрящимся снегом. Девочки, толпясь, толкаясь, стали снимать в прихожей свои заснеженные шубки, шапки, варежки и шарфы, наваливая их горой на вешалку. Поручик громко топал валенками об истертый половик, стряхивая с них белые налипшие пласты.
Как написала бы, наверное, какая-нибудь детская писательница начала века, вроде Чарской:
Комната словно бы зажглась веселыми отблесками их раскрасневшихся лиц, или будто бы внесли огромный букет только что распустившихся тюльпанов.
Что же это такое? Совсем ебнулся атаман? Или сам себя перехитрил? Да нет, Холеный тертый калач! Так просто его не проведешь. Пожалуй, новую какую-то хитрость задумал. Против Синей А, ну да, это же он говорил, что Синяя от морозов ликует. Что совладать с ней можно только в ликовании. Тут, пожалуй, интересная история затевается! Посмотрим, посмотрим! Жаль, что Холеный меня ни о чем не предупредил, не научил, как себя вести, что делать! Парторг глянул на Поручика и заметил, что тот украдкой подмигнул ему. Дунаев тоже подмигнул ему запекшимся сухим веком.
Ну что ж, милые мои, дорогие, гости мои незабвенные! Не извольте сердиться, если чем не угожу, однако пожалуйте сейчас ко мне, к своему Дедушке Морозу! закричал Поручик, потрясая развязанным мешком. Святые Девочки бросились к нему, как цыплята к курице. Он целовал каждую по очереди и вручал подарки, произнося напутственные слова.
Одной девочке, рыжей, с двумя косичками, он вручил старинную морскую карту, сказав:
Встретимся на острове!
Девочке с медальоном он подарил игрушку лошадку на палочке и при этом скосил глаза в сторону Синей. Но та ничего не замечала. Ее, казалось, душил хохот, она стояла у окна и зажимала рот рукой, чтобы никто не видел. Ее зимнее морозное ликование приобретало с каждым часом неистовую мощь, которая как будто способна была, развернувшись, молниеносно преобразить все вокруг в кристаллический хохот, в истерический иней. Синяя (чувствовалось, что она уже с трудом контролирует себя) могла неожиданно взорвать всех и разбросать бриллиантами ледяного ужаса. Впрочем, Поручика это не беспокоило. Он вроде бы радовался этому и готов был ускорить наступление решающих событий. Запредельная сила Синей питала его, он стремительно наливался искрящимся и легким весельем и, казалось, благоухал фиалками. Одной из девочек он вручил два серебряных кольца.
Дунаев заметил, что Синяя украдкой перекрестилась на синее фаянсовое блюдо, висящее на стене. На блюде был изображен какой-то замок, купавы над рекой Затем Синяя вернулась к столу, сверкая невозможно-синими глазами. Дунаев уже чувствовал, что он опять попался на это раз не в зеленый плен, как это было с Бакалейщиком, а в синий плен, будто некто уменьшил его и вплавил в граненый сапфир. Сияние глаз Синей не заливало комнату, а было сконцентрировано в ее глазах. Дунаев видел, что все в этих глазах отражается отшлифованным до блеска, от которого некуда было деться.
Закрывая глаза, Дунаев тут же видел перед собой глаза Синей. Он снова был околдован и влюблен. И не знал, что делать с этой любовью. Успокаивало его только присутствие учителя, славного своим мастерством последней минуты.
О, как сладка последняя минута, Когда рука Судьбы слепой Вдруг отпускает каменные путы Они уже не властны над тобой! И ты летишь, как птица спозаранку, Как жаворонок в небе голубом. Ты видишь облаков изнанку Они уже не властны над тобой! Ты, как стрела, несешься вестью: Ура! Мы выиграли бой! А время снизу вязким тестом Оно уже не властно над тобой!
Неожиданно Поручик взял Дунаева с пола и, поглаживая его по макушке, отнес в другую комнату. Здесь, где был полумрак, он сказал ему:
Сейчас, парторг, тебе уснуть придется на одну минутку. Выпей-ка вот это!
Он поднес к его губам стопочку, и парторг ощутил сладкий запах. На вкус жидкость была горячим медом. Выпив, Дунаев мгновенно заснул. Через минуту он действительно проснулся. Он раскрыл глаза и сразу ощутил, как внутри головы что-то зачесалось. Он направил внутреннее зрение на комнатку Машеньки и сразу увидел на тумбочке подарок некая коробка, завернутая в синюю бумагу и перевязанная желтой шелковой лентой. Рядом спала Машенька, укрытая пуховым одеяльцем.
Знай, парторг, что не простой подарок это. И не сейчас тебе его раскрыть суждено. Что это есть такое узнаешь в свой черед.
А когда? поинтересовался Дунаев.
Скоро, Дунай. Будет битва великая, далече отсюда. Там Втриторопь нагрянет, и сотрясется земля, и Великая Зажимай-ка подымется с Переката, где она висит на краю бездны. Вот тогда Машенька мой подарок и раскроет. Сам-то ты его раскрыть никогда не сможешь, только Машенька сможет. Но подарочек для тебя и для всей земли русской, для ее людей. Впрочем, сам увидишь. Пошли, а то я еще не все раздарил.
И они вернулись в комнату, где Синяя сидела с девочками за столом.
Ну, а теперь подарок для нашей любимой попечительницы! расплылся в улыбке Холеный и подошел к внутренним дверям в глубине комнаты. Двери были большие, белые, двустворчатые, с блестящими медными ручками в форме изогнутых львиных лап.
Прошу внимания! Раз! Два! Три! С этими словами Поручик взялся за ручки и распахнул створки дверей. Изумленный вздох пронесся по комнате, затрепетали огоньки четырех свечей на столе, зазвенели зеркальные шары на елке. За белыми дверями открылась комната, ярко освещенная разноцветными огнями. В центре этой комнаты стояла Карусель. Она была роскошна вся во флагах, еловых ветвях, в огоньках. Вместо лошадок были царские троны, чередующиеся с деревянными экзотическими животными бегемотами, зебрами, муравьедами, тапирами, утконосами Поручик раскрыл сбоку некую дверцу, внутри пряталась техническая ниша с рычажками, нажал на что-то.
Полилась громкая и торжественная старинная музыка, зажглись многочисленные разноцветные перемигивающиеся лампочки и фонарики, зазвенели колокольчики, и карусель медленно пришла в движение. Какой-то сладковатый туман окутал всю комнату, заколыхался и засветился всеми цветами радуги. Посыпались бумажные спирали, конфетти, елочный дождь, загремели и засверкали хлопушки. А музыка незаметно убыстрялась, и Дунаев чувствовал во всем этом головокружительную тянущую и засасывающую силу, некую радость отправления на тот свет, как бывает после смерти, когда чувствуешь, что все великолепие праздника содержит в себе одну лишь радость веселую и печальную, одновременно радость проводов, последнего прощания с путешественником на Главном Вокзале, откуда отправляются только в последний путь.
Дунаев вспомнил, как хоронили Ленина. Тогда совсем еще молодой, он стоял на перроне Павелецкого вокзала в колоссальной толпе людей, от которой в вышину морозного воздуха подымалось гигантское облако туманного пара. И был этот странный ужас, холодный ужас потери вождя и вместе с ним и той великой идеи, которую он выпестовал и осуществил, которая была его частью и ушла вместе с ним. Хотя никто не признавался себе в этом ужасе. Было легче думать, что дело великого революционера будет продолжено его друзьями и соратниками. Но где-то в глубине пряталось странное чувство безвозвратности, и оно как-то необъяснимо присутствовало и в силуэте черного паровоза с красной звездой и серым дымом, и в траурной музыке, и в паровозном свистке, и в молчании толпы, и в гудении фабрик и заводов. Но сейчас было иное чувство, тоже связанное с переживанием какой-то утраты, но вместе с тем захватывающее и удивительное, как необъяснимое детское ощущение, что ты вдруг оказался внутри разгадки. Нечто близкое Дунаев испытал однажды в цирке, когда был маленьким, и еще один раз во сне, также в канун Нового года, в возрасте одиннадцати лет. Он проснулся тогда рано утром, весь в радостных слезах, и обнаружил, что ладони его закрывают лицо. Весь день потом он был во власти этого счастливого отчаяния
И даже сейчас, когда парторг стал куском негодного зачерствевшего хлеба, он ощутил это сладкое обморочное ликование, когда некая неистовая сила овладевает тобой и несет, беспомощного и изумленного, куда-то. Но тело парторга не содрогнулось, хотя так трепетала его бедная душа, так опрокидывалась от напора чужой любви и чужого ликования. Он пытался как-то овладеть собой, но безуспешно.
Это катастрофа прошептал парторг в беспамятстве. Но в этот момент ласковая рука Холеного подняла его, и он увидел лукавые глаза учителя.
Держись, Дунай, это еще начало. Главное-то впереди! А пока что покатаемся!
Атаман стал рассаживать девочек на карусели, пригласил Синюю, но та неожиданно отказалась. Холеный не стал настаивать, что показалось Дунаеву проявлением беспечности. Но затем он опять понял, что Поручик ничего так просто не делает. И действительно, едва закружилась карусель, поднимая своим движением сильный ветер, как Синяя взмахнула рукой и все вокруг внезапно исказилось. Казалось, то ли от быстроты карусели, то ли от взмаха руки Синей, что пространство превращается в кристалл это напоминало учебный фильм по природоведению, убыстренные кадры превращения воды в лед. У Дунаева появился приторный вкус во рту, он вдруг увидел всю комнату сверху, как будто сняли потолок. Обнаружилось, что квартира, в двух последних комнатах которой справлялся Новый год, была четырехкомнатной и все четыре комнаты в плане имели вид цифр единицы, девятки, четверки и единицы. Девятка и четверка являлись проходными, первая и последняя комнаты были одинаковой формы. В последней комнате, имеющей форму единицы, вращалась карусель. Карусель вертелась все быстрее, все дробилось и мелькало, но сквозь это мелькание Дунаеву удалось разглядеть, что и комната стала менять свою форму. В одних местах стены выгибались влево, в других вправо, все гнулось, трещало, рвались обои, сыпалась штукатурка, покрывая поддельным снегом и зебр, и утконосов, и троны, и хохочущих девочек. Неожиданно Дунаев попал в какой-то темный коридор. Он увидел рядом с собой два других, пересекающихся коридора, образующих на перекрестке четыре Заворота. Но попасть в перекресток было нельзя, поскольку рядом стояло что-то огромное, напоминающее ледяную стену. Но он был в надежных руках атамана, который совершил невероятный мастерский Сплошной Сдвиг, явно красуясь перед парторгом своей смекалкой и удалью. Холеный заорал:
Прыгай через костер! Прыгай!
Все вдруг заволоклось туманом, затем туман разрезал пронзительный свист, и они очутились в Промежутке, бесповоротном, но конечном. Скоро послышался нарастающий гул, и тут загремели, перекрывая все на свете, куранты Спасской башни Кремля. Дунаевым вдруг выстрелили, как пробкой из шампанского. Слышались миллионы таких выстрелов и криков Ура!, а куранты отбивали один удар за другим. Кругом было красно, как внутри рубиновой звезды. К удивлению Дунаева, так и оказалось. Они с Поручиком находились на каких-то внутренних конструкциях звезды, на вершине одной из Кремлевских башен в руках у атамана пенился хрустальный бокал с шампанским (которое здесь казалось красным), рядом стояла початая бутылка.
Куранты отсчитали двенадцать, и тогда медленный, чеканный голос Левитана, чем-то похожий на куранты, с расстановкой произнес:
С Новым годом вас, дорогие товарищи!
Казалось, вся страна затихла, вслушиваясь в эти золотые слова, звучащие как надежда, непоколебимая вера народа в светлое будущее, невзирая на горе и беду, которые надвигались на всех в этот темный час.
И грянул Интернационал.
Дунаев впервые увидел слезы Поручика, лучистыми каплями сияющие у него в бороде. Действительно, обстановка была очень трогательная, патетическая. Поручик напоил Дунаева шампанским из своего бокала. Парторг ощутил, как увлажняется тесто в его глубине, пропитываясь пьянящими пузырьками. Затем Поручик выпил сам и хрястнул бокал о какие-то железные конструкции. Рубиновые осколки, сверкая, улетели в пятый угол звезды.
Видишь, Дунай, тот пятый угол? Поручик указал вслед осколкам бокала. Вот если мы не победим, то нас в такой пятый угол запиздолят к ебеням! Раньше-то у христианской Руси только четыре угла было в кресте и в избе по четыре угла. А как большевички-то к власти пришли, то звезду пятиконечную сюда вместо креста поставили. Пятый угол, дескать, всем вам сделаем! И сделали. Дунаев поморщился.
Эх, атаман, беляцкая твоя душа! Добро, что судьба нас тогда, в восемнадцатом, не свела Ну да ладно, хуйня все это! Дай-ка мне еще шампанского, атаман!
Вот это я понимаю! Вот молодец! Ну, давай, родной мой, выпьем за хороший Новый год! Чтобы, как у нас в лесу говорят, на длинных Ершах да на жирных харчах в Закавыку въехать!
Дунаев сказанного не понял, но списал это на наступающее действие игристого. А Холеный еще поил его и сам пил из горлышка, пока не выпил всю бутылку. В глазах у парторга завертелось, и в следующий миг они были снова в квартире, где справлялся Новый год. Поручик сидел на карусели, на спине верблюда, Дунаев был зажат у него в руке. Кругом визжали от восторга Святые Девочки. Дунаев глянул вокруг и увидел, что форма комнаты изменилась: стены стали извивающимися, кривыми. Присмотревшись, он осознал, что комната превратилась из единицы в двойку.
Таким образом наступил новый, тысяча девятьсот сорок второй год, решающий год этой Великой Войны. В этом году парторгу предстояли тяжелейшие испытания, но он не знал этого и сейчас веселился от души. В его голове резвились мысли вроде: как встретишь Новый год, так его и проведешь! и тому подобная чепуха и мишура, похожая на конфетти и пузырьки шампанского.
И ту он увидел Снегурочку у себя в голове. Она спала и странно улыбалась во сне. В ее комнатке пахло подмокшим хлебом. Хлебом, намоченным в вине. Наверное, шампанское и на нее действует, подумал Дунаев и снова стал смотреть вовне, на разворачивающийся праздник. Поручик сошел с карусели и вытянул вперед раскрытую ладонь с лежащим на ней Дунаевым.
А вот и наш Новый год! Позвольте представить!
Ура! закричали девочки.
Советую немедленно прекратить! вдруг резко сказала Синяя.
Девочки притихли, расступились, и Синяя торжественно прошествовала к Карусели. Она взошла на Карусель и села на Трон, совершенно белый, без каких-либо украшений. Она сидела, выпрямившись как струна, положив руки на подлокотники Трона. Потом она слегка повернула голову и посмотрела на Дунаева. Дунаев был уверен, что она посмотрела именно на него одного, найдя взглядом его крошечные глазки, затерянные среди хлебных неровностей. И в ее синих глазах было нечто Нечто вроде безмолвного ликующего ответа на то стихотворение, которое прочел ей Дунаев при встрече. Он хотел было что-то сказать, даже крикнуть ей, но рука Поручика зажала ему рот.
Синяя нажала на Рычаг, и карусель закружилась, мгновенно развив умопомрачительную скорость. Карусель стала сверкающим, грохочущим вихрем, чем-то вроде торнадо. Одновременно она стремительно уменьшалась. Вот она стала размером с юлу, затем превратилась в точку и исчезла с пронзительным свистом.
Святые Девочки растерянно смотрели в пол. Дунаев впервые отчетливо увидел нимбы вокруг их голов простые, еле заметные тонкие окружности, словно кто-то баловался с циркулем. Девочки стояли тесно, плечом к плечу, их нимбы пересекались Внезапно от этой группы отделилась одна девочка. Парторг взглянул на нее и вздрогнул она была копией его Машеньки. Потом он каким-то образом догадался, что это внутренняя Машенька отбрасывает отражение во внешний мир. Это отражение появляется только на Новый год и называется Снегурочка или Призрак.
Глаза Снегурочки были закрыты. На ней был черный полушубок, отороченный белым искрящимся мехом, перепоясанный простым солдатским ремнем со звездой на оловянной пряжке. На ногах белые облые валеночки, на которых были вышиты следы лесных птиц, словно бы отпечатавшиеся на снегу.
Взмахнув руками, Снегурочка закружилась по комнате. Поднялась метель, однако это была лишь видимость. Снега и ветра никто не чувствовал, словно лишь изображение комнаты подернулось изображением метели. Снегурочка металась в неистовой пляске. У парторга опять все закружилось в голове, и он снова увидел свою головную комнатку, где спала Машенька. Ручки ее выпростались во сне из-под одеяльца и протянулись вверх, совершая сложные и хитроумные движения кистями и пальцами, как будто она играла на арфе или плела гобелен. А во внешней комнате уже колыхалось северное сияние, настолько удивительное, что у Дунаева захватило дух.
Дунаев один раз видел северное сияние, когда был в партийной командировке в Заполярье. Он был так поражен красотой его, что потом целый день молчал, не отвечая на вопросы людей. Но сейчас это переливающееся сияние заполнило, сгустившись, комнату, ослепляя всех своим светом и волшебством. И в лабиринте этих сверкающих коридоров мелькала Снегурочка, становясь все прозрачнее и призрачнее
Когда Снегурочка исчезла, Дунаев снова заглянул в норку своей головы. Пальцы Машеньки, только что выписывавшие в воздухе замысловатые фигуры, сложились, руки ее опустились на одеяло и застыли. Дунаев открыл глаза. В квартире стоял неимоверный мороз. В остальном все было нормально, но мороз действительно был чудовищный. Девочки надели шубы, шапки и шарфы. Они сидели за столом и ели заледеневшие кушанья. Сам Дунаев лежал на столе, возле тарелки с винегретом. Одна из девочек стала кормить его хрустящим ледяным винегретом с ложечки. Холеного в комнате не было.
Внезапно дверь распахнулась, и в комнату просунулся колоссальный ярко-красный курносый нос, занявший весь дверной проем и часть комнаты. Нос задел стол, с которого посыпалась посуда. Все перепуганно отпрянули в угол, к елке. Из ноздрей носа шел не пар, а жесточайший стоградусный обжигающий мороз, леденящий до костей. Нос стал втягивать воздух, затем дернулся и пошел обратно, убираясь из комнаты. В соседней комнате страшно чихнул кто-то гигантский. Все задрожало, как желе. Синее блюдо сорвалось со стены и грохнулось об пол, рассыпавшись на мельчайшие осколки. Снова чихнул немыслимый великан за стенами, будто сразу ударило двести пушек. Комната вздрогнула и озарилась светом новогоднего салюта, полыхающего за окнами в ночном московском небе.
Не ветер бушует над бором, Не с гор побежали ручьи Мороз-Воевода дозором Обходит владенья свои. Следит он, чтоб снежные вьюги Следы замели до утра, Чтоб сгинули в бездне подруги, К которым он шлялся вчера. В скрипучем и твердом тулупе, Стоящем во тьме словно кол, С хрустящим ледком на залупе Восходит на свой ледокол. Ни мраморных лиц капитанов, Ни боцмана в снежном плаще, Ни юнг, огорошенно-пьяных, Застрявших в жемчужном борще. Ни медно-горящих деталей, Сверкающих в небытии Холодные очи устали, Закутались в гнезда свои. Не видит, как стонет крестьянка От сладкого бреда в лесу Лишь изредка вспрянет Изнанка И вздрогнет сосулька в носу. Тогда он чихает. И птицы Летят, прославляя кошмар. Церковно ликует столица, Как лед, отразивший пожар. Мороз над Москвою! Товарищ, Наполни шампанским бокал! На горечь военных пожарищ Возложим целительный кал, Рассыпятся щедро колбаски, Слипаясь с золой деревень. И вот воскресает, как в сказке, И вновь зеленеет плетень! И тяжкие гроздья сирени С размаху нахлынут в лицо Скорее упасть на колени, Схватить золотое яйцо. Ворочайся, Курочка-Ряба, Кудахтай во гробе, зови Ведь светятся в окнах Генштаба Зелёные лампы любви. Они как зеленые точки, Что после, с приходом весны, По веткам березок, по кочкам Рассыпят воскресные сны. Россия воскреснет наверное! Воспрянет сквозь инистый суп! Россия воскреснет на Вербное И сбросит тяжелый тулуп! И девочка свечку заветную Из церкви домой принесет, И мальчик ей каплю запретную В овальное ушко вольет. Нашепчет про годы военные, Про тыл, про законы любви, Про красные, влажные, тленные, Про нежные губы свои. И там, где река и излучина, Когда подкрадется рассвет, С его силуэтом измученным Сольется ее силуэт. И верно, за этой околицей, Наморщив коричневый лоб, На звук поцелуя помолится Осевший весенний сугроб. За это, товарищ, за это, За то, чтобы в складчатых льдах Бродило зеленое лето, Как жирный комбат на сносях! Взыграй, новогодний напиток, Щемящий, шипучий, шальной, Чтоб дерзко взъерошить избыток Таинственной силы родной! Я вижу, что ты раскраснелся. Теперь оглянись, посмотри На то, как Мороз-Воевода Обходит владенья свои. Да по хую, в общем, морозец! Как дверца печурки пизда! Мы щас старика замусолим, Нам дай только волю, братва! Мы сами дыханьем и стоном, Молитвой и бранью, слезой И смехом, встающим над бором, Разделаться можем с собой. О-о-о, не нам ведь бояться кошмаров! Этот холод источник любви. В глубине смертоносных ударов Поцелуи клокочут Твои! В снежном мареве грезит крестьянка, На дровах то ли лед, то ли воск И так нежно баюкает, греет Изнанка В летнем поле затерянный мозг.
Глава 34. Ленинград
Подобно тому как повествование длится до тех пор, пока оно остается тайной для самого себя, так же и человеческое существование держится на темных местах, на невыясненных обстоятельствах.
Одним из невыясненных обстоятельств остается вопрос, является ли это существование и в самом деле человеческим или же нечто разворачивается, едет, заполняя собой так называемый жизненный путь. И на разн<