Центробежные и центростремительные силы в истории византии

Завоеванием латинянами Константинополя и догово­ром о разделе империи закончен был в 1204 г. весьма важный в истории акт, который не может не вызывать на размышление. Собственно, горсть западных воинов, едва ли больше 30 тысяч, подступив к Константинополю с мо­ря, успела парализовать город с сотнями тысяч населе­ния и с весьма значительным гарнизоном, доходившим до 70 тысяч. Несмотря на крайнее раздражение против латинян, подогретое последними событиями, ни гречес­кое правительство со всеми его органами и администра­тивными учреждениями, ни духовенство, ни городское торговое и промышленное население не нашли доста­точных средств, чтобы расстроить эту поразительно сме­лую авантюру.

Нельзя много настаивать на количестве сил. Давно уже доказано военными делами, в которых победа нередко оказывалась за численно слабой стороной, что материаль­ная сила еще не обеспечивает успеха. Важнее другая сто­рона вопроса: почему обширная империя в данное время не имела в себе достаточно энергии и решимости, чтобы уничтожить небольшую венецианскую эскадру, которая подошла к Константинополю; почему ни сенат, ни войско, ни духовенство не проявили в этом случае всей присущей им силы.

Выяснить обстоятельства, приведшие империю к пара­личу, составляет весьма интересную задачу историка. И это тем более может завлекать исследователя, что внутрен­ние причины и внешняя обстановка, приведшие империю к полному краху в 1204 г., во многих отношениях соответ­ствовали положению дел во время турецкого завоевания в 1453 г. и что материальные условия, в которых жила Ви­зантия в эпоху крестовых походов, легче поддаются оцен­ке, чем 250 лет после того.

Предстоявшая византийскому правительству задача преобразовать Римскую империю в эллинскую с преоб­ладанием православного Константинопольского патри­архата над другими многочисленными на Востоке веро­исповеданиями, как христианскими, так и чуждыми хри­стианства, соединить империю единством веры и императорской власти — эта задача оказалась не под си­лу преемникам Константина и Юстиниана. Следует не обинуясь признать, что означенная задача прежде всего была не под силу самой эллинской нации, которая в средние века далеко не обладала силой уподобить себе близких соседей и распространить эллинские идеи за пределы непосредственного господства греческого эле­мента. Как известно, греки не в состоянии были огре-чить ни славян, ни албанцев, ни малоазиатских турок; напротив, нередки были случаи утраты греками своего языка под турецким господством. Если византийское правительство под влиянием инородческих элементов, получавших иногда преобладание в администрации, да­вало перевес иностранцам перед греками, то этим нару­шался установленный государственный порядок и часто дело доходило до внутренних смут и кровавых столкно­вений между туземцами и иностранцами. Господствую­щее племя, для интересов которого приносились боль­шие жертвы, фактически не было в состоянии удовле­творять ни духовным, ни материальным потребностям обширного государства.

При недостаточности силы сцепления в господство­вавшей национальности в империи народились с тече­нием времени внешние и внутренние разрушительные силы, подготовлявшие неминуемый крах. Прежде всего восточные, т. е. малоазийские, фемы перестали быть со­ставной частью государства с тех пор, как турки-сельд­жуки твердо основались в Сирии и Месопотамии и за­хватили Малую Азию до Никомидии и Никеи. Когда, таким образом, центр тяжести перенесся на Балканы и си­ла государства сосредоточилась во Фракии. Македонии, Эпире и Пелопоннисе, стало ясно, что начавшееся в Бол­гарии с 1185 г. освободительное движение, рядом с кото­рым шел процесс объединения сербских колен под ди­настией Неманичей, должно было поглотить все воен­ные силы империи и чрезвычайно ограничить владения, из которых правительство могло черпать денежные средства и откуда оно могло набирать военных людей. Но и не в этом была главная беда. Стоит здесь остановить внимание на самозванцах, появлявшихся вслед за низ­вержением Исаака Ангела (1195) и пытавшихся оторвать от империи разные провинции с целью основать неза­висимые владения.

Вот султан Анкиры подает руку помощи некоему юно­ше, выдававшему себя за Алексея II, сына Мануила. Он по­является в Малой Азии и находит себе приверженцев. Вот во время бунта Иоанна Лага в Константинополе был про­возглашен царем происходивший из фамилии Комнинов Иоанн Толстый. Но конечно, наиболее благоприятные ус­ловия для бунта и попыток к отделению от центра были на Балканском полуострове. Такова была цель движения протостратора Иоанна Камицы, который в союзе с владе­телем Просека (на Вардаре) Хризом овладел частью Ма­кедонии и, подняв на ноги албанские племена, распрост­ранил восстание до Пелопонниса. Пользуясь господство­вавшей повсюду анархией, некто Иоанн Спиридонаки занял независимое положение в Родопских горах и за­хватил фему смолян. Примем далее во внимание отделе­ние от центра острова Кипра, основание независимого княжения в Фессалии и Пелопоннисе Льва Сгура, прекра­щение сношений с Трапезунтом, где подготовлялась не­зависимая Трапезунтская империя, — все это были реши­тельные признаки начавшейся децентрализации и свиде­тельство неспособности господствовавшего в империи эллинского племени быть цементом для скрепления раз­ноплеменного состава византийского государства. Гос­подствующий характер этих восстаний есть децентрализация. Туземные евпатриды следовали, говорит гречес­кий историк Ламброс, примеру болгар и влахов, которые стремились к отделению от империи и основанию собст­венной власти в небольшой области империи. Это явле­ние может быть рассматриваемо как последний и пагуб-нейший результат системы прений, усилившейся во вре­мя последних Комнинов. И этот процесс наблюдается не только в Македонии и Малой Азии, но распространяется на Крит и Пелопоннис. Наподобие франкских вассалов на Крите имеют феодальные владения: Хортаты, Мелис-сины, Лигины, Власть: и др.; в Ахее и Мессении — Враны, Кантакузины и Мелиссины. Лаконские Хамареты приоб­ретают значение в Пелопоннисе, в особенности Сгур, но­сивший титул севастоипертата и отличавшийся жестоко­стью и кровожадностью (1).

В XII в. Византия вошла в разнообразные и оживлен­ные сношения с Западной Европой. Имеем в виду не толь­ко трагическое столкновение Востока с Западом, визан­тинизма с латинством вследствие почти не прекращав­шейся крестоносной войны, постепенно заливавшей мусульманский Восток, но и добровольное и сознатель­ное движение навстречу Западу со стороны императоров из династии Комнинов. Трудно понять, какими сообра­жениями руководился Мануил Комнин, открывая широко двери для западных служилых и торговых людей, а также для усвоения иноземных обычаев и учреждений. И это тем более представляется любопытным, что, по-видимо­му, он хорошо понимал опасность, какая могла отсюда уг­рожать его империи. Царь, говорит Никита Акоминат, не решался сам идти войной против западных народов, по­тому что считал их страшными и непобедимыми. По его мнению, византийское войско в сравнении с западными военными людьми — то же, что горшки рядом с котлами. Он подозревал, что западные народы могут составить со­юз и обратиться против него всеми своими силами, и по­тому постоянно принимал меры предосторожности. Восточных варваров, говаривал он, можно и подкупить, и усмирить оружием, безмерная же численность западных племен его тревожит чрезвычайно. Это люди высокомер­ные и неукротимые, составившие из войны главное и лю­бимое занятие; они идут на войну закованные в железо и питают к грекам непримиримую вражду и всегдашнюю злобу. И в литературе, и в византийском искусстве тип за­падных людей воплощался в более известных Константи­нополю итальянцах, и из них всего более в венецианцах, которые давно имели в Византии обширные торговые привилегии и селились в Константинополе на продол­жительное житье, содержа там свои торговые заведения и занимая целый квартал. Хотя греки должны были входить с латинянами в постоянные сношения и быть с ними в ежедневном общении, но едва ли они питали к ним дру­жественные чувства.

«Посмотрите, — говорит тот же летописец, — на этот жестоковыйный народ: какой у него дерзкий и над­менный вид с выбритым подбородком, какая жадная до убийства рука, раздувающиеся ноздри, широко раскры­тые глаза, быстрая и отрывистая речь».

И, несмотря на все это, Комнины были западниками чи­стой воды; при них латинское влияние свободно распро­странялось в империи различными каналами. Как будто неизбежная эволюция вела Византийское государство к тому политическому строю, который выработался на За­паде; как будто культурным влияниям латинского Запада не было больше препон ни в вере, ни в особенностях ви­зантийского социального быта. И между тем наблюдалась конкретная и трудноисправимая противоположность между восточными и западными народами: горшки по сравнению с котлами.

Нужно прийти к тому заключению, что консерватив­ный византинизм не по доброй воле шел на уступки, что при Комнинах все византийские устои стали сдвигаться несколько «влево». Но это движение на Запад с уступками в пользу западной культуры не отразилось благоприятными результатами на учреждениях империи. Сравнение горш­ков с котлами применимо не только к войску и военном делу, но идет гораздо шире и дальше. Так, нельзя не признать, что система харистикарата на почве раздачи монас­тырских и церковных имуществ в аренду светским лицам, и в особенности система наделения служилых людей насе­ленными землями и другими приносящими доход статья­ми или в награду за исполненную службу, или под услови­ем обязательства военной службы (прония), вызвала на Востоке, при слабости центральной власти и при наличии центробежных сил в разности племен и в сепаратных стремлениях областей, весьма печальные явления, против которых проявилась сильная реакция по смерти Мануила Комнина.

Прежде всего эта система угрожала разрушением фем-ного строя, закрепощением свободных крестьян и погло­щением мелкой земельной собственности крупным зем­левладением. Между тем благодаря развитию системы фемного управления весь период Македонской династии может быть назван исключительно благоприятным в смысле благоустройства военного дела и материального благосостояния империи.

Никогда не возлагалось столько надежд на благопри­ятное решение вопроса о разделении Церквей и о схиз­ме, как именно в занимающий нас период. Так как вопро­су о схизме приписывалось большое политическое зна­чение и так как рядом со сношениями с Римской Церковью разрабатывался план союза с папами против Гогенштауфенов, то переговоры с Римом занимали весь­ма важное место в церковной политике Комнинов. До­статочно сказать, что при царе Иоанне два раза посегЦал Константинополь архиепископ Ансельм из Гавельберга. В первый раз, в 1135 г., он вел беседы по главному вопро­су, разделяющему Церкви, с греческим богословом, архи­епископом Никомидийским Никитой. В 1154 г. он снова прибыл в Константинополь в качестве посла императора Фридриха Барбаруссы, вступил в личные сношения с ар­хиепископом Солунским Василием (Охридским). След­ствием имевших тогда место переговоров папа Адриан IV в своем послании на Восток выдвинул вопрос о соедине­нии Церквей. В 1170 г. Мануил созвал церковный Собор с целью изыскать способы к постановке вопроса о соеди­нении Церквей (2). Но при несколько более глубоком об­суждении подробностей выяснилась диаметральная про­тивоположность взглядов между восточными богослова­ми и притязаниями Римской Церкви. Между прочим, греческие епископы находили совершенно недопусти­мым применение к Восточной Церкви притчи о заблу­дившейся овце и еще менее — приравнение ее к «четверодневному» Лазарю, уже начавшему смердить. Фактиче­ски не оказалось точек соприкосновения между безграничными притязаниями на абсолютное господст­во Церкви со стороны Рима и желанием патриарха со­хранить независимость Восточной Церкви. Это положе­ние вопроса прекрасно иллюстрирует «Диалог» между патриархом Михаилом III и царем. Ввиду готовности Ма-нуила идти на уступку латинянам патриарх говорил:

«Пусть господствует надо мной агарянин — это дей­ствие внешнее. Но я не допущу себя согласиться с италь­янцем, ибо это будет относиться к области моего ума. Первому я не сочувствую, хотя и покоряюсь; соглашаясь же со вторым в вере, я разрываю связь с Господом моим».

Подобное категорически выраженное мнение патри­арха остановило царя Мануила от дальнейших попыток прийти к соглашению с Римом. Уместно здесь заметить, что таков и наиболее распространенный взгляд в Гречес­кой Церкви всех времен, как он был выражен и в тяжкую годину завоевания, Константинополя турками.

Указанными выше фактами сближения с латинским За­падом, на почве ли заимствования политических учрежде­ний или уступок по вероисповедным вопросам, достаточ­но выясняется принципиальный смысл занимающей нас задачи: для обеспечения себе дальнейшего политического бытия и для успешной борьбы против западного и восточ­ного врага империя должна была искать средства не в ус­воении феодализма и не в уступках латинству, а во внут­ренних реформах и в согласовании интересов господству­ющей Церкви и эллинской национальности с отринутыми учениями и с населявшими империю инородцами. На этом пути не было предпринято никаких реформ в зани­мающую нас эпоху. Между тем голос просвещенных людей того времени всячески привлекал внимание правительст­ва к вопиющим государственным нуждам, которые давали себя чувствовать как в центре, так и в провинциях. Харак­теристика административной системы Мануила, сделан­ная Никитой Акоминатом, составляет лучшие страницы в его истории.

«Я не скрою, — говорит он, — он увеличил государст­венные подати, и высшие должности при нем отдавались на откуп. Собираемые деньги царь рассыпал щедрой рукой, обогащая монастыри, церкви и неимущих. Много де­нег расходилось порукам иностранцев, в особенности ла­тинян; значительная также сумма шла на родственни­ков и любимцев. Племянница царя Феодора имела царскую свиту и роскошный дворец: на нее и на рожден­ных от нее детей текли целые реки золота. Постельни­чие, евнухи, слуги из иноземцев, варвары, у которых слюна брызжет изо рта прежде, чем послышится слово, легко склоняли царя на милость и испрашивали чего хотели. Некоторые из них пользовались такими богатствами и собирали такие сокровища, какими владели разве вельмо­жи у великих народов. Полагаясь на них как на верных слуг, хотя это были лишенные всякого образования люди и весьма дурно говорившие по-гречески, царь не только поручал им высшие должности, но и ставил во главе су­дебных учреждений, где не скоро осваиваются с делом и законоведы. В особенно важных поручениях иноземцы предпочитались своим способным и образованным лю­дям. Царь не доверял ромэям, подозревая их, и удалял их от себя, а его подданные, понимая недоверие к себе со стороны высшей власти и оскорбленные тем, что зани­мают подчиненное положение сравнительно с варвара­ми, не радели об общественном благе и мало обращали внимания на точный и верный сбор дани».

Беспорядочная правительственная система дошла до крайней распущенности. Из числа многочисленных при­меров, рассказанных современником, приведем хотя один. Некто Иоанн Лаг, начальник государственной тем­ницы, не довольствуясь отбиранием в свою пользу подая­ний на заключенных, стал выпускать на волю самых лов­ких воров, с тем чтобы добыча доставлялась полностью начальнику темницы. Зная, откуда происходят ночные грабежи, обыватели столицы жаловались царю Алексею Ангелу, но он со дня на день откладывал положить конец сумасбродным действиям Лага, пока не поднялся мятеж, принудивший его бежать из Константинополя. До какой степени было утрачено всякое чувство личной ответствен­ности и как мало в правительственных лицах было созна­ния государственных интересов, видно из того, что в са­мый критический момент, когда крестоносцы в 1203 г. приближались к Константинополю, тогдашний дука флота Стрифна сквозь пальцы смотрел на то, что заповедные ле­са, из которых строился флот, вырубались и распродава­лись на частные нужды, а оставшиеся на складах гвозди и якоря, паруса и канаты вместе с старыми судами шли в продажу как ненужный хлам.

Во время осады Константинополя в 1203— 1204 гг. сто­лица обширной империи оказалась вполне отрезанной от сношений с провинциями и предоставленной собствен­ным средствам защиты. И как оказалось, эти средства были так недостаточны, что горсть смелых авантюристов быст­ро завладела господствующим положением и без большо­го труда подчинила себе многонаселенный и окруженный стенами город. Понять психологию осажденного Кон­стантинополя позволяют до некоторой степени относя­щиеся к этому вопросу страницы истории Никиты Акомината. Он живыми красками рисует тогдашнее население города и дает прекрасное освещение внутреннего положе­ния дел, где на первый план выдвигаются личные интере­сы высших лиц и где никто не стоял на высоте сознания государственных интересов.

Население города представляло смесь народов разно­го происхождения. Множество торговых людей из раз­ных стран жило в Константинополе с целью взаимных торговых сделок. Главную массу составляли торговые люди итальянского происхождения: венецианцы, гену­эзцы и пизанцы. Немало было людей восточного проис­хождения: армян, арабов, турок. Правительство царей Комнинов предоставило иностранцам отдельные квар­талы для жительства и склады для товаров и простирало терпимость до того, что разрешало устройство инослав-ных церквей и мечетей. Мелкие промышленники, ремес­ленники, продавцы разных товаров и чернорабочие на пристанях, эта «грубая, низкая и пьяная толпа», к кото­рой так не расположен наш писатель, нередко своим участием решала многие политические затруднения и ставила византийское правительство в необходимость считаться с ее требованиями. Население столицы отли­чалось крайней подвижностью. Оно пользовалось ма­лейшим поводом к волнениям и сборищам, охотно сле­довало за ораторами и вожаками, слепо подчиняясь им. Когда разливалась волна народного движения, улицы и площади наполнялись любопытствующими, которые скоро примыкали к общему движению. Эти ремесленни­ки, мясники, лавочники, продавцы овощей делались страшной силой, когда становились орудием смелых и влиятельных вожаков. Но наш историк рисует население столицы очень мрачными красками; он смотрит на него сквозь призму эллинских преданий классической эпохи. Это по сравнению с афинским демосом грубая уличная толпа, для которой

«непонятны внушения лучших людей и которая не знает сладости свободы. И во всяком другом городе на­родная толпа безрассудна и непреодолима, царьград­ская же уличная чернь особенно склонна к волнениям, отличается необузданностью и кривым нравом как по­тому, что состоит из разноплеменных народов, так и потому, что разнообразием занятий приучается к пе­ремене убеждений. Иногда по одному слуху народ начи­нает волноваться и пламя бунта разливается как по­жар, толпа идет слепо на мечи, не останавливаясь пе­ред утесом и глухим валом... Итак, по справедливости заслуживает константинопольский народ порицания за непостоянство, слабость и изменчивость. Неуваже­ние к властям — прирожденное его качество; кого сего­дня законно выбирают во властители, того скоро пори­цают как злодея» (3).

Во время латинской осады константинопольский гар­низон должен был иметь значительную численность, но, по-видимому, в составе его было много иностранного элемента: наемные итальянцы и северные дружины вар­варов, вооруженных секирами (варяги). Между туземным населением, состоявшим из греческих патриотов, и ино­земцами, в особенности из латинян, неминуемы были столкновения. Легко понять, что греки подозревали лати­нян в сношениях с крестоносцами и преследовали их убийствами и разграблением их квартала. Во многих ме­стах произведения Никиты Акомината ясно видны указа­ния на социальные причины, породившие полный раз­рыв между состоятельными классами и простым наро­дом. В то время как состоятельные люди лишились всего имущества в пользу завоевателей, мелкие ремесленники обогащались, приобретая за ничтожную цену награблен­ные латинянами и поступившие в продажу сокровища. Несчастия, сопутствовавшие завоеванию города латиня­нами, обратились, как оказывается, ко благу одной части населения. «Слава Богу, — говорили бедняки, — мы стали богаты» (4).

Таким образом, и провинциальная администрация, и взаимные отношения между сословиями и классами столичного населения одинаково подготовили импе­рию к тому краху, который последовал в 1204 г. Везде за­мечаем мы отсутствие патриотизма, недостаток живых и сильных характеров, которые были бы в состоянии оценить происходившие события и предотвратить на­двигавшиеся бедствия. Не видно ни самопожертвова­ния, ни творчества в руководящих кругах оскудевшего византинизма.

В наиболее важные моменты исторической жизни Византийская империя находила опору в духовенстве, именно в монашеском сословии. На этот раз ни в среде высшего константинопольского духовенства, ни в кругу настоятелей монастырей не выдвинулось ни одной си­лы, которая могла бы примирить враждовавшие между собой элементы и дать делам благоприятное направле­ние. Хотя слепой Исаак Ангел, вновь назначенный на престол в 1203 г., искал себе поддержки в духовенстве, но историк относится весьма неодобрительно к доверен­ным лицам Исаака:

«Он окружил себя недостойными людьми, длинноборо­дыми монахами, которые, поглощая самую свежую и жирную рыбу за его столом и попивая цельное вино, сули­ли ему продолжительное царствование и прозрение... Мо­нах, — говорит писатель, — заискивающий расположе­ния светской власти, — тот же астролог и придворный льстец: тот и другой имеют в виду лишь свои выгоды и не радеют об общем благе».

О положении монашеского сословия в империи име­ются прекрасные наблюдения у современников. Так, Ники­та Акоминат сравнивает в этом отношении время Мануила и последующее за ним:

«Зная, что заботы об имуществе отнимают много хлопот и лишают возможности устроить богоугодную жизнь тем, которые избрали по обету уединенную жизнь, Мануил не приписал к устроенному им на Понте монастырю ни земель, ни виноградников, но приказал все нужды братии удовлетворять непосредственно из казны. Это он сделал с целью пресечь весьма распрост­раненный обычай созидать новые монастыри и дать потомству пример того, как должно устроить жизнь людей, обрекших себя уединению и отрешившихся от плоти. Так, он был далек от того, чтобы одобрить ны­нешний обычай, когда посвятившие себя монашеской жизни занимаются приобретением и хлопотами о мирских делах более, чем светские люди. Он не оправ­дывал отца и деда и всех родственников, которые на­строили много монастырей и подписали за ними целые участки плодоносной земли и роскошных пастбищ. Мо­настыри нужно строить в местах уединенных и ненаселенных, в пещерах и на высоких горах, по возможнос­ти дальше от столицы и берегов Геллеспонта. Между тем они из тщеславия строили обители на площадях и перекрестках и помещали в них не подвижников добродетели, но людей, монашеский характер кото­рых выражался лишь в стрижке волос, в измененной одежде и в длинной бороде» (5).

В особенных обстоятельствах, которые переживала империя в занимающую нас эпоху, от духовенства ожида­лись патриотические выступления и указания практичес­ких мер к предотвращению беды:

«Ни один из высокотронных архиереев, пользующихся высокими почестями, никто из длиннобородых монахов, нахлобучивающих на нос шерстяную наметку, не обратил внимания на то, что Бог оставил нас и вконец презрел, ни­кто не предложил помощи в этом трудном положении, не решился смело указать царю спасительное средство» (6).

Митрополит Солунский и вместе просвещенный пи­сатель Евстафий, умерший около 1194 г., оставил единст­венную в своем роде характеристику современного ему черного духовенства, которая тем более должна быть принята во внимание, что принадлежит лучшему пред­ставителю духовного сословия всех времен (7). Стоит при этом еще заметить, что, по воззрению Евстафия, образ­цы истинной монашеской жизни нужно искать в окрест­ностях Константинополя, по берегам Мраморного моря и на островах, т. е. именно там, где Никита Акоминат на­ходит только отрицательные примеры. Несколько мест из сочинения Солунского митрополита лучше всего по­кажут обнаружившееся в конце XII в. падение в монаше­ском чине, который, очевидно, находился в разладе с церковной властью:

«Мы имеем в нашей среде род людей, который пост­ригом купил себе право на свободную и беспошлинную торговлю. Воздержанием от мяса они приобретают де­нежные выгоды, так как не тратятся на покупку, не имеют страха перед динатами; сборщики податей не повредят их торговым оборотам. Разводят виноградники, выращивают сады, размножают стада всяческих животных, предоставляя другим скотоводам делать бессловесными животными их божественное стадо, по­ступая во всем так, чтобы засвидетельствовать свою принадлежность к миру. Я могу подтвердить мои слова недавним событием. Блаженной памяти царь Мануил, постоянно занятый общественными делами, вздумал однажды поздней ночью совершить благородный брак. И этот брак по его приказанию совершался во Влахерн-ском дворце, а этот дворец не очень далеко находится от монастыря Предтечи, что в Петре, дело же было в посту. Когда приставленные к делу служители недоуме­вали, как в такой поздний час они достанут все необхо­димое, и спрашивали царя, каким образом они исполнят его повеление, так как ничего для свадьбы не приготов­лено, за исключением принадлежностей церковного об­ряда, царь сейчас же вспомнил о Петре и сказал, что там достанут все нужное. Немедленно служители по­спешили в названный монастырь и начали бить в двери. Привратник, узнав причину, спешит к настоятелю, ко­торый охотно приказывает исполнить желание царя. И вот появляется белый хлеб, разных видов печенье, ви­но, различные овощи, сливы, сыр, сушеная рыба и икра, добываемая из реки Дона. Все было немедленно изготов­лено и на мулах доставлено к месту».

Многие главы сочинения Евстафия пропитаны не­поддельным юмором и пестрят примерами из повсед­невной жизни:

«Нынешний отец игумен старается выдавать себя за великого подвижника, не будучи таковым. Напускает на себя важность и выражением лица, и насупленными бровями, и опущенными вниз глазами, и взглядом, и скло­нением головы, и размеренной речью, и притворным смирением, и повторением слова «благослови», и глубо­ким поклоном, и внешним поведением, обнаруживаемым даже походкой, в которой видна повадка первостепен­ного монаха. Считает себя выше обычных монашеских работ и держит себя так, как будто у него нет рук. Сидит в праздности и поэтому размышляет о разнообраз­ных предметах, из которых большая часть касается не ведущих к доброму желаний. Так монашествует наш отец в праздности. Когда же он бывает в собрании бра­тии, то стоило бы посмотреть на него, самого, в сущ­ности, обыкновенного человека, но с достопочтенным и заросшим на подбородке лицом. В подобном собрании наш игумен, так как занятия у него нет, начинает вес­ти беседу. И предметом его речи не будет ни проблема из Священного Писания, ни толкование трудных текс­тов, ни места из св. отцов, объясняющие Священное Пи­сание, ни повествования о богоугодной жизни, ни благо­честивые увещания, ни примеры добродетельной жиз­ни, ни чтение избранных мест из Священного Писания. Не об этих вещах будет говорить наш учитель, а о раз­ных житейских делах. Начав с виноградников и посевов, и с податных сборов, и с других не менее важных вещей, когда старцы не соблаговолят поддержать разговор своими замечаниями, сводит речь на маслину, фигу и другие плоды и начинает философствовать: какой ви­ноград дает лучшее вино, какая почва приносит боль­ший урожай, как собирать братии больше доходов... Ес­ли же случится беседовать ему с кем из сильных мира, тогда он бывает неподражаем. Сначала он помолчит довольно, как бы Пифагор какой, и, таким поведением обнаружив глубину своей добродетели и показав себя ге­роем молчания, потом произнесет невнятный звук, как испуганная мышь, и начнет повествование о себе, но при этом остережется касаться времени до пострига, а остановится на том, что было по пострижении: у ка­кого святого отца был в послушании, как он был высок добродетелью, имея в виду возвысить себя через воздава­емую ему похвалу, как он служил ему, приучаясь к подви­гу послушания, и как старец-учитель предсказал ему возвышение, усовершенствование и честь, и как по смер­ти его сподобился откровений и чудесных действий. На­конец, не преминет упомянуть о преимуществах и поче­стях, воздаваемых ему царем, патриархом и архонтами. Когда заметит, что довольно уже овладел внимани­ем слушателя и подчинил его себе, сводит речь на свою бедную обитель, которую или притесняют требовани­ем взяток, или не дают суда со мнимым обидчиком. А этот обидчик есть или архиерей, по большей части без вины виноватый, или сосед-владелец, несущий на себе реальное обвинение. Первый не расположен к нему, во все вмешивается, все хочет проверять, требовать отчета во всех делах его, не знает канонических правил — сло­вом, не позволяет ему свободно делать что заблагорас­судится. Второй — у него владение примыкает к монас­тырскому, и он притесняет бедную обитель, не хочет отдать его или подарить. И с братией очень груб, если начнут говорить с ним. Было бы излишне говорить, как он искусно обрабатывает слушателя. Стоит только вообразить, что неприятельский набег не так пагубен для соседнего помещика, как соседство святых отцов! Наш духовный отец употребляет в дело самые матери­альные орудия. В виноградники загоняет скот, который поедает самые корни, с садовых деревьев снимает пло­ды, пускает огонь в сухой валежник и кустарники, за­граждает проезжие дороги, если они проходят по цер­ковной земле, и заставляет прокладывать новые пути, преграждает доступ к мельницам, злоумышляет и про­тив самой воды, если она доставляет пользу епископ­ским людям. Пользуясь широким влиянием и властью, он допускает всяческие притеснения. Между поселянами величается своим значением, будучи значительным только в порочности, а во всем прочем полное ничтоже­ство: попускает воровство, унизившись до воровского ремесла, присуждает к пеням и бичам и делает все, что­бы стать страшным и недоступным».

Не менее едки сообщения Евстафия и о невежествен­ном монашестве:

«Скажи мне, теоретик-монах, вполне лишенный об­разования, кого ты можешь апостольски научить доб­ру? Да, ты научишь, но не тому, что угодно Богу, ты преподашь все другое, но не искусство монашеское. Ты наставишь своего ученика часто выходить на улицу, выглядывать из-за ворот, у которых собирается толпа мирских друзей, собирать уличные сплетни, приучить­ся посещать бани, смаковать вкус вина. Приучишь еще и к тому, что он будет дерзко смотреть, и грубо гово­рить, и смело спорить с прибавкой всяческих оскорбле­ний. Он будет и руки воздевать, но не намолитву и пал­ку носить, но это будет не пастырский железный по­сох, а дубина для разбойничанья. Таковы будут твои уроки, невежественный монах, совершенно противопо­ложные твоим обетам. Я не мог бы приписать тебе ка­чество способного, ибо это речение к тебе малоприло-жимо, ты человек деловой, торговый, и не назвал бы я тебя созерцающим, но скорее любящим зрелища и ба­зарную площадь, так как ты не занимаешься природой лиц и вещей, и не заботишься о тонкостях богословия, и всякую книгу прячегиь в укромное место, пусть-де она спокойно монашествует вместо тебя и не доставляет хлопот людям. Упражняя же свои чувства в том, что несогласно со Священным Писанием, ты держишь его на запоре, дабы как-нибудь не послышалось из него слово, обличающее твои деяния. Но что я говорю: держишь на запоре, — ты торгуешь Священным Писанием, извлекая барыш из него» (8).

Трудно оторваться от этой карикатуры на тогдашние нравы монашествующего духовенства. Она вся просится на страницы истории, так как многое предвосхищает у ав­тора «Epistolae obscurorum virorum». Закончим выдержки еще одним пикантным местом (с. 144):

«Небо и земля, какое слово я недавно услышал от по­добного мужа. Услышал я раз о священной книге Григория Богослова, славного красноречием и горячей ревностью. Это была замечательная книга, слава о ней распростра­нялась далеко и привлекала многих как к чудесному про­изведению, которое доставляло наслаждение и душе и зрению. Я употреблял все старания найти этого пре­красного Григория, но не имел успеха. С грустью я обра­тился к игумену, а это был муж добродетельный и гра- мотный, с вопросом, где может находиться эта книга. Он же, поведя вокруг указательным пальцем, не дал мне ответа. Когда же я стал настаивать и мягко допыты­ваться, ответил, что книга уже продана, да и какая, прибавил он, нам в ней польза. Я сдерживал еще готовый прорваться гнев, а достопочтенный старец начисто объявил: «И на что нам такие книги». Тогда я не мог удер­жаться от громкого смеха и сказал ему с укоризной: «Что в вас смысла, достойные монахи, если вы пренебре­гаете такими книгами». Ушел от меня этот человек и больше не являлся ко мне, так как был оскорблен моим книгофильством».

А вот в заключение приведем докладную записку Афин­ского митрополита царю Алексею Ангелу:

«Наш Афинский округ в настоящее время подвергает­ся опасности обратиться в известную по поговорке скифскую пустыню. Причина же заключается в том, что мы обременены всяческими поборами, многочислен­ными и тяжелыми, какими не облагаются соседние с на­ми жители. Ибо мы и два, и три раза, и часто не вряд с соседними областями подвергаемся переписям и ревизи­ям справщиков, причем наши песчаные и худокачествен-ные участки размеривалисъ ггочти скачками блохи; пе­речислялся каждый волос на голове и всякий листок вино­града и другого растения. Но и все мирские тягости, которые в прочих областях или совсем не введены, или облегчены преторами, у нас все взыскиваются, и притом с вымогательствами. Можем сослаться на только что минувший год. Когда был издан приказ о постройке судов, мы первые были обложены данью, хотя судов не было вы­строено. Когда прибыл к нам Стирион, мы опять были привлечены к взносу корабельных денег. Потом, понуж­даемые насилием и вымогательствами, мы уплатили Сгуру и после него претору такую сумму, какую не вноси­ли ни Фивский, ни Еврипский округ, хотя по древнему обычаю и на основании определенного в указе расписания на нашу область падает меньшая сумма, чем на Фивы и Еврип. Оставим в стороне земельную подать и хищнические набеги морских разбойников, но не можем без слез упомянуть о насилиях и вымогательстве претора. Хотя наш округ не имеет никакого отношения к преторской администрации и суду, ибо царским хрисовулом ему вос­прещен и самый въезд в Афины, но он, выставляя благоче­стивые цели предлогом к посещению Афин, как бы не на­рушает силы хрисовулов, а между тем является к нам с военной свитой и, как бы в неприятельской и варварской стране, хищением и грабежом добывает себе пропита­ние. Впереди его идет гибель — это те, которые готовят для него все нужное они требуют на каждый день по 500 мер жита для людей и лошадей, целые стада овец, стаи птиц и рыбы всяких названий, а вина такое количество, какого не производят и все наши виноградники. Следом за ними идет сам претор и его часть. Прежде чем покло­ниться Богоматери, на одного накидывается за то, что не встретил его, другого наказывает заключением в темницу и присуждает к пене за другие вины. Потешив­шись над нами столько дней, сколько ему заблагорассу­дится, он наконец требует платы поклонного — не умею сказать, за наше ли ему челобитье или за свое поклоне­ние Богоматери. И не только сам он, но и вся его свита. Наконец после наших усиленных просьб и заклинаний, что мы не иначе можем сделать требуемый взнос, как разложив его на весьмир, едва соглашается науступку и, назначив приемщика, отдает приказ об отъезде. Редкое вьючное животное уйдет о<