Состояние империи накануне крестовых походов

Есть некоторая возможность ознакомиться с миро­воззрением и умственными течениями в обществе на ос­новании учено-литературных фактов. Во второй поло­вине XI в. наиболее популярными именами среди кон­стантинопольских мыслителей и ученых были философы Михаил Пселл и Иоанн Итал. Первый был вместе с тем и государственным деятелем, но оба одина­ково пользовались большим влиянием в обществе, име­ли много учеников и оставили после себя сочинения, имеющие первостепенное значение в истории византи­низма. Чтобы ввести читателя в существо дела, обраща­емся к судебному процессу, производившемуся в духов­ном и светском суде. В начале 1082 г. только что вступив­шему на престол царю Алексею Комнину подан был донос, в котором излагались тяжелые обвинения против ученого, не только пользовавшегося известностью в столице, но и занимавшего важный пост ипата философов, который давался ученым первой величины. Говорилось в донесении, что знаменитый профессор внушает своим слушателям превратные теории и еретические мнения, осужденные св. Церковью и противные Священному Писанию, что не чтит св. икон, не признает пресвятую Деву Марию Богородицей и что нанес оскорбление иконе Христа. Императору нельзя было колебаться в своем решении по отношению к этому делу, так как в городе действительно ходили слухи о вредном направлении преподавания философа Иоанна. Отдав распоряжение произвести дознание по поводу полученного донесения, царь назначил смешанный из светских и духовных членов суд, а потом все делопроизводство было препровож­дено к патриарху для окончательного постановления ре­шения. Здесь получился обильный материал, добытый следствием, на основании которого можно составить полное представление об этом деле (1). В деле Итала обращает на себя внимание не только то, что Церковь осудила его учение и подвергла его отлучению, заключив его самого в монастырь, — в этом эпизоде вскрывается любопытная страничка из истории просвещения и вместе с тем вопрос о высшей и средней школе в Константинопо­ле, и в этом отношении оно заслуживает здесь подроб­ного рассмотрения.

Прежде всего судебное дело выдвигает главные вины Итала в 11 положениях, в которых главное внимание со­средоточено на философских положениях, совершенно поглощающих противоцерковный богословский элемент. Именно церковному суду подверглись и обвинены им как неправые следующие мнения: о переселении душ, о плато­новских идеях как реальных сущностях, наконец, о созда­нии мира из предвечной материи. Из этого можно видеть, что Иоанн Итал не был собственно богословом и не может быть рассматриваем как виновник особого еретического учения. Он был мыслитель и подвергся церковному осуж­дению за то, что не согласовал свою философскую систему с церковным учением. Итак, на Итала следует смотреть как на выразителя философской мысли в конце XI в. и с этой точки зрения отнестись к его учению.

Не лишено значения то обстоятельство, что византий­ский философ носит прозвание Итала. Он действительно не грек по происхождению и никогда не владел в совер­шенстве греческим языком. И первоначальное воспитание его относится к тому времени, когда он жил в Сицилии и Ломбардии, и когда он состоял уже на службе в Константи­нополе, не прерывал сношений с своими соотечественни­ками. Крупной известностью в столице был тогда Михаил Пселл, у которого Итал слушал уроки и влияние которого должно было отразиться на ученике. Но отношения учени­ка к учителю не были дружественные. Хотя свидетельство Анны Комниной (2) не может считаться вполне беспристра­стным, но то обстоятельство, что Итала не удовлетворяли уроки Пселла, не может быть отрицаемо.

«Учителей он не выносил и не терпел ученья, полный же дерзости и варварского нахальства, он считал себя выше всех и без науки и поспорил с самим Пселлом на пер­вых же уроках».

При царях Дуках Иоанн Итал занял высокое положе­ние и получил известность и, когда Пселл постригся в мо­нахи, занял его место в Высшей школе, получив титул ипа-та философов. Следует полагать, что Итал в решении не­которых философских вопросов отдавал предпочтение мнениям древних эллинских или языческих писателей, с которыми в резком противоречии находилось церковное учение. Легко понять, что его взгляд не мог быть одобрен в то время, когда свобода философского мышления была ограничена высшим авторитетом Священного Писания и святоотеческих творений. Пселл в этом смысле был кон­сервативней и держался в подчинении церковному уче­нию. Итал объяснял в своей школе Платона и Прокла, Порфирия и Ямвлиха, в особенности же Аристотеля и его Органон.

«Не мог он, — свидетельствует Анна Комнина, — при­нести большой пользы учащимся, так как тому препятствовали его вспышки и нескладный характер. Многих из них я потом часто видывала во дворце. Ни одной науки не знали они в точности, выдавали же себя за диалектиков беспорядочными движениями и странными кривляниями. Не владея реальными знаниями, они находили себе защиту в идеях да в смутных теориях о переселении душ».

Другое свидетельство позднейшего писателя об Итале приписывает ему притязание создать себе известность на аристотелевской риторике, и этим объясняется его популярность между учениками (3). Казалось бы несколько странным, что преподавательская деятельность Итала, состоявшая в толковании логики Аристотеля и его ком­ментаторов, могла иметь последствием догматические уклонения. Но мы должны вспомнить, что в средние века, в период господства схоластики, философия тесно при­мыкала к богословию; философу невозможно было удер­жаться на середине метафизического мышления и не вдаться в область христианской догматики (4). И действи­тельно, все философы необходимо приходили к постановке и решению богословских вопросов. Сама публика требовала от учителя философии мнения по поводу вол­новавших общество догматических вопросов, имевших общий интерес. Такой универсальный характер тогдаш­ней философии весьма хорошо виден в лекциях Михаила Пселла, занимающегося и риторикой, и богословием, и естественными науками, и даже правом (5). Отсюда понятно, как трудно было, удержаться философу на золотой середине и не возбудить против себя подозрений в неправославии.

Читатель легко поймет, что, встретившись с двумя круп­ными в византийской философской литературе именами, мы не можем пройти мимо них, не попытавшись выяснить их значение, тем более что в философских теориях Пселла и Итала есть точка соприкосновения с современным им умственным движением в Западной Европе. Весьма любо­пытно при этом отметить, что точкой отправления в на­ших дальнейших заключениях служит по превосходству, можно сказать, византийско-церковный акт — это извест­ный Синодик в неделю православия, в котором подверга­ются отлучению 11 положений, заимствованных из сочи­нений Итала.

Мы привели выше основные положения, заимствован­ные из Синодика, из которых с полной ясностью вытека­ет, что основание неправых, с церковной точки зрения, мнений лежало в увлечении эллинской наукой и прекло­нении пред языческими мудрецами. Вопрос сводится, в сущности, к философскому направлению, представите­лями коего были Пселл и Иоанн Итал. Хотя окончатель­ного суждения нельзя здесь высказать, так как большин­ство философских трактатов того и другого писателя, а в особенности последнего из них, находится еще в руко­писях, тем не менее на основании тех отрывков, которые были изданы в последнее время (6), можно заключить, что они занимают свое определенное место в схоластичес­кой философии средних веков. Достаточно сказать, что он уделяет обширное место учению о родах и видах. Ос­тается несколько сомнений по отношению к тому, при­знать ли Итала последователем Аристотеля или Платона. В своих «Очерках» мы высказывались за то, что в Синоди­ке остались следы борьбы платонизма и аристотелизма, что Церковь усвоила себе аристотелевское направление и с конца XI в. поражала анафемой тех, кто придерживал­ся Платона. Но на это было замечено ученым рецензен­том, что, если в сочинениях Итала и оказывается некото­рое влияние Платона, все же ввиду преобладающего вли­яния Аристотеля мы не имеем достаточного основания называть Итала платоником.

Важней в занимающем нас вопросе сравнение фило­софского мышления на Западе и в Византии. Решение этого весьма тонкого вопроса не подготовлено еще в та­кой степени, чтобы можно было отнестись к нему без оговорок. Единственный ученый, судивший на основа­нии личного знакомства о рукописи, в которой находит­ся главное философское сочинение Итала, выразился о нем в том смысле, что оно влияло на средневековую западную науку (7). Но как это доказать и в какой степени сле­дует допускать взаимодействие между Западом и Восто­ком на почве философского мышления, — это составляет еще задачу будущего. Нужно признать, что византинизм в некоторых отношениях значительно принижен, но есть и почитатели его, в сочинениях которых ему придано не­подобающее высокое умственное значение. Увлечением, между прочим, следует назвать и часто повторяющееся на веру утверждение о громадном и всестороннем влия­нии эллинских ученых на начальных деятелей итальян­ского Возрождения. Это влияние нужно вообще прини­мать в очень ограниченном и условном смысле (8) и не рас­сматривать вопрос о Возрождении исключительно с точки зрения знакомства ранних гуманистов с гречески­ми рукописями и языком. Для конца XI в. такое же подвер­женное ограничениям и весьма невыясненное положе­ние занимает вопрос о логике Пселла. По мнению Прант-ля, аристотелевская логика в переделке Пселла имела продолжительное господство в западной школе, так как легла в основание всех школьных руководств. Принимая в соображение, что парижская рукопись Петра Испан­ского, умершего в 1277 г., представляет такие черты сход­ства с логикой Пселла в рукописи XIV в., что заимствова­ние одного сочинения из другого не может быть оспари­ваемо, — одно сочинение, несомненно, послужило оригиналом другому. Но за греческим или за латинским списком логики признать оригинал — по этому поводу выставляются мнения и за Пселла и за Петра Испанца. Против Прантля вел полемику в разных французских журналах ученый Тюро (9), который своими доводами убе­дил известного автора истории философии Ибервега и, по-видимому, перенес центр тяжести в полемике на сто­рону оригинальности латинского трактата. В этом же смысле стал на сторону противников оригинальности логики Пселла и русский ученый П. В. Безобразов, под­твердивший свои заключения рукописными наблюдени­ями (10). Чтобы окончательно решить вопрос об отноше­нии Пселла к Петру Испанскому, нужно, говорит г-н Безобразов, предпринять кропотливую работу сличения ло­гики Пселла с сочинениями, несомненно ему принадле­жащими, и с другими византийскими трактатами по ло­гике, какой никто еще не предпринимал.

Таким образом, в настоящее время нужно пока отка­заться от той мысли, которая руководила и моими заклю­чениями, изложенными более 20 лет назад (11) насчет влия­ния византийской науки на Запад через посредство логики Пселла. Хотя при Дуках и Комнинах, несомненно, был ум­ственный и художественный подъем, но живым творчес­ким духом не обладал и век Комнинов, между тем как на За­паде организующая просветительная и эмансипационная работа шла своим путем независимо от Византии.

Начальные годы царствования Алексея Комнина дают драгоценный материал для суждения об экономическом и финансовом положении государства. Вынужденный прекращением всяческих доходов из Малой Азии вслед­ствие распространения власти турок-сельджуков и всеми вредными последствиями норманнского нашествия на Балканский полуостров, царь Алексей решил прибегнуть к крайнему средству для изыскания денежных средств. Он коснулся священных сокровищ в богатых церквах и употребил их на государственные нужды. Но это произ­вело дурное впечатление на общественное мнение в сто­лице, о котором говорит Анна Комнина (12). Он только в крайней необходимости, во время тяжких народных бед­ствий и при оскудении государственной казны, обращал­ся к такому средству и считал это займом, а не грабежом или насилием. У него было намерение по окончании предстоявших войн возвратить церквам взятое у них ук­рашение. Чтобы положить конец обвинениям в святотат­стве, царь решился подвергнуть этот вопрос рассмотре­нию на церковном Соборе и сам выступил защитником сделанного им распоряжения о позаимствовании из цер­ковных средств.

«Нашедши царство со всех сторон окруженным варва­рами и не имея ничего достаточного для своей защиты от приближающихся врагов... без денег и оружия в кладовых, я употребил взятое у церквей на необходимые расходы, как поступал в свое время Перикл и как царь Давид, находясь в крайней нужде, вкусил со своими воинами от священного хлеба».

После того императору снова пришлось приносить покаяние за присвоение церковных имуществ и упо­требление их на государственные цели в новелле 1088 г. и дать обещание возвратить Церкви ее достояние, как скоро утихнет буря варварского нашествия. Но обстоя­тельства не складывались так благоприятно, чтобы про­извести желаемую расплату из государственного казна­чейства, и вопрос, насколько можно судить, так и остал­ся нерешенным.

Нет сомнения, что только крайняя нужда побудила ца­ря Алексея к рискованной для того времени финансовой мере. Исключительная материальная скудость государст­венного казначейства и бедность империи во второй по­ловине XI в. хорошо выясняется из истории тогдашней стоимости денежных знаков. Чтобы легче ориентиро­ваться в нижеследующих объяснениях, напомним, что господствовавшей денежной единицей был золотой им­периал, называемый номисмой и иперпиром (перпер). Из фунта золота чеканилось 72 номисмы, каждая весом 4,55 г, т. е. стоимостью на наш счет от 4 до 5 руб. Размен­ной монетой был серебряный милиарисий, или 1/1000 золотого фунта, стоивший от 30 до 35 коп., в каждой номисме полагалось 12 милиарисиев. Более мелкая монета была кератий или коккий, коих полагалось 24 на номисму и цена коего была несколько больше 15 коп. Наконец, обращалась медная монета фолл (пула), равняющаяся 2 коп. С этой ходячей монетой византийское правительст­во во все времена производило противозаконные опера­ции, обесценивая чеканку и давая монете принудитель­ный курс. Так как взимание налогов и податей отдавалось частным предпринимателям, и притом с публичных тор­гов, то сборщики податей в желании наживы позволяли себе всяческие злоупотребления, часть которых хорошо покрывалась монетной системой. Кроме того, Византийская податная и финансовая система допускала в этом от­ношении различные добавочные и дополнительные ста­тьи, обусловленные довольно трудными вычислениями, при производстве которых также допускаемы были зло­употребления. Так, еще Лев Исавр ввел дополнительный сбор в 2 кератия на номисму по случаю возобновления стен. Стены давно уже были поправлены, а сбор продол­жался и в занимающее нас время. Таков же был добавоч­ный сбор в шесть фоллов на номисму. Наконец, были еще добавочные пошлины разных наименований: обычная (συνηθεια) и погонная (ελατικον), увеличивающие сбор на каждую номисму капитального обложения по крайней мере в 50 коп.

Царь Алексей ввиду трудных экономических условий не только не улучшил способа податного обложения — напротив, допустил новые ухудшения, легшие тяжелым бременем на население. Именно ему посылается следую­щий упрек:

«Нашедши номисму испорченною его предшественни­ками, он стал ее выделывать из меди и употреблять такую монету для расплаты по казенным покупкам, между тем как поступления в казну обязательно взимались полновесной золотой монетой» (13).

Пущенный в обращение сплав, долженствовавший иметь принудительный курс номисмы, или 12 милиарисиев, на самом деле стоил лишь 4 милиарисия, т. е. в три раза был ниже настоящей номисмы. Мы не можем допу­стить, чтобы правительство совершенно не принимало к уплате своей низкопробной монеты, но все ведет к мыс­ли, что принудительный курс плохой монеты оплачи­вался именно теми, кто имел дело с казенными учрежде­ниями. Есть весьма любопытный финансовый памятник, относящийся ко времени Алексея Комнина, в котором наглядно, в таблицах, представлена господствовавшая система взимания налогов и податей (14). Прежде чем пред­ставить картину того, каким тяжелым бременем был принудительный курс, приведем образец самой обыч­ной раскладки. Если принять за норму податной итог в 100 номисм, какой требовался с той или другой сельской общины, то при фактической уплате сборщику указан­ный податной налог выражался в следующей величине. На 100 номисм следовало добавочных статей: дикерата 100 милиарисиев, или 8 и 1/3 ном., эксафолла (6 фоллов) 25 милиарисиев, или 2 и 1/12 номисмы, так называемого обычного 3 номисмы и погонного 1 ном. Всего вместо 100 номисм с плательщиков собиралось 114 с лишком номисм, т. е. увеличение было на 14%. Но если принять в расчет не такой большой итог, как 100 номисм, а мень­шую сумму, например 1 номисму, то подлежащая уплате сумма со всеми надбавочными статьями увеличивалась почти вдвое (1 5/6 ном.).

Еще хуже стояло дело при сборе податей новой моне­той, введенной в обращение царем Алексеем. По-видимо­му, в одно и то же время практиковались две системы в разных частях империи. Во Фракии и Македонии собира­ли по старому образцу, с надбавкой 14% накладных. Но на 1090 г. некто Димитрий Каматир подрядился собрать с этих фем вдвое более против обычного. На следующий год взял подряд на сбор подати Никифор Артавазд. В па­мятной книжке этого сборщика оказалась заметка, что при сборе податей господствовал большой произвол: в одних селениях вместо милиарисия взыскивалась номи-сма, в других номисма бралась за два милиарисия, а в иных — за три или четыре. Неравномерность бросалась в глаза в особенности тогда, когда подать взыскивалась с крупных землевладельцев и с монастырей, ибо в этом случае номисма рассчитывалась на 12 милиарисиев. Йто значило, что с мелких крестьянских угодий подать бра­лась в несколько раз выше, чем с больших земельных уча­стков. Вследствие доклада, поступившего от упомянутого выше Артавазда, царь сделал новое разъяснение закона о податях, причем разрешил принимать в уплату и низко­пробную монету, но с большим учетом курса. Именно все мелкие доли, из которых, конечно, и составлялись взно­сы с крестьянских участков, позволялось вносить медной разменной монетой (1/48, 1/32, 1/16 и проч. доли номисмы) с таким условием, чтобы когда получится сумма в 4 милиарисия, то она должна засчитываться за 1 номисму нового чекана. Для казны и для плательщика теперь каж­дые 12 милиарисиев стоили уже не 1 номисму, а 3. Но тя­гость плательщика легко себе представить, если вспом­нить о добавочных статьях, считавшихся на каждую но­мисму. Теперь эти добавочные статьи увеличивались гораздо быстрей и были втрое больше, чем при прежней системе. Положим, — приводим рассуждение Васильев-ского, — что с известного плательщика следовало взыс­кать полторы номисмы. За одну целую номисму с него со­вершенно законно брали 4 милиарисия, т. е. новой моне­той царя Алексея; но половину номисмы считали по прежней системе в 6 милиарисиев и, перелагая эту сумму на новый счет, считали их за 1 номисму и 2 милиарисия. И получалась странная система: полномисмы обходи­лись плательщику в полтора раза дороже, чем целая номисма. Хотя в 1094 г. царь сделал новое разъяснение и приписывал злой воле сборщиков податей оказавшееся недоразумение, тем не менее поводы к несправедливой раскладке этим не были устранены. Совершенно основа­тельно указывали правительству, что несправедливо пла­тить за новую номисму, которая втрое дешевле прежней, те же 30 фоллов дополнительного обложения, какое прежде распределялось на 12 милиарисиев, или золотую номисму. По новому царскому указу положено было взы­скивать с номисмы 15 фоллов накладных статей (дикерат, обычное, погонное и др.). В особенности эти наклад­ные статьи обременяли отсрочки и недоимки в платежах, причем милиарисии обращались в номисмы, и каждая номисма вновь рождала из себя милиарисии. Нужно счи­таться с этим положением вещей, когда мы будем свиде­телями того, как подданные византийского царя добро­вольно переходят в иностранное подданство.

Глава VII