Предыстория: гражданское общество в СССР и раньше

Российская история – это скорее пример неудач в построении ключевых элементов и предпосылок гражданского общества. Становление личной свободы и автономии гражданина катастрофически отставало от европейских аналогов. Личная свобода и право частной собственности были дарованы «Жалованной грамотой» лишь в середине XVIII века и лишь дворянству; выросшее на них «непоротое поколение» вышло в 1825 на Сенатскую площадь, чтобы проследовать оттуда во глубину сибирских руд. Вечевое самоуправление было принесено в жертву становлению централизованного государства, и городское самоуправление – исторически первое «нейтральное пространство», в котором не было доминирования феодала или государя, стало возрождаться лишь в XIX веке.

«Люди, не желавшие мириться с участью покорных слуг государства, как бы выдавливались из «нормальной» жизни: на Север, в скиты, в степь, в казаки, позднее в эмиграцию, в нигилисты… Так или иначе, наиболее активный людской потенциал самоотчуждался от государства», - пишет А.В. Оболонский (Оболонский: 408).

Бегство крестьян на новые земли – южные и восточные – дало массу примеров «вольной колонизации», которая только позднее ставилась под жесткий контроль государственной администрацией.

Во время Томского восстания 1648-1649 годов служилые люди, сохранившие вольнолюбивые казачьи традиции и под их влиянием отстранившие от власти злоупотреблявшего своим положением воеводу, добились того, что в городе функционировали все обычные сферы городского управления, продолжали исполняться (хотя и в несколько облегченном виде) казачьи службы, строились городские укрепления, отправлялась в Москву соболиная казна, работала таможня, проходили военные смотры, стрелковые упражнения, дипломатические приемы. Государство отреагировало на эту самодеятельность по тем временам достаточно мягко – около трех десятков «бунтовщиков» были наказаны кнутом, а часть из них высланы в Якутск (Покровский: 368, 371).

Петровская модернизация (как и многие последующие) не знала иных субъектов реформ, кроме государства, а потому еще более ужесточила контроль над обществом.

«Принципиально важно, что полиция понималась не только как учреждение, но и как система отношений, образ универсального мышления, в котором культ государственной власти был доведен до предела», - отмечает Е.В.Анисимов (Анисимов: 325). В результате, все слои российского общества, включая внешне европеизированное дворянство, в течение столетия были элементами государственной машины. «В рамках дворянской культуры достойная жизнь не мыслилась вне и помимо государственной службы… Государство, а не человек, было всеобщим эквивалентом и центром мироздания, в котором не могли существовать никакие самодостаточные ценности, автономные от властей» (Экштут: 8, 13).

Плоды эпохи Просвещения, наполеоновских войн способствовали возникновению у наиболее «продвинутой» для того времени части россиян представлений о самодостаточности человеческой личности, без которого невозможно формирование гражданского сознания. Неудивительно, что почти весь XIX век прошел под знаком государственно-общественных противоречий, приводивших к заговорам и репрессиям (иногда постфактум, иногда превентивным). Заметное исключение составляли лишь «Великие реформы» Александра II, создавшие систему городского и земского самоуправления – но и при этом императоре власть испытывала сильнейшее недоверие к общественной инициативе, предпочитая опору на бюрократический аппарат. Контрреформы Александра III усилили эту тенденцию, увеличивая разрыв между модернизирующейся экономикой и архаичной политической системой.

В то же время и в этих условиях в стране во второй половине XIX – начале ХХ веков шло развитие гражданского общества. Практика земского самоуправления, благотворительности, добровольчества, меценатства, «толстых журналов» как центров общественной дискуссии, подъем общественной активности после Манифеста 17 октября 1905 г. – все это часть нашего исторического наследия. Это наследие должно изучаться, распространяться, служить примером и образцом для современных гражданских активистов. Но добрые традиции, равно как и социальный капитал, накапливавшийся десятилетиями, полностью погибли за время господства коммунистического режима. Постсоветское гражданское общество многое унаследовало от Советского Союза, но дореволюционный опыт для современного гражданского общества – это лишь значимый символ и вдохновляющий пример, но не социальная практика и ноу-хау.

Гражданское общество в Советском Союзе во многом похоже на описанную выше «незападную модель»: мощные государственные НКО плюс низовые структуры, жестко отстраненные от политической сферы и занимающиеся преимущественно досуговой деятельностью. Разумеется, даже в таких условиях существовали «лакуны» относительной автономии от государства, происходило накопление опыта коллективных действий и нарабатывался «социальный капитал», но весьма определенного свойства ( о чем речь пойдет ниже). Государственные НКО, выполняли различные функции: «общественные блага» для своих членов и их семей, организовывали досуговую деятельность и зачастую служили «интегральной частью системы социального обеспечения» (Inglot 2008).

Сильнейшим ограничителем для гражданской активности являлось почти полное отсутствие – не только в сталинскую, но и в хрущевско- брежневскую эпоху, «нейтральной» сферы, в которой деятельность человека не подвергалась бы оценкам как «одобряемая» или «запрещенная» государством – лишь Ю.Лотман писал (цитируем по западному источнику, поскольку не смогли найти оригинала в произведениях Ю.Лотмана) о таковой как о «необходимом тыле, в котором может родиться завтрашняя система» (Clowes et al.: 369), и каковая существовала в дореволюционной, но не в Советской России. Подобным «нейтральным пространством», ключевым компонентом среды существования для гражданского общества лишь с очень большой натяжкой можно признать «кухни» городских интеллигентов, «курилки» академических институтов или редакции относительно либеральных журналов. Один из немногих подлинный – почти без оговорок – элемент гражданского общества, схожий с западным опытом, это существовавшие в трудовых коллективах кассы взаимопомощи, действительно добровольные и самоуправляемые при минимальном надзоре со стороны профкомов, и формировавшие навыки «горизонтального доверия».

Добровольными и независимыми были и досуговые организации, но как только у них появлялись контакты с заграницей (например, у эсперантистов или даже филателистов), они попадали в поле зрения неусыпного ока служб безопасности. Тем более под жестким контролем находились религиозные организации, которые практически были лишены возможности выполнять функции социального служения и даже благотворительности (за исключением добровольно-принудительных взносов в Фонд мира, другие фонды – культуры, детский, милосердия появились лишь в горбачевскую эпоху).

Разумеется, и в проправительственных организациях имелся элемент подлинной гражданской активности (о том, что реально выполняли немаловажные социальные функции, уже сказано выше), особенно на низовом уровне, но полноценным гражданским обществом они не являлись.

В развертывании горбачевской либерализации важную роль сыграли люди более либеральных взглядов, многие из которых трудились именно в «официальных НКО» - творческих союзах, институтах Академии наук, «толстых журналах», однако в отличие от Центральной и Восточной Европы, Прибалтики и некоторых других советских республик[7], коренной трансформации в «подлинные НКО» такие организации не претерпели. Те из них, которые преобразовались из «советских» в «российские» либо остались такими же GONGO (как «официальные» профсоюзы, женские и молодежные организации) либо откровенно захирели.

Важнейшие предпосылки гражданского общества – социальный капитал, основанный на «горизонтальном доверии», - в советском обществе существовали, но в искаженной, если не извращенной форме «заговора против начальства»: «блат», «двоемыслие» подпольные обмены «самиздатовскими» публикациями – этот список можно продолжать до бесконечности. Ю.Левада называл это «понижающими стратегиями жизни» (Цит. По: Гудков: гл.2)

Суть этой стратегии состояла в том, чтобы «переиграть» власть в постоянном торге. Тоталитарный контроль в советском обществе всегда был дискреционным, т.е. выборочным (этот феномен, как и реакция общества на него, блестяще описан в известном исследования французского социолога: Crozier, 1963). В реальной жизни люди – поодиночке или в неформальных ситуативных альянсах – пытались «договориться» с нижними этажами управленческой машины о снижении бремени административного давления, «доставали» дефицитные блага, «прикрывали» друг друга при мелких нарушениях закона. Это порождало уникальную форму горизонтальной солидарности, вполне «жизнеспособной», но все же «понижательной»: доверие только тогда становится продуктивным социальным капиталом, когда его не нужно скрывать, изолировать от отношений власти с обществом и гражданином. Советское же доверие было скорее ресурсом выживания вопреки государству и против него. В этом смысле оно противоположно протестантской этике, в логике которой «обман» государства соседом воспринимается как обман всего сообщества – поскольку он нарушает общественный договор.

Это «доверие против власти» не исчезло автоматически с падением коммунистического режима. Напротив, в ситуации, когда государство «просело», когда для новых общественных отношений не было ни новых законов, тем более – практик, оно сыграло важную компенсаторную роль: на таких отношениях доверия строились стратегии выживания, а у вновь возникшего бизнеса – первые деловые связи, не освященные законами, гарантиями и судебным арбитражем.

Но все же с крушением советского строя «началась эрозия атмосферы благожелательности, доверия в прямом психологическом смысле» (Гудков гл.2): исчезла главная «опасность», против которой люди объединялись, а практика переходного общества приносила слишком много разочарований и обманов доверия.

Нынешнее российское гражданское общество в большинстве своих компонентов – это все же продукт постсоветской эпохи – либо вышедшие из подполья диссиденты (в первую очередь – Московская Хельсинская группа), либо организации, создавшиеся в последние советские годы и более позднее время, либо коренным образом изменившиеся (в первую очередь речь идет о религиозных организациях). Их становление и развитие проходит в непростых условиях.