Воздействие на правовое поведение

Что мы можем сказать о факторах, влияющих на правовое поведение? Прежде всего необходимы как информация о законе, так и его знание. Бессмысленно говорить о том, что я соблюдаю или не соблюдаю закон, использую или обхожу его, если я не знаю, что это за закон. Закон, другими словами, должен быть доведен до моего сведения, и я должен иметь некоторые знания о его содержании.

В информации о нормах права решающее значение имеет то, к кому она направлена. Некоторые нормы права относятся лишь к небольшому числу людей, другие—к целому классу, некоторые касаются всех. Если норма относится к небольшой группе людей (например, изготовителей губной помады), то ее проще довести до сведения этой группы, особенно если есть возможность собрать всех и заострить внимание на восприятии. Правовая норма, которая должна быть доведена до сведения каждого, распространяется с большими трудностями, и сообщение информации о ней требует значительно больших расходов.

Способ, которым сообщается закон, тоже очень важен. Некоторые законы являются фактически общеизвестными; это часть очень общего, очень раннего обучения. Большинство законов—и все технические, подробные административные нормы—должно быть специально доведено до публики. Есть множество способов это сделать: табличка «Не курить»—один способ, обращение президента—другой. Некоторые правила или распоряжения доводятся до аудитории «живьем»; например, полисмен стоит в центре улицы и говорит людям, когда и как двигаться.

Форма закона тоже имеет значение для сообщения о нем. Специфическую правовую норму легче довести до сведения населения, чем закон расплывчатый, неопределенный и общий. Предельный случай—ограничение скорости. Это правило написано на больших щитах, установленных на обочине дороги, и его смысл прост и директивен: 55 миль в час. Мы почти не сомневаемся, что это правило воспринимают все. Другая крайность—утонченные, сложные, расплывчато сформулированные положения закона. Единый коммерческий кодекс, например, предусматривает, что суду не нужно проводить в жизнь «незаконные» пункты контракта. Только адвокаты в общем и целом знают, что есть такое правило, но даже они не знают точно, что оно означает. Нет никакой надежды, что этот закон дойдет до понимания широкой публики.

ЗНАНИЕ ПРАВА

Что знают американцы о своей собственной правовой системе? Опрос, проведенный в Мичигане (1973), показал, что в основном население знает о законах меньше, чем студенты-юристы, и что более образованные люди больше информированы в этой области, чем менее образованные, что не было большим сюрпризом. Как минимум это подтвердило имеющиеся предположения. Исследование также прояснило некоторые детали. Люди оказались более информированными в уголовных вопросах, чем в гражданских. Возьмем, например, вопрос: «Если человек сохраняет молчание, когда его спрашивает полиция, может ли его молчание быть использовано против него в суде?» Правильный ответ—«нет», и 82 % опрошенных это знали. С другой стороны, людей спрашивали, может ли продавец автомобилей просто взять назад машину, стоящую на улице, если покупатель не заплатил, 71% сказали «да», а это неверно.

Опрос, проведенный в Техасе чуть раньше, обнаружил важные классовые различия в том, что люди знают о праве. Удручает то, что бедные люди очень мало знают о своих правах. Например, около 40% мало зарабатывающих негров, которые были опрошены, думали, что полиция имеет право обыскивать их дома, когда бы она ни захотела, что, конечно, незаконно. Эти ответы могут быть

отражением либо простого невежества, либо (к сожалению) реального положения дел. То есть люди с низким - заработком могут по опыту знать закон с такой стороны, что это знание заставляет их ожидать несправедливости. Их ответы технически неправильны, но соответствуют их опыту. Мы не очень удивляемся, обнаружив, что люди довольно-таки невежественны в правовых вопросах. Но они вполне могут обойтись теми знаниями, которые у них есть. В целом люди склонны знать больше те законы, которые имеют отношение к ним, их группе, их профессии и работе. Водители такси, вероятно, знают (более или менее) правила движения и нормы, относящиеся к водительским правам. Полисмен знает законы об аресте лучше, чем водопроводчик. Водопроводчик больше знает о нормах строительства, чем полисмен. Служащий фирмы по экспорту-импорту знает очень мало о правилах вождения такси, арестах и нормах прокладки труб, зато хорошо знает законы экспорта-импорта. И так далее.

Что сказать о законах, относящихся ко всем? Некоторые из них общеизвестны. Это в основном те аспекты права, которые наиболее примитивны, наиболее тесно связаны с общественными привычками и нормами. Каждый начиная примерно с пяти лет знает, что общество запрещает воровство, что грабить бензоколонку — преступление. Детали закона, где найти закон, точную его формулировку — всего этого большинство может и не знать. Люди также, вероятно, не знают и не понимают технических различий — таких, как разница между убийством первой и второй степени, или нюансов, позволяющих отличить грабителей от воров. Они знают, что чек нужно индорсировать (расписаться на обороте) перед его передачей; но они могут не понимать различных тонкостей концепции, выходящих за пределы практики индорсемента. Тем не менее существенная часть этих правил есть часть нашей повседневной жизни в обществе.

Эти основополагающие, очень простые правила есть часть общего и раннего обучения. Даже школьники начальных классов имеют представление о нормах права и их содержании. В одном исследовании детей разного возраста спрашивали, что такое закон. Мальчик из первого класса дал такой ответ: «Закон— это не убегать, ни с кем не драться и ничего не разбивать». Другой вопрос был: «Что бы случилось, если бы не было законов?» Девочка-второклассница сказала: «Люди бродили бы кругом, и убивали других людей, и воровали бы вещи, и похищали бы людей». У этих маленьких детей есть, как видно, ясное понимание того, что некоторые поступки (убийство и воровство) запрещены. Они узнали об этом в раннем детстве от родителей, учителей, друзей или по телевизору.

Но, конечно, не все законы узнаются таким образом; и большинство вообще остается неизвестным. Другими словами, они могут быть и не нужны юристам и другим экспертам. Фактически никто не может знать не только все законы, но даже один процент их. Только федеральное правительство издает ежегодно сотню новых правил, некоторые из них чрезвычайно сложны. Новые нормы и правила печатаются в «Федеральном регистре», к которому каждый год добавляется по тысяче страниц. Книга эта очень специальная и очень скучная, вовсе не из тех, что читают на ночь. Но юристы должны знать новые нормы и правила в области их деятельности. Юрист, специализирующийся по делам, касающимся питания и лекарств, или адвокат налоговой корпорации делает все, чтобы быть уверенным в том, что он знает все последние нововведения в законах по своему предмету; у него также есть блокнот с новейшими данными. Может быть, он читает статьи о новых, наиболее важных случаях.

Такие юристы важны для делового мира. Они—посредники, маклеры информации. Они накапливают сведения о нормах права и передают их клиентам тогда и так, когда и как это нужно. В этом смысле, конечно, они похожи на других экспертов: врачей, автомехаников, инженеров. Юристы—эксперты в области права. Они, конечно, не единственные в обществе специалисты в области законов. Налоговые инспекторы—специалисты по налоговым законам: они конкурируют

с адвокатами по вопросам бизнеса. Есть и много других примеров. В любой крупной компании есть, вероятно, много людей, работающих на нее, чья профессия связана с теми или иными нормами и правилами: лабораторные правила, нормы коммерческого права, предписания иного вида. Некоторые из этих людей— юристы, некоторые—нет.

Большинство людей довольствуются сведениями о наиболее важных нормах права; юристы и маклеры информации заботятся об остальных. Но, как показал опрос в Техасе, нет оснований предполагать, что всё к лучшему. Существуют большие проблемы в правовых знаниях, и они могут быть социально деструктивными. В общем, нужна была бы большая изощренность права и правовых процессов, но с одним условием: надо воспитать избирателей и сделать их лучшими знатоками политики. Невежество и дезинформированность могут быть опасными для здоровья общества.

Иногда ошибки в правовых знаниях могут привести к ужасным последствиям. Книга Джозефа Уомбо «Луковое поле» (1973)—это история преступления, жестокого убийства полисмена в Калифорнии. Убийца, согласно книге, недопонял «маленький закон Линдберга», действующий в штате. Это был закон о наказании за похищение. Убийца думал, что он уже совершил преступление, за которое может пойти в газовую камеру, только похитив полисмена. Если бы это было так, то, убив человека, он бы не ухудшил своего положения (хуже некуда, а выгода убийства очевидна: устранить свидетеля. Это было ошибочное толкование закона, которое привело к бессмысленному убийству.

Вероятно, у людей есть немало неверных представлений и суждений о праве. Это в каком-то смысле что-то вроде правового фольклора, который есть в любом обществе, включая наше. Фольклор состоит из суждений о праве, которые по тем или иным причинам безосновательны или искажены. Некоторые думают, что незаконно подписывать документы карандашом. На самом деле это совершенно нормально, хотя по соображениям здравого смысла не слишком удобно. Или кто-то может подумать, что не разрешается покидать больницу, не оплатив счет. В действительности это разрешено. Больница не тюрьма и не имеет права держать людей как заключенных. Фольклор об американском праве — увлекательный предмет исследования, который пока никем не изучался систематически.

САНКЦИИ

Предположим, что закон или правовая норма доведены до тех, кому они адресованы. Люди теперь их знают, по крайней мере в той степени, чтобы понимать, что от них требуется. С этого момента у них есть выбор: соблюдать или не соблюдать, применять или не применять. Что они выберут? Остановимся для простоты на соблюдении норм уголовного права.

Во-первых, видимо, нет в мире такого закона или нормы, которым следовали бы все и всегда. Если бы такой закон был, не было бы основания делать его законом; люди соблюдали бы его сами по себе. С другой стороны, трудно себе представить правило или закон, повсеместно нарушаемые. Почти все находится где-то посередине. Разумеется, это середина очень неопределенна. Все водители нарушают правила движения, и, вероятно, неоднократно. Однако, к счастью, не многие люди пытаются поднять руку на другого.

Что побуждает людей сделать тот или иной выбор? Что направляет их по пути соблюдения каких-либо норм или их нарушения? Почему одни законы соблюдаются больше, чем другие? Простейшее и основное объяснение заключено в термине «санкции», что означает поощрения и наказания. Люди следуют правилам, опасаясь того, что с ними случится, если они нарушают закон. Другими словами, закон и его санкции устрашают их.

Слово «устрашение» вызывает определенные образы: мы думаем о штрафах, тюрьме и других формах наказания. В то же время слово «санкции» предусматривает нечто большее, чем наказание. Оно включает также поощрения. Положительная сторона санкций (поощрения, стимулирование) менее широко известна, потому что литература пугает криминальной стороной; и когда мы вообще думаем о законах, мы невольно думаем о криминальной стороне. Но стимулирование есть важнейшая составная часть правовой системы. Правительство на всех уровнях выделяет миллионы долларов на субсидии. Чтобы побудить людей быть энергичнее, мы снижаем налог. Если фермеры собирают очень много хлопка или арахиса, мы платим им. Право дает возможность широко использовать стимулирование, особенно освобождение от налогов или субсидии.

Работают ли поощрения и наказания? Ответ — да, в основном. Для любого случая существует множество подтверждений этому — во-первых, в повседневном опыте, во-вторых, в специальной литературе. Предположим, например, что профессорско-преподавательский состав университета грубо нарушает правила стоянки автомобилей. Если университет поднимет штрафы и усилит активность своей полиции, то уровень нарушений неизбежно упадет.

Мы можем принять следующее допущение: если норма включает некий вид наказания за ее нарушение и если мы усиливаем наказание, оставляя неизменными все остальные факторы, новый уровень наказания должен повысить устрашающий эффект. То есть некоторые люди (не все) перестанут совершать поступки из боязни наказания. Таким же образом усиление поощрений стимулирует активное поведение, если все остальные факторы остаются неизменными. Если штат платит 10 долларов за каждую шкуру койота, это приносит определенное число шкур. Если цена возрастет до 1000 долларов за шкуру и ничего больше не изменится, то урожай шкур будет гораздо больше. Если мы увеличим штраф за стоянку в неположенном месте с 5 до 20 долларов при том же уровне контроля, некоторые люди подумают дважды, прежде чем нарушать правила. Если мы будем еще серьезнее и начнем отгонять машины, эффект будет неизмеримо больше.

Все это очевидно. Реальные последствия более сложны и запутанны. Мы знаем, что угроза наказания сдерживает людей, но не знаем, насколько сильно в каждом конкретном случае. Мы не можем понять, кто сдерживается и почему. Несмотря на то что это решающие вопросы. Яростные споры бушуют вокруг того, является ли смертная казнь эффективным средством устрашения или нет и достаточно ли эффективным, чтобы иметь смысл. Верховный суд пятью голосами против четырех отменил все государственные законы, предусматривающие смертную казнь, в решении по делу Фурман против Джорджии Тургуд Маршалл, один из пяти, составивших большинство, утверждал, что смертной казни нет оправданий, частично потому, что она не является средством сдерживания. Некоторые ученые согласны с Маршаллом, некоторые — нет. Исаак Эрлих, экономист, дошел до того, что настаивал: каждая экзекуция предупреждает от восьми до двадцати убийств. Остальные исследователи энергично обсуждали эти доводы, и оба утверждения были весьма правдоподобны.

Смертная казнь — вопрос, вызывающий бурные эмоции с обеих сторон. Не так-то просто отделить факты от эмоций. Ситуация, вероятно, такова: смертная казнь как общее положение служит устрашением — то есть действительно оказывает влияние на поведение. Если диктатор внезапно объявит, что любой появившийся на улице после наступления темноты будет расстрелян, и если он не просто пугает, люди будут бежать со всех ног в укрытие, как только солнце начнет склоняться к закату. Это очевидно.

Но вопрос не в этом. Вопрос не в том, эффективна ли смертная казнь по сравнению с отсутствием наказания вообще. Никто не предложит отпускать убийц на волю или наказывать их шлепком по руке. Вопрос в том, добавляет ли смертная казнь что-то как сверхустрашение в сравнении с пожизненным заклю-

чением или долгой «встряской» в тюрьме. Или, если она что-то добавляет, достаточно ли этого для того, чтобы смертная казнь имела смысл? По этому вопросу мы имеем не много информации. Смертная казнь стала редкой в нашей стране примерно в жизни одного поколения, и нет возможности узнать, насколько она входит в расчеты потенциальных преступников. Многие возражают против убийства заключенных, руководствуясь моральными соображениями. Вопросы эти, конечно, не имеют научных ответов. Но это не делает их несущественными.

Мы говорим о способе, которым наказание сдерживает людей, но в действительности мы имеем в виду угрозу наказания. В конце концов очень многие на самом деле идут в тюрьму. Литература по вопросам преступлений различает два вида устрашения — «общее» и «специальное». Общее устрашение — это предупредительное устрашение: люди соблюдают закон потому, что знают о такой вещи, как наказание. Специальное — это устрашение после события: преступника ловят и сажают в тюрьму. Если он «выучит урок» и начнет вести честный образ жизни, значит, он подвергся специальному устрашению.

Общее устрашение более важно, чем специальное. Сажая вора в тюрьму, мы можем отучить его от воровства, а можем и не отучать. В действительности рецедив широко распространен. Тем не менее дальнейший путь вора менее важен, чем предупреждающий эффект тюрьмы и наказания на миллионы других людей, которые дважды подумают, прежде чем украсть. Внутренняя налоговая служба с большим шумом в средствах массовой информации обвиняет нескольких известных людей в неуплате налогов до 15 апреля. Идея этого мероприятия — общее устрашение, внушение налогоплательщикам, так сказать, «страха Божьего». Видимо, это работает.

На самом деле, конечно, важен не столько факт санкций, сколько то, что люди знают или думают о санкциях — знания и понятия, которые остаются у них в головах. Полностью секретная система наказаний, если бы она была возможной, не смогла бы изменить ничьего поведения. Это обличает слабость большинства исследований по вопросам принуждения. Ученые пытаются проверить, снижает ли жестокое наказание уровень преступности. Они не могут провести эксперименты и пытаются обнаружить «естественные» эксперименты. Они, например, сравнивают ситуацию в двух или более штатах. Они берут средний срок тюремного заключения в штате А, сравнивают со штатом В; потом они рассматривают уровень преступности в этих штатах. Неужели более преступный штат будет иметь меньший уровень преступности?

Но это вопрос сложный. Во-первых, непросто определить уровень преступности в любом штате. Во-вторых, всевозможные факторы, кроме наказания, тоже влияют на уровень преступности. В-третьих, хотя различия в сроках заключения чрезвычайно велики для разных штатов, непохоже, чтобы преступники это знали. Предположим, в штате А приговоры к тюремному заключению в среднем на 12% более суровы, чем в штате В. Если грабители и воры не отдают себе отчета в различных уровнях суровости, мы не можем ожидать какой-либо разницы в поведении потенциальных преступников в этих двух штатах. А если для того, чтобы обнаружить разницу в уровнях суровости, нужна команда ученых-социологов, может ли вор-карманник или магазинный вор узнать эти факты простым интуитивным путем?

Другая сторона этого вопроса — это что-то вроде эффекта пугала или привидения. Люди боятся санкций, которых на самом деле нет,—люди только думают, что они есть. Исследование преступлений в Нью-йоркском метро обнаружило этот «фантомный эффект». Если городские власти посылают больше полицейских в поезда метро, уровень преступности падает даже в то время, когда полиции там нет. Конечно, фантомный эффект долго не сохраняется; он будет ослабевать, как только люди узнают истинное положение вещей.

Когда люди говорят о наказании за какое-то конкретное преступление, они

часто имеют в виду наказание на официальном уровне — то есть простые, грубые слова из соответствующей книги законов («пять лет тюремного заключения»), Но наказание — и много больше, и много меньше, чем это. Это сложный процесс — целый набор событий,—и арестом он только начинается. Женщину уличают в магазинной краже; ее привозят в чужое, ужасное место; ее держат в холодной, мерзкой клетке; ее имя попадает в газеты; она не ходит на работу и может ее потерять; соседи сплетничают о ней. Все это может произойти, даже если полиция, юристы или судьи в конце концов ее отпустят без какого-либо «наказания». Как сформулировал Малколм Фили в исследовании деятельности ньюйорского суда, «для мелкого преступника сам судебный процесс — это уже первое наказание».

Процесс, конечно,есть наказание; поэтому еще сложнее уравнять эффекты устрашения в различных штатах. Легко сравнить формулировки законов, скажем, в Коннектикуте и Миссисипи; труднее, но еще возможно сравнить приговоры в этих двух штатах; гораздо труднее, почти невозможно сравнить реальные наказания. Магазинное воровство более постыдно в маленьком городке, чем в большом городе, где жизнь более анонимна. Даже «год в тюрьме» не везде одно и тоже. Некоторые тюрьмы более жестокие, чем другие. Есть максимально засекреченные тюрьмы, где жизнь так же преступна и жестока, как снаружи, на улицах. Некоторые тюрьмы коррумпированы и развращены; их служители порочны, заключенные подвергаются мучениям и насилию. Есть также и «образцовые» тюрьмы, хорошо оснащенные, с достаточно свободным и гуманным распорядком. Теоретически по меньшей мере вид наказания, применяемый в тюрьме, должен вызвать различия как в общем, так и в специальном устрашении.

Устрашение — это, по существу, психологическая концепция. Люди предположительно реагируют каким-то образом на отдельные события. Реакция обычно зависит от индивидуальности. Не все реагируют одинаково. Наказание, например, позорно: оно вызывает стыд. Но восприятие позора совершенно различно. Арест может сломать респектабельного бизнесмена на всю жизнь. От унижения он может пойти на самоубийство. С другой стороны, молодой, удачливый уличный вор может воспринять арест как цену своей работы. Эти предположения как минимум правдоподобны.

Люди сейчас серьезно обеспокоены преступностью. Проблема, несомненно, серьезна; мы имеем дело со взрывом преступности в нашем обществе — разбоя, бандитизма, даже убийств. Почти нет сомнений также в том, что уровень преступности совершил гигантский скачок примерно со времени второй мировой войны. Может быть, это в большей или меньшей степени мировая тенденция; уровень преступности в Лондоне, Стокгольме и Сиднее (Австралия), хоть и меньше, чем наш, тоже драматически возрос, согласно тщательному изучению.

Что делать с преступностью? Для многих людей решение просто—закручивать гайки. Наказание сдерживает, так пусть будет более суровое наказание. Идея проста и привлекательна. Вопрос в том, может ли она быть действенной и будет ли.

Хорошо это или плохо, но «закручивание гаек» легче произнести, чем осуществить. Законодательная власть может попытаться ужесточить систему, но она не может сама наказывать палкой. Законодательная власть не ловит преступников, не привлекает их к суду, не осуществляет судебное разбирательство, не сажает в тюрьму. Отдельные части системы могут нейтрализовать друг друга. Другими словами, система похожа на дырявый шланг.

Очевидность этого факта имеет массу подтверждений. Малколм Фили в своих исследованиях реформ уголовного права обнаружил рекорд повторяющихся провалов (неудач). Л оуренс Росс в интересном эссе проанализировал изучение результатов облав на водителей, превышающих скорость, и пьяных водителей; большинство облав провалилось. Если делается попытка контролировать свободу дей-

ствий в одном месте, свобода действий просто перемещается в другое место:

«Змея, зажатая в одном месте, более энергично извивается другими частями своего тела».

Мы можем назвать это «проблемой кадров». Если закон или правило есть простой приказ, который исходит непосредственно от командира (скажем, законодательной власти) и немедленно достигает субъекта, предполагается, что кто-то услышит и выполнит. Но в действительности процесс редко бывает так прост, по крайней мере в нашей правовой системе. Процесс больше похож на цепочки сложных молекул. Если законодательная власть приговаривает к длительному тюремному заключению распространителей наркотиков, команда спускается по цепочке. Люди, отвечающие за каждое звено цепи (кадры), могут неправильно понять, извратить приказ, отклониться от него, не слишком спешить с выполнением — словом, сорвать приказ. Они могут делать это как сознательно, так и бессознательно. Это общая проблема бюрократии, и это особенно непростительно в уголовном праве, потому что система слишком уж свободна, неуклюжа, нескоординированна.

Есть и другая проблема в связи с «закручиванием гаек». Люди, говорящие об этом, забывают, что наказание может само себя обессмыслить, что оно может иметь нежелательный побочный эффект. Теоретически жестокая, бесчеловечная тюрьма должна лучше выполнять свою задачу устрашения, чем тюрьма, похожая на «кантри-клуб», но она может сделать заключенных большими преступниками— более соответствующими уголовному миру, когда они выйдут на свободу. Мы нередко слышим, что тюрьмы и колонии для несовершеннолетних — это школы преступлений; если это так, то это побочный эффект ужесточения. В конце концов условное освобождение не школа преступлений.

Позор и стыд теоретически тоже являются наказанием для преступника и должны быть довольно сильным устрашением. На практике тоже не совсем так. Позор может закрыть перед экс-жуликом так много дверей, что он поневоле снова начнет воровать. Эллиот Курье, один из многих, предложил вместо этого систему стимулирования: по существу, это — предоставление лучшей работы. Это может принести положительные результаты там, где сверхжесткость не срабатывает.

КРИВАЯ УСТРАШЕНИЯ

Стоит остановиться еще на одной стороне вопроса о поощрениях и наказаниях. Прредположим, что, если мы усилим угрозу наказания или само наказание, мы произведем добавочное устрашение. То есть если мы увеличим плату за стоянку до 10 долларов вместо 5, то нарушений правил стоянки будет меньше. Можем ли мы предсказать,насколько меньше?

Ответ прост: нет. Это зависит от различных обстоятельств, от того, среди каких социальных слоев проводится обследование. Но, даже если мы будем это делать, у нас не будет возможности предсказать степень устрашения, вызванную большим наказанием. Двойной штраф не вызывает двойного эффекта. Может быть, так, а может быть и не так. Эффект может быть гораздо большим, чем двойной, или много меньшим. Предсказать невозможно.

Тем не менее есть типичные примеры, и, похоже, они могут быть описаны криволинейной зависимостью. Предположим, что штраф за превышение времени стоянки на Майн-стрит 5 долларов, предположим, что полиция ловит каждого третьего нарушителя. Предположим также, что половина вредителей нарушает правила. То есть каждого третьего могут поймать и если поймают, то штраф будет маленьким. (Предположим для простоты, что водители все это знают.) Что будет, если при той же активности полиции мы увеличим штраф до 50 долларов? Получим ли мы десятикратное улучшение дисциплинированности?

Почти наверняка нет. Половина водителей и так соблюдала закон, невзирая на маленький штраф. Они уже устрашены или законопослушны по другим причинам. Другими словами, мы имеем дело только с половиной водителей. Их можно считать исходной группой.

Однако 50 долларов — это деньги. Мы не можем ожидать десятикратного увеличения результатов, но какие-то результаты будут. Предположим, что теперь нарушителем является каждый из четырех. Увеличение штрафа до 100 долларов еще немного уменьшит это число, но, видимо, не слишком, поскольку не затронуты только закоренелые нарушители. Что касается этой группы, то для них можно применить отгон машины с места парковки. Это большой скачок вперед. Нарушители теперь должны заплатить большой штраф и бегать по всему городу, чтобы вернуть свою машину,—колоссальная неприятность! Тем не менее система отгона машин вносит небольшие изменения в число нарушителей, потому что очень немногие водители избежали устрашения. Кривая выровнялась. Если мы попытаемся еще более ужесточить наказание — отбирать лицензии и сажать в тюрьму, — мы получим ничтожные результаты. Слишком немногие избежали устрашения. В некотором смысле кривая становится почти горизонтальной.

Проведем это рассуждение на примере более серьезного преступления, например изнасилования. Наказание за изнасилование, если предположить, что в основном насильников ловят, пять лет в тюрьме, скажем так. Это уже достаточно сурово. Большинство мужчин не насильники. Преступники — это больные, ненормальные люди. Их немного в сравнении с общей численностью населения. Мораль и страх тяжелого наказания уже предупреждают большинство изнасилований. Лишь немногие избегают действия устрашения. Некоторые из них — крайний случай, действительно больные люди, которые с трудом контролируют свою нарушенную психику. Если мы вдвое увеличим наказание, то получим некоторый добавочный эффект устрашения, но, видимо, не очень большой. Кривая уже выровнялась. Теоретически эфффект от усиления наказания всегда отличен от нуля; но практически для некоторых преступлений он очень близок к нулю. Достигли ли мы этого, например для изнасилования, — трудный вопрос.

СМЕРТНАЯ КАЗНЬ

По поводу смертной казни ведутся такие громкие и страстные дебаты, что стоит уделить некоторое внимание этому вопросу. Для многих людей основной аспект этой проблемы — моральный. Они против того, чтобы посылать людей на смерть, какой бы устрашающий эффект это ни производило. Подобным же образом некоторые поддерживают смертную казнь, не считаясь с очевидностью: они чувствуют, что убийцы по справедливости заслуживают смерти. Но есть большая группа посередине, которая может быть и за, и против в зависимости от нужности смертной казни.

Может ли страх виселицы, газовой камеры, электрического стула, расстрела удержать людей от убийства? (Убийство практически единственное в США преступление, караемое смертной казнью.) Наш уровень убийств скандально высок. Мы убиваем друг друга гораздо чаще, чем, например, японцы или бельгийцы. Более того, сейчас убивают гораздо чаще, чем в прошлом.

В Филадельфии, например, в 1839—1901 годах только 3 человека из 100 000 ежегодно осуждались за преднамеренное убийство. А в период с 1969 по 1971 год были осуждены 1499 человек—25,7 из 100000. По данным Государственной статистики, в 1950 году в стране жертвами убийц стали 8000 человек, а в 1978-м более 20 000. Каждую из этих цифр можно комментировать, но различия между периодами столь очевидны, что общая тенденция сомнений не вызывает. Мы живем в «золотом веке» убийств.

Преступление — это национальный скандал; в настоящее время число убийц все еще достаточно мало.Не так уж трудно найти причины этому — угрызения совести, страх мести, вероятность сурового наказания, близость смертной казни. Этого более чем достаточно, чтобы удержать от преступлений большинство из нас. Кривая, другими словами, чрезвычайно выровнена. Это значит, что добавочный удар, которым может быть смертная казнь, способен вызвать очень небольшое добавочное устрашение. Другими словами, человек может быть против смертной казни по многим причинам: потому, что она аморальна и может вызвать нежелательный побочный эффект, но еще и потому, что она не очень хорошо срабатывает. Не нужно доказывать, что смертая казнь не устрашает. В принципе об этом можно поговорить, но легко соскользнуть в область чего-то очень тонкого и эмпирического.

Большинство дискуссий по поводу смертной казни бессмысленно абстрактны. Они рассматривают факты данного конкретного общества. Смертная казнь может работать в некоторых обществах, в которых она используется быстро, безжалостно и неоднократно. Она не может хорошо работать в США, где она обязательно будет редкой и растянутой во времени из-за противодействий. Этот момент в дискуссиях и спорах опущен.

Чтобы устрашать, угроза должна быть реальной. Если мы проверяем место незаконной стоянки один раз в тридцать лет, мы не можем ожидать, что кто-нибудь побоится ставить здесь машину. Смертная казнь применяется у нас редко и становится с годами все более и более исключительной. Это значит, что, видимо, она является слабым сверхустрашением. Если мы хотим «накачать мышцы», то мы должны достаточно часто напрягать их, хотя насколько часто — сказать трудно. Но так как вопрос очень спорный, непохоже, чтобы это когда-нибудь имело место в нашей стране, по крайней мере в обозримом будущем.

Немного истории в качестве иллюстрации. Смертная казнь никогда не была такой общепринятой в нашей стране, как в Англии и в других странах, хотя и была значительно более распространена раньше.

Во времена революции люди могли быть повешены за десятки преступлений;

в Южной Каролине в 1813 году было 113 отдельных преступлений, караемых смертной казнью. К 1850 году список сократился до 22. Северные штаты были более скупы на подобные санкции. Практически смертная казнь предусматривалась лишь за убийство и изнасилование. Уже тогда—в начале 19 века—было стремление избавиться от смертной казни. В законах некоторых штатов — например, Висконсина — ее вообще не было.

Закон в книгах — это одно; реальные повешенные — это совсем другое. Здесь тоже Юг был более щедр на казни, чем Север. Главными жертвами были рабы. Южная Каролина приговорила к смерти в период с 1800 по 1855 год 296 рабов—64 за убийство, 46—за мятеж, 31 —за разбой, 28—за нападение, 17—за поджог, 21—за отравление, 17—за изнасилование. (В 72 случаях преступление точно не известно.) По контрасту в Массачусетсе, в котором численность белого населения вдвое превышала численность негров в Южной Каролине, с 1801 по 1845 год было казнено только 28 человек. Это меньше чем одна казнь в год.

Общественное мнение, особенно в прошлом, — тема скользкая и неверная. В 19 веке, разумеется, не было института Гэллапа. Но кое-что мы знаем о тогдашней системе, так же как и о риторике общественных дебатов. И то и другое наводит на мысль, что поддержка смертной казни постепенно ослабевала. Число людей, действительно приговоренных к смерти, постоянно уменьшалось. В течение 10 лет (1930—1940) были казнены 1667 заключенных. До 1951 года казнили еще 105 человек. В 1966-м—только одного. После этого смертная казнь почти, хоть и не совсем, вышла из употребления.

Основной причиной этого был успех юридической кампании против смертной казни. В 1972 году рассмотрение знаменитого дела Фурмана против Джорджии

в Верховном суде произвело эффект разорвавшейся бомбы. Суд отменил как неконституционные все законы, предусматривающие смертную казнь, чем окончательно разрешил спор. Это было сенсационное решение, принятое с минимальным перевесом голосов: большинство составили только пять из девяти судей, и решение было настолько фрагментарным, что трудно было сказать в точности, что же решено и почему. Фактически все судьи написали свое личное мнение.

Некоторые юристы чувствовали, что смертная казнь «жестока и необычна» или каким-то образом стала такой в ходе общественной эволюции. Потому, согласно Восьмой поправке, высшая мера наказания была бы неконституционной при всех обстоятельствах. Большинство судей не поддержали эту точку зрения. Фактически большинство — пять юристов из девяти — высказывали всевозможные вещи, из которых одни противоречили другим. Одной из основных тем была слишком большая свобода действий в самой системе. Смертная казнь тем самым назначалась произвольными, непредсказуемыми, почти иррациональными способами. Она также слишком часто была уделом черных, или неудачников, или людей, утративших конкурентность. Некоторые судьи считали, что это — слабое устрашение, что это аморально, что просвещенная публика будет против и т. д.

Некоторые из их аргументов основываются на эмпирическом подтверждении лишь частично, то есть, мягко говоря, не слишком согласуются с фактами. В самом деле, например, разве смертная казнь является возмутительной в глазах прогрессивной «просвещенной» публики? Разумеется, суд не может определить, что «прогрессивно», что — нет. То, что кажется одному «прогрессивным», другому может казаться глупым и фанатичным. Но так или иначе, после дела Фурмана ясно было одно: смертая казнь умерла — до поры до времени.

Ей пришлось ожить. Растущий уровень преступности вдохнул в нее новую жизнь. Общественное мнение (прогрессивное или еще какое-нибудь) незаметно изменилось. Смертная казнь стала выглядеть все лучше, согласно опросам избирателей. Законодательные органы большинства штатов выразили свое отношение к решению по делу Фурмана одним из всех возможных способов: они принимали новые законы, карающие смертью. Они были вынуждены принять в расчет дело Фурмана и попытались написать менее агрессивные статуты. Хотя бы в этом смысле решение Суда было мощной силой. Но снять вопр<