Уве и прицеп, который снова понадобился

Сегодня Уве просто обязан умереть. Этот день, будь он неладен, станет днем, когда Уве наконец сделает то, что столько времени собирался сделать.

Он выпустил кошака на двор, положил конверт с письмом и всеми бумагами на коврик в прихожей, сходил на чердак за ружьем. Нет, Уве не стал больше любить оружие, просто решил, что его неприязнь к ружьям все равно не пересилит неприязни к пустоте, которая образовалась в доме с уходом Сони. А ему так или иначе пора уходить.

И сегодня это сделать – в самый раз. Вот только кто-то где-то догадался, что единственный способ остановить Уве – это подослать к нему кого-нибудь, кто разозлит его настолько, что Уве опять отложит задуманное.

И вот Уве стоит на дорожке между домами, живехонький, и, вызывающе скрестив руки на груди, смотрит на чиновника в белой рубашке и говорит:

– А по телевизору не было ничего интересного.

Чиновник в белой рубашке за всю беседу ни разу не выдал своих чувств. Он вообще, сколько ни встречал его Уве, был скорее не человек, а машина. Как и все остальные белые рубашки, повстречавшиеся на пути Уве. И те, заверявшие, что Соня не выживет после аварии, и другие, не хотевшие брать на себя ответственность за аварию, и прочие, не желавшие наказывать виноватых. Отказавшиеся строить пандус в школе. Не дававшие ей работать. Цеплявшиеся за каждую закорючку, за каждую оговорку в гребаных полисах – лишь бы не выплачивать страховку. И те, что норовили упечь ее в инвалидный дом.

Всех их отличал одинаково пустой, равнодушный взгляд. Точно внутри у них ничего нет – полые оболочки, влезающие в чужую жизнь, чтобы ее разрушить.

Но именно теперь, в тот самый момент, когда Уве говорит, что по телевизору не было ничего интересного, он вдруг впервые замечает, как у чиновника в белой рубашке подергивается висок. Может, выдавая смятение. Или изумление и гнев. Или просто презрение. Так или иначе, никогда прежде не видал Уве столь отчетливо, что ему наконец-то удалось пронять непробиваемого чиновника в белой рубашке. Хоть одного.

Чиновник, прикусив губу, разворачивает и уходит. Но не размеренным, степенным шагом представителя власти, у которого все под контролем. Нет, раздраженным. Нетерпеливым. Озлобленно-мстительным.

И от этого Уве вдруг делается хорошо-хорошо – он и не припомнит, когда ему в последний раз было так хорошо.

* * *

А если б не это, он, поверьте, конечно, умер бы нынче же. Прострелил бы себе башку в тишине и спокойствии тотчас, как позавтракает. Он уж прибрался в кухне, выпустил на двор кошака, принес с чердака ружье и уселся в свое кресло. А время это выбрал потому, что кошак ходил на двор справлять свои дела в один и тот же час. И Уве сильно уважал в кошаке именно эту черту – тот ни за что не стал бы гадить в доме. Вот и Уве точно такой же.

Но тут, разумеется, явилась Парване и стала ломиться в дверь, словно это не дом Уве, а последний оставшийся в цивилизованном мире общественный туалет. Вот же ж баба! Как будто нельзя оправиться дома! Уве сунул ружьишко за батарею, как бы ушлая соседка не заметила да не стала допытываться. Едва открыл ей, она прямо силой запихнула ему в руку мобильник.

– Это чего еще? – потребовал ответа Уве, брезгливо держа телефон двумя пальцами, точно от того воняло.

– Это тебе, – застонала Парване, держась одной рукой за живот, другой утирая пот со лба, даром что на улице мороз. – Помнишь ту журналистку?

– А на кой мне ее телефон?

– Господи боже! Да не ее телефон! Мой это телефон. Она тебе звонит! – нетерпеливо протараторила Парване и, оттеснив Уве, направилась к туалету, пока хозяин не успел возразить.

– А! – сказал Уве и отодвинул трубку подальше от уха – немного непонятно, кому было адресовано его «а» – Парване или собеседнице в трубке.

– Алло! Здрасте! – закричала эта самая журналистка Лена на таких децибелах, что Уве благоразумно отодвинул трубку от уха еще на несколько сантиметров. – Ну как, вы надумали давать интервью? – весело проверещала журналистка.

– Не-а, – ответил Уве и поднес телефон к глазам, пытаясь сообразить, где тут нажать отбой.

– Вы хоть читали письмо, что я вам прислала? – раздался из трубки крик. – А газету? Газету-то читали? Я ее заодно послала, чтоб вы получили представление о нашей журналистике! – еще громче завопила Лена, не дождавшись ответа.

Уве пошел на кухню. Взял газету и письмо – те самые, что принес ему тот шкет Адриан, в форме почтальона.

– Вы получили их? – разорялась трубка.

– Да тише ты! Дай почитаю! – цыкнул в телефон Уве и склонился над кухонным столом.

– Я только хочу спро… – не сдавался голос.

– Я говорю, ТИХО! – рявкнул Уве. – Угомонись уже.

Лена притихла.

С одного конца трубку заполнил шелест переворачиваемых газетных страниц. С другой – нетерпеливая барабанная дробь, выбиваемая об офисный стол шариковой ручкой.

– А что, теперь уже достоверность материалов не проверяют? – буркнул Уве наконец и недовольно глянул на трубку, словно то была ее недоработка.

– В смысле?

– В смысле, тут написано «На 122-м этаже небоскреба “Бурдж-Халифа” на высоте 442 метров находится ресторан Atmosphere . Это самый высокорасположенный ресторан в мире», – процитировал Уве.

– А? Не знаю, это не я писа…

– А где ответственность? Что, сразу в кусты?

– Чего?

– Это же фактическая ошибка!

– Слушайте… Нет, правда, ну почему, Уве, почему из всей газеты вы прицепились к этой заметке на последней странице, которая вообще не…

– Рестораны в Альпах повыше будут!

Пауза. В трубке, кажется, кто-то задумался. Тяжелый вздох.

– Ну ладно, Уве. Пусть, пусть это ошибка. И я, как уже сказала, не писала той статьи. А автор, как я полагаю, имел в виду расстояние от земли. А не от уровня моря.

– Так это ж огромная разница!

– Ну да. Наверное. Огромная.

Лена снова вздохнула. Еще тяжелей. И вполне возможно, именно вслед за этим вздохом она планировала перейти к сути и доложить о цели своего звонка: а конкретно, просить Уве переменить свое решение и не отказываться от интервью. Да только интервью ей так и не обломилось. Ведь именно в ту секунду, выходя из гостиной, Уве заметил, как мимо его дома едет на «шкоде» чиновник в белой рубашке. Вот так оно, собственно, и вышло, что Уве так и не умер в тот день.

– Алло, алло! – взывала журналистка за секунду до того, как Уве бросился вон.

– Ой-ой-ой! – запричитала Парване – она вышла из туалета, когда Уве уже мчался между домами.

Чиновник в белой рубашке вылез из «шкоды», с водительского места, и направился к дому Руне и Аниты.

– Ну, я тебе покажу! Слышь ты! ПОЕЗДИ мне еще по территории! Проедь еще хоть МЕТР! Понял?! – закричал Уве издалека, даже не добежав до чиновника.

Плюгавенький человек в белой рубашке с чувством абсолютного превосходства поправил пачку сигарет, торчавшую из нагрудного карманчика, и спокойно выдержал взгляд Уве:

– У меня есть разрешение.

– Ни хера у тебя нет!

Человек в белой рубашке передернул плечами. Будто жука надоедливого стряхивал, не более.

– И что же вы мне сделаете, Уве?

Вопрос застал Уве врасплох. Снова. Уве вдруг встал как вкопанный, руки дрожат от гнева, на языке вертится с десяток готовых гадостей. Но, к изумлению Уве, ни одна из них не полетела в адрес обидчика.

– Я знаю вас, Уве. И про все ваши письма знаю – об аварии, о болезни вашей жены. У нас в конторе о вас легенды слагают, да будет вам известно, – произнес чиновник в белой рубашке голосом, напрочь лишенным интонации.

Уве аж рот приоткрыл. Человек в белой рубашке кивнул:

– Я знаю, кто вы. И я просто делаю свою работу. Постановление есть постановление. И тут ничего не поделаешь. Вам ли не знать?

Уве шагнул было, чтоб загородить белой рубашке дорогу, но чиновник, выставив руку, отодвинул Уве в сторонку. Не пихнул. Не толкнул. Просто мягко и решительно подвинул, словно манипулятор, дистанционно управляемый из муниципалета.

– Шли бы вы лучше домой: может, по телевизору что интересное показывают. А то и сердце у вас больное, ну как прихватит?

С пассажирского сиденья «шкоды» поднимается решительного вида чиновница в такой же белой блузке, в руках у нее ворох бумаг. Чиновник в белой рубашке захлопывает дверцу, «бип» – громко отзывается машина. Чиновник отворачивается от Уве, как будто того и не было, как будто не стояли и не разговаривали с ним только что.

Уве, застыв на месте (руки по швам, сжаты в кулаки, челюсть отвисла, как у оскорбленного лося), наблюдал, как чиновники зашли в дом Руне и Аниты. Минуту-другую приходил в себя, наконец повернулся. И тут начал действовать – с отчаянной решимостью зашагал по дорожке к дому Парване. Где-то на полпути встретил саму соседку.

– Пентюх твой дома? – проревел ей и, не дожидаясь ответа, прошагал мимо.

Парване даже кивнуть не успела, Уве в четыре огромных шага уж был на крыльце ее дома. Ему открыл Патрик, на костылях, в гипсе чуть не до самого пупа.

– Приветище! – обрадовался он Уве и попытался в знак приветствия взмахнуть костылем, в результате чего тут же потерял равновесие и врезался в стенку.

– Прицеп тот, с которым ты переезжал. Ты где его брал? – потребовал Уве.

Здоровой рукой Патрик уперся в стену. С таким видом, будто врезался в нее вполне намеренно.

– Чего? Какой… Ах, э-т-о-т прицеп. Так это, один на работе дал!

– Звони ему. Скажи, что снова понадобился! – сказал Уве и, не дожидаясь особого приглашения, ввалился в прихожую.

Вот примерно так оно и вышло, что и сегодня Уве не привелось умереть. Поскольку кое-что настолько разъярило его, что затмило собой все остальные вещи.

Когда чуть менее часа погодя чиновник и чиновница в белых рубашках выходят из дома Руне и Аниты, они видят, что маленькая белая «шкода» зажата еще каким немаленьким прицепом. Значит, пока они были в доме, кто-то прикатил прицеп сюда, да тут и поставил, наглухо перекрыв выезд «шкоде». Можно даже подумать, что этот кто-то сделал это нарочно.

Женщина, та просто-таки опешила. Чиновник же направился прямиком к Уве:

– Это вы устроили?

Уве скрещивает руки на груди, смотрит равнодушно:

– Не-а.

Чиновник в белой рубашке проницательно улыбается. Так, как улыбаются все чиновники в белых рубашках, привыкшие приструнивать всякого, кто скажет слово поперек.

– Вы немедленно уберете его!

– Это вряд ли, – ответствует Уве.

Чиновник в белой рубашке вздыхает, словно его следующая угроза адресована карапузу.

– Уберите прицеп, Уве. Или я позову полицию.

Невозмутимо качнув головой, Уве указывает на знак, установленный чуть поодаль у дороги:

– Проезд по территории поселка запрещен. Черным по белому написано.

– Вам что, больше делать нечего, как в управдома играть? – вздыхает чиновник в белой рубашке.

– А по телевизору не было ничего интересного, – говорит Уве.

И вот тут висок у чиновника в белой рубашке вдруг дергается. Словно маска его впервые дала маленькую-маленькую трещину. Чиновник окидывает взором прицеп, зажатую «шкоду», знак, Уве, скрестившего перед ним свои руки. На секунду прикидывает, не заставить ли Уве силой, но, похоже, тут же осознаёт, что это отнюдь не самая блестящая затея.

– Глупо, Уве. Очень, очень глупо! – шипит он в итоге.

И голубая сталь его глаз впервые в жизни исполнена неподдельной ярости. Уве бровью не ведет. Чиновник в белой рубашке идет прочь, в сторону гаражей, к дороге, и всей своей поступью как бы дает понять: хорошо смеется тот, кто смеется последним. А за ним семенит чиновница с охапкой бумаг.

* * *

Вы, конечно, уже видите, как Уве торжествующе смотрит им вслед. В другой раз он и сам бы нарисовал такую картину. Он, если честно, даже предвосхищал такую картину. Но ничего подобного – глаза его выражают лишь тоску и усталость. Жуткую, словно не спал несколько месяцев. Словно даже руки поднять едва хватит сил. Руки его соскальзывают с груди в карманы брюк, и Уве плетется домой. Но только закрывает дверь, как в нее барабанят снова.

– Они забирают у Аниты Руне, – кричит Парване, в глазах испуг, она распахивает дверь, не давая Уве запереть ее.

– Куда там, – вяло фыркает Уве.

Обреченность в его голосе ошеломляет и Парване, и стоящую позади нее Аниту. Уве и сам словно ошеломлен. Тянет носом воздух мелкими, короткими вдохами. Глядит на Аниту: с прошлой встречи еще поседела и осунулась.

– Они говорят, что приедут за ним на неделе. Что сама я уже не справляюсь. – Дрожащий голосок ее едва пробивается сквозь сжатые губы.

Глаза на мокром месте.

– Ты должен придумать что-нибудь, чтоб они его не тронули! – приказывает Парване, пытаясь ухватить Уве за руку.

Уве отводит руку, прячет глаза.

– Куда там, они будут забирать его еще много лет. Жалобы-пережалобы, вся эта бюрократическая волокита будет тянуться и тянуться, – отвечает Уве.

Он желал бы, чтоб голос его звучал твердо и убедительно, не так, как теперь. Да только сейчас у него мочи нет думать еще и о том, как звучит его голос. А просто хочется спровадить обеих женщин, и поскорей.

– Да ты сам понимаешь, что говоришь?! – рычит Парване.

– Это ты не понимаешь, что говоришь. Ты хоть раз имела дело с властями? Знаешь, каково это, тягаться с ними? – отвечает он упавшим голосом, и плечи его никнут.

– Но ты должен пого… – начинает возмущаться Парване, но в этот миг словно последние силы вытекают из тела Уве.

Причиной ли тому опустошенное лицо Аниты? А может, понимание, что победить в сражении еще не значит выиграть войну? Ну, зажал «шкоду», что ж с того? Они еще вернутся. Как вернулись к Соне. Как возвращаются всегда. Со своими параграфами и документами. Чиновники в белых рубашках торжествуют всегда. И забирают у таких, как Уве, любимых жен. И ничто в мире не вернет ему Соню.

А затем его ждет долгая череда однообразных дней, смысла в которых не больше, чем в пропитанной маслом столешнице. И Уве не выдерживает. В эту минуту бессмысленность пронзает его острей, чем когда-либо. Он не может бороться. Не хочет сражаться. Хочет умереть, и все.

Напрасно Парване пытается что-то возразить ему, он захлопывает перед нею дверь. Напрасно дубасит Парване в дверь, он не слышит. Опустившись на табурет в прихожей, он чувствует, как трясутся руки. Как грохочет сердце, того и гляди, лопнут барабанные перепонки. Тяжесть навалилась на грудь, кромешная темень наступает ему на кадык своим сапогом и не отпускает больше двадцати минут.

И тут Уве начинает рыдать.