Уве и наказание, малюющее разноцветные каракули

«Сааб» набит под завязку. Уве, отъезжая от больницы, ежесекундно поглядывает на датчик уровня топлива, боится, что стрелка вот-вот сорвется вниз и запляшет в глумливом танце. В зеркало видно, как Парване без малейшего беспокойства сует младшей бумагу и цветные мелки.

– А что, ей обязательно рисовать в машине? – интересуется Уве.

– А ты хочешь, чтобы ребенок извелся от скуки, а потом набивку тебе из сидений повыдергивал? – спокойно парирует Парване.

Уве не отвечает. Только наблюдает в зеркало, как младшая на коленках у Парване, схватив увесистый фиолетовый мелок, машет им на кошака и вопит: «ЛИСОВАТЬ!» Тот глядит с опаской, явно не склонный разрешить ей рисовать у себя на шкуре.

Сбоку от них, съежившись, сидит бедный Патрик и силится поудобнее пристроить загипсованную ногу, которую закинул на подлокотник между передними сиденьями. Задача не из простых – Патрик страшно боится, как бы нечаянно не смахнуть при этом газеты, подложенные Уве ему на сиденье и под больную ногу.

Младшенькая роняет мелок, тот закатывается под переднее сиденье, на котором сидит Йимми. Тот, явив поистине олимпийские чудеса акробатики (при его-то габаритах), подается вперед и достает мелок из-под сиденья. Секунду-другую разглядывает его, потом, хихикнув, поворачивается к выпростанной ноге Патрика и рисует на ней веселого здоровяка. Трехлетка, увидав его, хохочет во все горло.

– Ишь, развел пачкотню! – ворчит Уве.

– Зачетно, да? – радуется Йимми и уже готов дать Уве «пять».

Впрочем, поймав встречный взгляд Уве, благоразумно отдергивает руку.

– Сорри, чувак, не удержался, – извиняется Йимми и со смущенным видом передает мелок назад Парване.

Вдруг из кармана его раздается пиликанье. Йимми выуживает смартфон величиной с добрую лопату и принимается бешено барабанить пальцами по экрану.

– А кот чей? – любопытствует Патрик с галерки.

– Это Увина киса! – без тени сомнения заявляет младшая.

– Ничего она не моя, – возражает Уве.

Парване ехидно кривится в зеркало:

– А то чья же? Твоя!

– НЕТУШКИ, не моя! – отвечает Уве.

Парване хохочет. Патрик смотрит растерянно. Она ободряюще хлопает его по коленке:

– Да не слушай ты Уве. Его это кот, и все тут.

– Рассадник блох это, а не кот! – возражает Уве.

Кошак навостряет уши: пытается разобраться, из-за чего весь сыр-бор, понимает, что дело не стоит выеденного яйца, устраивается поудобней на коленях у Парване. Вернее, если совсем уж не отклоняться от истины, мостится у нее на пузе.

– И куда вы его денете? – интересуется Патрик, внимательно разглядывая кота, который сворачивается уютным клубком.

Но тут же, слегка приподняв морду, отрывисто шипит в ответ.

– Что значит «куда денете»? – настороженно спрашивает Уве.

– Ну… в приют сдадите или еще ку… – начинает Патрик, но Уве не дает ему договорить.

– Никто никого не сдаст ни в какие гребаные приюты! – рычит он.

Вопрос исчерпан. Перепуганный Патрик пытается не подать виду. Парване старается удержаться от смеха. Получается так себе – что у него, что у нее.

– Остановиться бы где похавать, а? А то жрать дико хочется, – встревает вдруг Йимми. Осторожно поворачивается на сиденье, отчего машину всю трясет.

Уве обводит глазами собравшихся так, словно его похитили и перенесли в параллельную вселенную. А может, вывернуть руль, да и дело с концом, думает Уве, но в следующий миг соображает: нет, эдак они, чего доброго, и на тот свет всем скопом отправятся. И, осознав это, сбрасывает скорость и увеличивает дистанцию до машины, едущей перед ними, – от греха подальше.

– Пись-пись! – начинает ныть малышка.

– Можешь остановить, Уве? Назанин хочет писать, – кричит Парване так, словно от заднего сиденья до водительского метров двести, не меньше.

– Да! Может, заедем куда, заодно и пожрем чего-нибудь? – с надеждой поддакивает Йимми.

– Да, заедем, мне, кстати, тоже надо в туалет, – заявляет Парване.

– В «Макдоналдсе» есть туалеты, – любезно подсказывает Патрик.

– Ну, значит, в «Макдоналдс», – кивает Парване.

– Никто никуда не поедет, – решительно возражает Уве.

Парване пристально смотрит на него в зеркало. Уве сурово смотрит в ответ. Десять минут погодя он сидит в «саабе» у «Макдоналдса», поджидая всю честную компанию. Кошак и тот ушел с ними. Предатель шелудивый. Подойдя, Парване стучит в стекло машины.

– Может, все-таки купить тебе чего-нибудь? – ласково спрашивает у Уве.

Тот мотает головой. Она бессильно вздыхает. Уве поднимает стекло. Парване обходит машину вокруг, садится на сиденье рядом с Уве.

– Спасибо, что подвез нас сюда, – улыбается она.

– Да чего уж там, – отвечает Уве.

Она лопает картошку фри. Уве нагибается, настилает перед ней еще газет. Парване прыскает. Уве недоумевает: что смешного?

– Поможешь мне, Уве? – вдруг просит она. Энтузиазма на физиономии Уве не наблюдается.

– Поможешь мне сдать на права? – поясняет Парване.

– Чего-чего? – удивляется Уве, не веря своим ушам.

Она пожимает плечами.

– Патрик в гипсе проходит еще не один месяц. Мне нужно сдать на права, чтобы возить девочек. Поучишь меня водить?

– У тебя что же, нету прав? – От такой наглости Уве даже забывает, что однажды уже слышал, что прав у этой персиянки таки нет.

– Нету.

– Ты шутишь?

– Нет же.

– Потеряла, что ли?

– Нет. У меня их отродясь не было.

Уве крепко задумывается.

– Ты вообще кем работаешь? – спрашивает он.

– А работа моя при чем? – удивляется она.

– Да все при том же.

– Ну, риелтором.

Уве кивает.

– А водить не умеешь?

– Не умею.

Уве строго качает головой: мол, это уж верх безответственности. Парване смотрит насмешливо и, скомкав пустой кулек из-под картошки, открывает дверцу машины.

– Сам подумай, Уве. Или ты хочешь, чтобы меня учил водить машину кто-то ДРУГОЙ из нашего поселка?

Выйдя из машины, она направляется к урне. Уве ничего не отвечает. Только сопит, как медведь.

В дверях возникает Йимми.

– Можно я в машине доем? – Изо рта у него торчит кусок курятины.

Уве хочет прогнать толстяка, но передумывает: а то им вовек отсюда не уехать. Вместо этого устилает переднее сиденье кипой газет, словно решил покрасить гостиную.

– Да лезь ты уже в машину, ёшкин кот, а то до дому не доберемся.

Йимми радостно кивает. Тут начинает пиликать его мобильник.

– И выруби уже свой «тилибом». Чай, не в игровых автоматах, – говорит Уве, выруливая машину.

– Сорри, чувак, это с работы мейлами бомбят на постояне, – извиняется Йимми. Одной рукой придерживает еду, другой пытается унять смартфон.

– Значит, ты все-таки работаешь, – замечает Уве.

– Ага, программер я, аппы для айфонов кропаю.

От дальнейших расспросов Уве предпочитает воздержаться.

После этого десять минут они едут практически в тишине и наконец приближаются к гаражу Уве. Поравнявшись с велосипедным загоном, Уве, не выключая мотор, ставит машину на нейтралку и выразительно смотрит на компанию.

– Ладно, ладно, не волнуйся, Уве, Патрик на костылях сам как-нибудь доковыляет. – В голосе Парване явственно звучит ирония.

Уве, вытянув руку, показывает на знак, успевший слегка покоситься и гласящий, что проезд по территории запрещен.

– Ездить по территории запрещено!

– Не беспокойся, Уве! Спасибо, что подвез, – встревает в беседу Патрик, желая примирить стороны.

С трудом выползает из машины, волоча загипсованную ногу, с переднего сиденья с не меньшим трудом выползает Йимми – вся футболка в жирных пятнах от бургеров.

Парване вытаскивает детское кресло вместе с младшенькой, ставит наземь. Девочка машет ручкой, лопочет что-то, не разберешь что. Парване, прислушавшись, кивает, идет к передней дверце, протягивает Уве листок бумаги.

– Что это? – недоумевает Уве, даже не думая брать бумагу.

– Рисунок Назанин.

– На что он мне?

– Она тебя нарисовала, – отвечает Парване, всучивая ему бумажку.

Уве волей-неволей смотрит на рисунок. Одни черточки да закорючки.

– Вот это Йимми, это котик, это мы с Патриком. А вот это ты, – поясняет Парване.

И тычет в середину каракулей. Сам рисунок черный. Весь, и только фигура посередине бушует всеми цветами радуги. Желтый, красный, голубой, зеленый, оранжевый и фиолетовый, все в кучу.

– Для нее ты самый прикольный на свете. Поэтому тебя она всегда рисует яркими цветами, – объясняет Парване.

И, хлопнув задней дверцей, удаляется.

Проходит пара секунд, прежде чем Уве, сообразив, выкрикивает ей вслед:

– В каком смысле «всегда»? Хочешь сказать, она всегда меня вот эдаким малюет, что ли?

Но поздно: все семейство уже приближается к дому.

Уве, немного обиженный, расправляет газетку на переднем сиденье. Кошак перебирается на него, сворачивается калачиком. Уве задом заезжает в гараж. Запирает ворота. Ставит «сааб» на нейтралку, не выключая двигателя. Чувствует, как воздух начинают наполнять выхлопные газы, задумчиво созерцает пластмассовую кишку на стене. Несколько минут из звуков слышно только посапывание кошака да мерное тарахтение мотора. Проще простого: останься тут да жди верного конца. Единственно логичное решение, прикидывает Уве. Как долго он чаял ее. Смерти. Как тоскует по своей лапушке, кажется, так и выпрыгнул бы из своего постылого тела. И это был бы самый разумный шаг: оставайся тут да жди, когда сладкий газ усыпит навеки и тебя, и кошака.

Уве глядит на кота. А глянув, выключает мотор.

* * *

Наутро оба встают без четверти шесть. Завтракают кофе и тунцом. Обойдя территорию, Уве хорошенько расчищает дорожку перед домом. Затем, опершись на лопату, стоит подле сарая, смотрит на свой поселок.

Переходит через дорогу и принимается раскидывать сугробы перед соседними домами.

Уве и кровельное железо

После завтрака, дождавшись, когда кошак отправится на улицу справлять свои дела, Уве идет в ванную и достает с верхней полки шкафа пластмассовую баночку. Взвешивает в руке, словно собирается метнуть. Легонько подбрасывает на ладони, точно пытаясь понять по звуку, не испортились ли в ней пилюли.

Под конец доктора прописывали Соне такие лошадиные дозы болеутоляющего, что ванная до сих пор похожа на закрома колумбийского наркокартеля. Уве, разумеется, не уважает лекарства, не верит в их целебные свойства и считает, если они на что и действуют, так это на психику, а стало быть, помогают только тем, у кого с головой плохо.

Зато он усвоил, что люди нередко глотают химию, чтобы отправиться на тот свет. А химии у него, как уже сказано, завались. Как в любых домах, где есть больной раком.

И только сейчас его осенило…

За дверью какая-то возня. Это кошак вернулся раньше положенного. Мяучит под дверью. Устав ждать, когда откроют, скребется когтями о порожек. Басит, словно угодил в медвежий капкан. Словно почуял неладное. Уве понимает: кот чувствует себя обманутым. Да ведь не станешь же просить животину войти в твое положение.

Уве пытается представить, каково это: накачаться таблетками. Наркотиков он в жизни не пробовал. Да и пьяным-то, почитай, ни разу не напивался. Потому как с юных лет не любил терять контроль над собой. А другим, как он уяснил с годами, только этого и надо – напиться до бесчувствия. Нет, пить, чтобы забыться, – это не про Уве, для этого нужно быть последней размазней. Но как оно будет? На рвоту потянет? Или один за другим начнут отказывать органы? Или же тело обмякнет и он попросту заснет?

А кошак воет там на снегу, надрывается. Закрыв глаза, Уве вспоминает Соню. Нет, он не из тех, кому легче сложить лапки и умереть, пусть она так не думает. Вообще-то она сама виновата. Сама пошла за него. И теперь по ночам, когда никто больше не сопит, уткнувшись носом ему в шею, он просто не знает, как быть. Вот и все.

Открутив крышку, Уве высыпает таблетки на блюдце. Всматривается, точно ждет: вдруг они превратятся в роботов-убийц. Не превращаются. Уве разочарован. Непонятно, как эти белые фитюльки в принципе могут навредить ему, сожри хоть центнер. Кошак, похоже, уже плюется снегом на дверь. Вдруг этот звук прерывается совсем другим.

Собачьим лаем.

Уве вслушивается. Звуки стихли, но в следующий миг кошак вопит от боли. Снова лай. Потом истеричный вопль бледной немочи.

Уве застыл с блюдцем в руке. Закрывает глаза, старается мысленно отрешиться от этих посторонних звуков. Не может. Вздыхает. Встряхивается. Отвинчивает крышку и высыпает таблетки обратно. Спускается по лестнице. Ставит пузырек на подоконник в гостиной. В окно видит на дорожке между домами бледную немочь. Та бросается к кошаку.

Она уже подняла ногу, чтобы со всей дури пнуть кошака в голову, когда Уве отворяет дверь. Увернувшись от острой шпильки в последний момент, кошак ретируется к сараю. Валенок бьется в истерике: урчит, вся морда в пене, как при бешенстве. Из пасти торчит клок шерсти. Впервые, кажется, Уве видит немочь без темных очков. Зеленые глазки горят ненавистью. Она заносит ногу, чтобы лягнуть еще, но, заметив Уве, останавливается. Нижняя губа гневно трясется.

– Пристрелю гадину! – шипит она на кота.

Не спуская с нее глаз, Уве медленно качает головой. Немочь судорожно сглатывает. При виде сурового лица, будто вырубленного из камня, ее злобная самоуверенность вдруг куда-то девается.

– Г-гад помоечный… Чтоб он сдох! Так ис… исполосовать Принца, – заикается она.

Уве ничего не говорит, только глаза у него делаются все темнее. Тут уже и шавка не выдерживает, пятится от него.

– Пошли, Принц! – тихо зовет немочь, дернув за поводок.

Шавка тут же разворачивается. Искоса глянув напоследок на Уве, немочь бежит за угол, да так прытко, точно Уве силой одного взгляда выпихнул ее взашей.

Уве стоит на месте, тяжело дышит. Прикладывает к груди кулак. Чувствует, как зашлось сердце. Отрывисто стонет. Смотрит на кошака. Кошак – на него. На боку свежие раны. Шерстка в крови.

– М-да, так тебе твоих девяти жизней ненадолго хватит, – произносит Уве.

Кошак лижет лапу, всем своим видом показывая, что считать жизни ему недосуг, не той мы породы. Уве, одобрительно кивнув, делает шаг в сторону.

– Ладно, заходи давай.

Кот заходит. Уве запирает дверь.

Становится посреди гостиной. Отовсюду на него глядит Соня. Что ж: сам натыкал повсюду ее портретов, чтобы видеть ее в любом уголке дома. Один стоит на кухонном столе, другой висит на стене в прихожей, третий – на лестнице. А еще в гостиной на окошке, кошак как раз запрыгнул на подоконник и уселся рядом с портретом. Криво глядит на Уве, с грохотом опрокидывает на пол пузырек с таблетками. Уве поднимает пузырек, кот смотрит на него так, словно готов заорать: «J’accuse!» – «Я обвиняю!» – что твой Эмиль Золя.

Уве легонько пинает плинтус, разворачивается, идет на кухню, убирает таблетки в шкаф. Варит кофе, наливает в кошачью миску воды.

Оба молча пьют.

– Нет, ты глянь, какой-то кот, а норову-то, норову! – не выдерживает Уве.

Кошак не отвечает. Уве берет пустую миску, складывает вместе с кофейной чашкой в мойку. Подперев бока, крепко задумывается. Наконец разворачивается, выходит в прихожую.

– Пошли, – не взглянув на кота, зовет его с собой. – Покажем этой шавке, где раки зимуют.

Уве надевает синий пуховик, обувает башмаки, выпускает кошака первым. Смотрит на Сонин портрет, висящий в прихожей. Она смеется в ответ. Стало быть, помереть еще успеется, часом раньше, часом позже, – и Уве отправляется вслед за котом.

* * *

Несколько минут он ждет под дверью. Прежде чем отпереть, внутри кто-то долго возится, шаркает, точно по дому блуждает привидение в тяжких веригах. Замок наконец щелкает, на пороге предстает Руне, тупо смотрит на Уве, на кошака.

– У тебя кровельное железо есть? – спрашивает Уве, не тратя времени на пустой обмен любезностями.

На мгновение Руне задумывается, мозг его, кажется, отчаянно борется с угнездившимися там чужеродными силами, пытаясь пробиться к памяти.

– Железо? – громко повторяет он для себя, будто пробует слово на вкус – так бывает, когда мы спросонья усиленно пытаемся вспомнить подробности сна.

– Ага, железо, – кивает Уве.

Руне смотрит сквозь Уве, словно тот прозрачный. Глазки блестят ровным блеском, как новая пленка на капоте. Сам отощал, ссутулился, бороденка седая, почти белая. Раньше крепкий был мужчина, солидный, а ныне одежонка на нем висит, как на вешалке. Укатали сивку крутые горки. Совсем старик стал. Старый, дряхлый старик, вдруг понимает Уве, и это открытие неожиданно сражает его. На миг глаза Руне озаряет какой-то проблеск. Уголок рта вдруг кривится.

– Уве? – восклицает Руне.

– Ну не папа же римский, – отвечает Уве.

Дряблые щеки на лице соседа вдруг растягиваются в широченную улыбку. Бывшие друзья, некогда близкие (настолько, насколько только могут сдружиться люди такой закваски), смотрят теперь друг на друга. Один не может забыть старое, другой – вспомнить.

– Постарел ты, – говорит Уве.

Руне ухмыляется.

Слышится встревоженный оклик Аниты, в следующий миг сама она торопливо семенит к двери.

– Кто там пришел, Руне? – кричит она перепуганным голосом. – Ты зачем тут? – Выглянув в дверной проем, она вдруг видит Уве. – А… Уве. Здравствуй. – И застывает на месте.

Уве стоит, руки в карманах. Рядом с таким же видом кошак – даром что карманов нет. И рук. Анита – маленькая, невзрачная, серые брючки, серая вязаная кофтенка, голова поседела, кожа посерела. Правда, лицо припухло, глаза покраснели – Уве замечает, она украдкой их утирает, моргает, пряча боль. Так уж водится у баб ее поколения. Встать на пороге как скала и гнать прочь метлой из дома любую беду. Ласково берет она Руне за плечи, уводит к окну в гостиной, усаживает в кресло-каталку.

– Здравствуй, Уве, – возвращаясь к двери, повторяет она приветливо, но с удивлением. – Чем тебе помочь? – спрашивает.

– У вас железо кровельное дома есть? – отвечает он вопросом на вопрос.

– Правильное? – растерянно переспрашивает она, как будто бывает железо неправильное.

Уве вздыхает:

– Господи, да не правильное, а к-р-о-в-е-л-ь-н-о-е. Для крыши которое.

Анита по-прежнему озадачена:

– А откуда бы?

– У Руне наверняка завалялось в сарае, – протягивает руку Уве.

Анита кивает. Берет со стены ключ от сарая, кладет ему в ладонь.

– Кровельное. Железо? – задумчиво повторяет она.

– Ага, – говорит Уве.

– Да крыша у нас не железом крыта.

– Да при чем тут это?

Анита одновременно кивает и мотает головой:

– А, ну что ж… ни при чем так ни при чем.

– Главное – железо есть, – говорит Уве так, точно это уже вопрос решенный.

Анита кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина кровельное железо всегда найдется, хотя бы лист, так, на всякий случай.

– А чего ж тогда у тебя самого этого железа нет? – все еще мнется она, больше для поддержания беседы.

– Мое все вышло, – отвечает Уве.

Анита понимающе кивает. Да и что тут возразить, когда тебя ставят перед неоспоримым фактом: у доброго хозяина, даже если дом его крыт чем-то другим, кровельное железо все равно расходится в таких количествах, что вечно не хватает.

Минуту погодя Уве, торжествуя, втаскивает на крыльцо лист кровельного железа величиной с палас для гостиной. Анита не понимает, как такой большой кусок железа умещался в сарае и почему она его не замечала.

– Ну, что я говорил, – кивает Уве, отдавая ключ.

– Да, правда твоя, – вынуждена согласиться Анита.

Уве смотрит в окно. Из окна на него смотрит Руне. В тот самый миг, когда Анита поворачивается, чтобы вернуться в дом, он еще раз улыбается Уве и приветственно взмахивает рукой. Словно именно в этот миг, в эту самую секунду, отчетливо осознав, кто такой Уве и зачем пожаловал. Уве издает звук, похожий на гул пианино, которое волокут по дощатому полу.

Анита останавливается в нерешительности. Оборачивается.

– Опять эти приходили, из социальной службы, хотят Руне забрать, – говорит, не поднимая глаз.

Голос шелестит, точно страницы газеты. Уве теребит железный лист.

– Сказали, мне с ним не справиться. Что болен и все такое. Сказали, надо сдать его в дом престарелых, – говорит она.

Уве теребит железный лист.

– Он умрет там у них, в этом доме, Уве. Ты же понимаешь… – шепчет она.

Уве кивает, смотрит на бычок, вмерзший в щель между двумя плитками. Краем глаза замечает: Анита стоит как-то криво. Из-за операции на бедре, вспоминает он – Соня рассказывала несколько лет назад. А теперь вот еще и руки трясутся. «Первая стадия рассеянного склероза», – объяснила Соня. А спустя несколько лет и Руне заболел Альцгеймером.

– Что ж, парнишка ваш вернется, подмогнет, – тихо бормочет Уве.

Анита поднимает голову. Встретившись с ним взглядом, горько усмехается:

– Юхан-то? Куда там… Он в Америке живет. У него своих забот хватает. Дело молодое, небось сам знаешь!

Уве молчит. «Америка» в ее устах звучит все равно как если бы ее сынок-эгоист эмигрировал в царствие небесное. Ни разу не соблаговолил навестить отца с тех пор, как Руне занемог. Небось не малое дитя: мог бы и позаботиться о родителях.

Анита спохватывается, точно сделала что-то неприличное. Виновато улыбается:

– Прости, Уве, совсем задурила тебе голову этой чепухой.

Возвращается в дом. Уве стоит – в руке железный лист, сбоку кошак – и, глядя на закрывающуюся дверь, бормочет что-то чуть слышно. Анита удивленно поворачивается, выглядывает в щелку:

– А?

Уве морщится, прячет глаза. Разворачивается, идет восвояси, бросая мимоходом:

– Я говорю: если батареи, будь они неладны, снова того, шалить начнут, ты, это, звони, обращайся. Мы с кошаком дома.

Морщинки на лице Аниты вдруг расправляются в улыбку. Она подается из дверей на полшажка, как будто хочет рассказать ему еще. Может, про Соню. Про то, как тоскует по лучшей подружке. Как тоскует по той поре, когда они вчетвером только-только начали обживать это место, без малого сорок годков тому назад. Как тоскует даже по ссорам – когда мужьям случалось поругаться. Да только Уве уже скрылся за углом.

Дойдя с кошаком до сарая, Уве достает оттуда запасной аккумулятор к «саабу» и два здоровенных железных контакта. Кладет железный лист на плитку, которой вымощено место между домом и сараем, присыпает снежком.

Вместе с кошаком долго взирает на свое творение. Идеальная западня на шавку, замаскированная под сугроб: шандарахнет током, только сунься. Адекватная месть, что ни говори. Когда немочь поведет свою драную моську ссать к ним под дом, их будет ждать подарочек под напряжением. То-то будет потеха.

– Долбанет как электрошокером, – с довольным видом докладывает он коту.

Кот, склонив голову набок, изучает электрошокер.

– Пипиську ему как молнией прошьет, – продолжает Уве.

Кошак пристально смотрит на него. Точно говоря: «Ты шутишь, да?» Сунув руки в карманы, Уве качает головой.

– Ну, ладно, ладно, – вздыхает наконец.

Молча стоят.

– Ну, хорошо, твоя взяла, – чешет Уве бороду.

Сняв и аккумулятор, и контакты, и железо, относит все в гараж. Не то чтобы он изменил мнение. Нет, немочи с шавкой, конечно, стоило бы дать острастку. Просто до Уве вдруг доходит разница между жестокостью по необходимости и жестокостью умышленной.

– А все равно ловко я придумал, – заявляет он кошаку по дороге домой.

Кошак не спешит с ним согласиться.

– Скажешь, не сработало бы? Сработало бы. Еще как! Ясно?! – кричит он вдогонку кошаку.

Кот входит в гостиную такой походкой, будто цедит в ответ: «Да уж, да уж, сработало бы…»

И оба приступают к обеду.