Илокос, сбывшаяся диско-мечта

На следующий день я вылетаю в ту область страны, где родился Маркос, — на северную оконечность большого острова, где многие до сих пор почитают его память. Сын Маркоса, Бонг Бонг (да, это его настоящее имя!), теперь губернатор провинции, а Айми, одна из дочерей диктатора, заседает в местном конгрессе. В книгах, которые я читал, говорилось, что эта область страны, Илокос Норте, представляет собой филиппинский аналог американского Дикого Запада: климат здесь всегда был немного суровее, чем на тропическом юге, а споры разрешались (да и теперь еще разрешаются) при помощи ружей. Я рассматриваю карту областного центра Лаоаг, где поселился. На окраине обнаруживается район, обозначенный как «Дисколандия», очень подходящее для моего проекта название, и я направляюсь в ту сторону. Миную кварталы жилых домов, стаи цыплят, винные погребки. И потом, по другую сторону от автовокзала, передо мной внезапно открывается клубная зона — ну конечно! День в разгаре, поэтому музыки не слышно, да и на улицах пустовато; разве что у входа в один из клубов пожилая женщина аккуратно покрывает лаком ногти на ногах юной девушки. Дверь в соседний клуб приоткрыта, и я спрашиваю, нельзя ли осмотреться внутри. Никаких проблем! Женщина вызывается сопроводить меня и что-то выкрикивает, заводя все глубже и глубже внутрь; на танцполе беспорядочно стоят стулья, а с потолка подмигивает рождественская гирлянда.

Женщина приводит меня в заднюю комнату, довольно большую и заставленную грубо сколоченными деревянными койками, по большей части незастеленными. Здесь, наверное, отдыхают и спят официантки, думаю я. Она снова что-то кричит, и из смежной комнаты выплывает привлекательная девушка в красном платье, которая выпроваживает меня обратно на танцпол, то и дело спрашивая: «Чего тебе хочется?», «Тебе нравятся девушки?»… Ее лицо выкрашено белым — так, словно она не успела смыть косметическую маску. Ах да, у девушки с крашеными ногтями тоже было что-то подобное на лице! С полными, яркими губами, она похожа на клоуна. Довольно эротичного клоуна.

Мне вспоминается обилие средств для отбеливания кожи в местных аптеках и многочисленные рекламные ролики на ту же тему. Из десяти женщин в Юго-Восточной Азии четыре пользуются отбеливающими кремами. Во множестве стран светлая кожа подразумевает достаток и аристократизм: из-за тяжелой работы под солнцем кожа темнеет. Странно, но в Северной Америке и Европе загар считается привлекательным, потому что подразумевает обратное. Человек может позволить себе загорать на солнышке вместо скучной работы.

Но зачем эта девушка задает мне все эти вопросы? Ох, кажется, я понял! М-да. Все эти клубы — публичные дома! Почему я раньше не замечал предостережений «Нет презерватива — нет секса»? А еще здесь выступают музыканты, гремит караоке (ну разумеется) — надо же как-то убивать время, пока делаешь выбор. А выбирать есть из чего.

Иду дальше. На пути мне попадаются праздные девушки, некоторые заняты ручной стиркой, другие болтают за лимонадом. У дверей висят объявления: «Сдавайте оружие при входе».

Хотя я сомневаюсь, что эти заведения предназначены для иностранцев, раньше Филиппины слыли популярным курортом для секс-туристов. Мне казалось, что в этих краях эпоха секса с несовершеннолетними давно закончилась, но, похоже, я ошибался. В гостинице я видел двух чудаковатых англичан с молодыми филиппинками на коленях. Девушкам было лет по двадцать, так что, наверное, «несовершеннолетними» их не назовешь. Катаясь на велосипеде по Маниле, я встречал похожие «неравные» пары: вот мистер Кровь-с-Молоком в поисках любви, а чуть дальше по улице виднеется Профессор на разгульных каникулах. По-видимому, эта страна все еще открыта для иностранцев, жаждущих чего-то новенького или ищущих исполнения давней мечты, которую дома приходилось скрывать. Быть может, здесь, в «городке из вестерна» Лаоаге, турист может добиться того, о чем тайно грезил всю свою жизнь. В таком варианте звучит почти мило.

Я замечаю и нескольких иностранцев в компании местных юношей: один тучный, хромающий янки обзавелся даже двумя! В кафе он гоняет их без зазрения совести: «Соль! Мне нужна соль… и перец». Один из парнишек послушно бежит за солью. «Бутерброды! Что это там, бутерброды?» Второй приносит три бутерброда. По лицу янки блуждает радостная улыбка. Он не устоял перед искушением властью: чем больше он чувствует ее в себе, тем чаще будет ею пользоваться, чтобы увидеть свое могущество в деле, ощутить удовольствие от принуждения подчиненных.

«Кофе и сигареты!» — провозглашает он. И получив желаемое: «Кофе и сигареты — мой завтрак на родине».

По справедливости, не все отношения между пришельцами с Запада и филиппинцами окрашены сексуальными фантазиями. В ресторане при гостинице здесь, в Лаоаге, мне встретилась супружеская пара с детьми: австралиец и его миловидная жена-филиппинка. Он вздыхает, когда дети клянчат у него что-то, тянут за рукава, а жена быстро набирает сообщения на мобильнике. Едва ли их отношения идеальны, но в роли хищника он явно не выступает.

В Лаоаге канун Рождества, и на «Диком Западе» сразу после заката детишки ходят по улицам, распевая хоралы. Я пою вместе с одной из групп «Joy То the World», и после окончания песни они смотрят на меня во все глаза, ожидая пожертвований, — и не только потому, что я иностранец. Покидая Дисколандию, я наблюдаю за тем, как они перебегают от дома к дому, надеясь на скромное подаяние… и это не подразумевает чашку горячего шоколада.

Я совершаю короткие поездки на трициклах. Это не детский велосипед, а мотоцикл с приделанным к нему дополнением вроде коляски. Мой собственный велик остался в Маниле, поскольку мне хотелось походить пешком, пользуясь Лаоагом как базой для вылазок. Вид из трицикла ограничен, поэтому рассмотреть достопримечательности по дороге не получится, зато они здесь повсюду, и остановить такое такси — минутное дело. И еще: они великолепны на вид.

В сочетании с цветастыми джипни и междугородними автобусами, которые отправляются с вокзалов, трициклы создают в этих городках и поселках невероятно эффективную систему общественного транспорта. Если не вспоминать о беспощадном загрязнении воздуха, у трициклов полно преимуществ. Общественный транспорт Нью-Йорка также весьма толково устроен и может соперничать, скажем, с транспортом Мехико, хотя метро в Нью-Йорке далеко не такое чистое. В любом случае импровизированная транспортная сеть Филиппин выглядит куда более дружелюбной.

На автобусе я еду в Батак, маленький город, где тело Маркоса (предположительно, это не манекен) выставлено на обозрение в охлаждаемом стеклянном гробу, который уезжает вниз, когда в мавзолее нет посетителей.

В мавзолее звучит литургическая музыка Моцарта, создающая слегка нервозную атмосферу, а в прохладных покоях по обе стороны от гроба высятся шесты с металлическими навершиями, изображающими нечто похожее на масонские символы: полумесяцы, звезды, карточную масть «пики», молоты и еще какие-то фигурки, совсем уже непонятные. Охранник не смог объяснить мне, что все это значит. Общий эффект глубоко мистичен, почти по-египетски загадочен. Забальзамированное тело Маркоса выглядит, конечно, скорее как восковая фигура. Стеклянный гроб купается в жутковатых синих огнях, и делать фотоснимки строго запрещается. Впрочем, ходят слухи, будто настоящий Маркос спрятан глубоко внизу, медленно разлагаясь. Нынешние правители страны отказывают ему в захоронении среди прочих бывших президентов.

Romeo Ranoco/Reuters

Постоянная изменчивость

Я прибываю в Виган, небольшой городок, избежавший коврового бомбометания американскими военно-воздушными силами в самом конце Второй мировой. Сегодня Виган числится в составленном ООН списке важных исторических памятников мира. Составляя план собственных разысканий, по понятным причинам я не включил в него Виган, но он находится совсем недалеко — отчего бы не взглянуть?

Центр городка и впрямь застроен старыми зданиями того типа, который лишь изредка встречается в Лаоаге и еще реже — в Маниле. В основном это деревянные сооружения, которые способны устоять перед тайфунами благодаря своей гибкости, но требуют частой починки из-за тропической влажности и термитов, которые сожрут их без остатка за несколько лет, дай только волю. Понемногу, постепенно они обновляются: каждая стена, каждый брус со временем меняются на свежие. Изменчивость — неотъемлемая часть жизни в тропиках. Постоянство воплощено в незыблемости уклада жизни, но только не в зданиях или предметах.

Вот дом в центре города: прекрасная архитектура без единого архитектора.

Роза Таклобана

Имельда родилась в маленьком городке на южном острове-провинции Лейте и провела почти все годы формирования личности в Таклобане, самом крупном городе острова. Даже если она происходила из не слишком успешной ветви семейства, родство все равно многое значило. Та часть ее прошлого, которая повествовала о Золушке, впоследствии была отбелена и приукрашена ею же самой; бедность и боль тех лет оказались почти забыты, хотя Имельда могла иногда вскользь упомянуть о них, если этого требовала ситуация. Жаль, что не каждый из нас способен с такой легкостью «редактировать» собственную жизнь. Ей нередко удавалось отрицать прошлое, одновременно используя его: скажем, она «никогда не жила в бедности», но вместе с тем знает о проблемах бедняков «не понаслышке». Для разных случаев — разное прошлое.

В поздние годы Имельда выстроила здесь же, в Таклобане, «святилище», якобы посвященное Санто-Ниньо, ребенку Христу. Ворота ведут в большую часовню с диковатым запрестольным образом: парящее в воздухе дитя, окруженное огнями диско-прожекторов. Тем не менее святилище посвящено скорее самой мадам Маркос. Джипни, направляющиеся сюда из центра Таклобана, выставляют в ветровом стекле картонку с пунктом назначения: «Имельда». В святилище хранится немалая часть ее коллекции мебели, но что важнее, она преподнесла ему в дар серию милых диорам, изображающих историю ее жизни — или ту историю, которую она выдумала сама.

Вот одна из них: Имельда — девочка на семейном пикнике на побережье, над ней нависает образ Маркоса — будущий муж ожидает судьбоносной встречи.

Остальное пространство «святилища» отведено серии «спален» и «столовых» (я беру их в кавычки потому, что ни одно из помещений не использовалось по этому назначению). Они выполняют скорее роль комнат, обставленных по моде разных регионов, и в каждой стоит по диораме, иллюстрирующей миф об Имельде: всего пятнадцать остановок.

Вернувшись в отель пообедать, я слушаю «Climb Every Mountain», по-видимому, версию Тома Джонса, закольцованную в бесконечную петлю. Целый час! Развязка за развязкой! Он поднимается на эту гору снова и снова. Иногда становится слышно, как другие посетители ресторана, давно выучившие песню, тихонько ей подпевают.

Лингвистическая тюрьма

Когда на Филиппины высадились первые испанские колонисты, письменность уже была здесь известна, что бы там потом ни заявляли испанцы. Впрочем, то был язык, который, по мнению некоторых специалистов, использовался в основном как мнемонический инструмент для воспроизведения эпических сказаний. Здесь, в децентрализованной стране, сплошь состоявшей из рыбацких деревушек по берегам островов, попросту не было нужды в письменности европейского типа.

Одна из теорий появления письменности гласит, что изначально это был полезный инструмент, порожденный необходимостью осуществлять контроль. Следуя этой логике, письменность стала нужна в тот момент, когда возникла вертикаль власти, увязавшая вместе городки и деревеньки. Как только появились правители, появилась и нужда в письменности. Возникновение великих метрополий Ура и Вавилона сделало введение общей для всех письменности абсолютной необходимостью, но этот инструмент предназначался для управленцев. Правителям и их администрации требовалось вести записи и помнить имена: кто арендовал какой клочок земли, сколько зерна продал, сколько рыбы поймал, сколько детей у него в семье, сколько буйволов в стойле? И, что гораздо важнее, сколько эти люди мне должны? В таком подходе к развитию письменности основными «цивилизующими» функциями языка выступают, по-видимому, записи имен и чисел. Письменность и математика — технологии, без которых не обойтись при отслеживании движения небесных светил, учета урожаев и циклов половодья. Естественно, устная речь в итоге также оказалась переведена в символы, и понятия, бесполезные для управленцев, — строки эпических сказаний — вроде как стали «бесплатным приложением».

Эта версия поражает меня тем, что письменность — некогда инструмент социального и экономического контроля — в итоге оказалась усвоена нами как признак цивилизованности. Значит, контроль рассматривался как нечто положительное, и человек, гордо несший на себе отличительный знак агента этого контроля (умеющий читать и писать), автоматически воспринимался как вышестоящий, превосходящий, продвинутый? Мы превратили инструмент нашего притеснения в добродетель? Отлично! Мы считаем письменность чем-то настолько важным для уклада жизни, для познания мира, что почитаем ее присутствие как бесспорное благо, признак просветления. Со временем мы начали любить сковавшие нас цепи. Мы настолько свыклись с контролем, что считаем его неотъемлемой частью нас самих.

Райская жизнь

В 1971 году мир с восторгом узнал об обнаружении в отдаленном районе Филиппин «племени каменного века». Журнал «Нэшнл джиогрэфик» разместил большой материал о тасадай манубе, в котором нарисовал идиллическую, прямо-таки райскую картину их жизни. Племя изобразили радужными красками, его не затронули похмелье и тяжкий исторический груз, наполняющие нашу долбаную цивилизованную жизнь. Легендарная Шангри-Ла все же существовала — на Филиппинах.

Маркосы были отчасти смущены тем, что мир увидел филиппинцев в столь примитивном состоянии, и пятнадцать лет спустя в прессе середины 80-х замелькали «разоблачения обмана». За этим последовали визиты десятков антропологов, журналистов и кинодокументалистов, для которых «Рай тасадай» оказался наконец открыт — после всех лет, когда Маркосы не пускали туда исследователей, чтобы никто не смел «вмешиваться» в уклад жизни племени. Единственное исключение сделали в 1976 году для Джины Лоллобриджиды, для собиравшей материал для книги и фильма внучки испанского диктатора Франциско Франко, а также группы медработников.

Чарлз Линдберг провел с племенем по нескольку дней в 1971 и 1972 годах, и его требование, направленное правительству страны, послужило толчком к объявлению мест проживания племени охраняемым заповедником, который существует и поныне.

©John Nance

Гамильтон-Патерсон назвал тасадай «очевидным мошенничеством» в своей книге о Маркосах «Американский парень», но уже через несколько лет в статье, опубликованной «Лондонским книжным ревю», взял свои слова обратно — возможно осознав, что на Филиппинах редко что действительно является тем, чем кажется. Что рай на земле, что фальсификации.

Человек по имени Джон Нэнс, проведший немало времени с племенем тасадай, говорит, что настоящим жульничеством были заявления о жульничестве: сами тасадай подлинны, как в 1987 году установило открытое расследование Конгресса, длившееся четыре месяца. Этот вывод подтвердили независимое исследование нового президента страны Корасон Акино и заключение 18 ученых — антропологов, археологов, лингвистов, этноботаников и этнолога, — потративших двадцать лет на изучение феномена. Ни один из антропологов, утверждавших, что тасадай были фальшивкой, никогда не встречался с представителями племени лицом к лицу Конгресс, президент Акино и другие установили, что кампания «фальсификации» была организована лесозаготовщиками, шахтерами, землевладельцами, местными политиками и завистливыми соседскими племенами, желавшими заполучить богатые запасы леса и залежи минералов на племенных территориях тасадай. Кампания провалилась. Сегодня, по прошествии 38 лет после первого контакта с племенем, тасадай остаются на земле, по-прежнему носящей их имя.

В Таклобане я видел на здании доску, гласившую: «Тайный орден Утопии». Мимо пронесся человек на мотоцикле, и ветерок играл шапкой Санта-Клауса на его голове.

Собирательный нарратив

Последний образ, исполненный сексуальных фантазий: Имельда в роли заботливой матери-богини, одновременно великий дух и все земные его проявления.

Фердинанд и Имельда смешивали национальную мифологию с фактами собственной биографии, самым вульгарным, неприкрытым образом преследуя собственные политические цели, но и многие другие правительства поступали так же. Это совершенно очевидно по хитроумным инсценировкам, по осторожным манипуляциям прессой. Порой мы можем беспристрастно взглянуть на себя самих, только отступив на шаг, чтобы увидеть всю перспективу. «История» о неизбежном триумфе демократии (и христианского мессианства заодно) — могущественный миф, который без труда продается, а пресса часто подхватывает его, принимая априори и наделяя атрибутами «добра» и «справедливости». Неуклонное движение вперед, марш прогресса, триумф цивилизации — все они считаются общими, универсальными ценностями. Или, во всяком случае, считались до самого последнего времени. Как только подобные «истории» вживляются в сознание, занимают свои пьедесталы, когда их принимают и начинают свято в них верить, остается лишь поддерживать мифы, постоянно подкрепляя их подходящими снимками, новостями и поучительными рассказами. Тогда они становятся неоспоримыми и самоутверждающимися.

«Кабаянихан» © Leonardo Т. Cruz

Жить «внутри» такого нарратива, оставаясь его частью, гораздо проще и выгоднее, чем без подобной опоры. Я не всегда осознаю, каков этот нарратив: в конце концов, я живу своей жизнью и не трачу много времени, обдумывая ее, но, перечитывая эти страницы, я начинаю понимать, что во мне растет желание разглядеть в своих во многом беспорядочных странствиях по миру какой-то общий сюжет, некую скрытую «историю», ведущую к окончательной цели — или развязке. Мне кажется, стоит только отступить на шаг, присмотреться к моей жизни, и я сразу увижу: вся эта серия случайных встреч и событий на самом деле не случайна, все это должно было произойти именно так, как произошло. Точно так же, как история переписывается вновь и вновь, и нет этому процессу конца и края, так и наши жизни могут иметь множество возможных нарративных сюжетов — существующих одновременно, совсем как параллельные вселенные, — и, похоже, количество вариантов историй о судьбах людей явно стремится к бесконечности. Героические, трагические, скучные, катастрофические, забавные и прекрасные. Мы все живем внутри этих историй, и зачастую наш нарратив включает не одну такую историю, а сразу несколько.

Австралия

Сидней

Сидней. Елки-зеленые-моталки[23], что за странный, замечательный город! Я еду на велосипеде по парку в самом центре (он называется «Вотчина», поскольку в конце XVIII века участок принадлежал губернатору). В одном из уголков парка я вижу сотни крупных летучих мышей, вцепившихся в ветви деревьев. Порой кое-кто из них встряхивает массивными крыльями. Однажды я был в парке на оперной постановке под открытым небом; взглянув вверх, я увидел, как мыши кишат на фоне закатного неба, рассеиваясь над городом в поисках насекомых и фруктов, пока на сцене актеры тянут арии из «Травиаты». Эти здоровенные, немного зловещие существа хорошо гармонируют с «Вотчиной», одно название которой уже служит напоминанием о временах империи. Хотя они давно стали одной из здешних достопримечательностей, это вышло случайно: просто в этом закутке парка были собраны тропические деревья и растения. Популяция летучих мышей все росла, и некоторые деревья стали погибать от их цепких когтей и слоев гуано. Да, деревья красивые и все такое, но… Эге-гей! Огромные летучие мыши! В общем, сейчас ведется борьба между озеленителями и мышами… Правда, я не знаю организации, которая заступилась бы за летучих мышей. Работники парка испробовали все вообразимые способы «гуманно» заставить мышей найти себе другое пристанище (они, кажется, даже отгоняли их запахом питона), но ни один не помог. Эта безнадежная ситуация может служить метафорой общего состояния дел в Австралии: человек и природа в постоянном конфликте… Но до чего же красиво…

Greg Wood/AFP/Getty Images

В свое первое посещение Австралии в начале 80-х я посчитал эту страну отвратительной. Все вокруг я видел сквозь шоры политкорректности. В моих глазах окружающий ландшафт был окрашен цветом все того же старого дерьма: белые колонисты расселяются вдоль побережья, строят маленькие уютные домики и коттеджи в подражание архитектуре своих предков, не обращая ни малейшего внимания на постепенное вытеснение и истребление туземцев. Мне виделся громадный континент, по большей части дикий и недружелюбный, с мазками евро-джема по краям. Совсем как Северная Америка и Южная Африка в свое время.

Эта картинка еще тогда показалась мне режущим глаз сочетанием несочетаемого, она раздражала и беспокоила. Потребовалось время, чтобы прийти в себя от шока: целые пригородные кварталы были застроены здесь милыми домиками с квази-английскими садиками и лужайками — и это в стране, в которой они настолько ни к месту! Изрядный кусок Южной Калифорнии чем-то напоминает мне это зрелище: жилой «тематический парк», развернувшийся, по существу дела, в пустыне: с воздуха подавляющая часть австралийского ландшафта выглядит не более приветливо, чем марсианские камни.

Впрочем, после нескольких новых визитов сюда австралийцы начали мне нравиться. Люди, с которыми я виделся, в большинстве своем были скромными, открытыми, безо всяких претензий; пища и вино здесь всегда свежие, вкусные, а сельская местность впечатляет, несмотря на суровость.

Удовольствие от езды на велосипеде по городам Австралии — выше обычного. В Сиднее приходится сложновато: ландшафт и запруженные хайвеи, связывающие отдельные районы города, не особенно гостеприимны, но Мельбурн, Перт и Аделаида показались мне вполне дружелюбными. Погода приближена к идеальной (имеется в виду средиземноморский климат), и эти города, хотя они прилично разрослись, по размеру не идут ни в какое сравнение с мегаполисами в Соединенных Штатах, так что велосипедист может относительно быстро добраться из одного конца в другой. Вдоль рек, обычно текущих в австралийских городах, проложены велосипедные дорожки — в итоге они ведут на побережье, и с каждым годом их количество увеличивается.

Несколько лет тому назад сюда пригласили из Дании проектировщика Йана Гейла, он внимательно изучил планы Аделаиды и Мельбурна, а совсем недавно занимался Сиднеем. Отчеты и рекомендации, составленные Гейлом для городских служб Мельбурна в 1993 и 2005 годах, были учтены, и в результате весь центр города стал куда уютнее. Прирост его жителей составил уже 83 процента. Это значит, что многие живут теперь недалеко от работы или института, а потому перенесли свои основные транспортные нужды на велосипед — или вообще ходят пешком. Появились новые парки, пассажи и аллеи обрели новую жизнь, открылись кафе под открытым небом — не менее трех сотен. Нечего и говорить, по всему городу появилась целая сеть велосипедных трасс (к философии Гейла мы еще вернемся).

Сидней устроен совершенно иначе. Это диковинная путаница микрорайонов, щедро рассыпанных по мелким бухточкам, полуостровам и вдоль старых дорог. Большинство этих застроек находится по другую сторону залива от собственно Сиднея. Чтобы попасть в эти дома, придется пересечь мост в гавани или любоваться живописными видами с парома. Однажды я доехал на своем велосипеде от городского центра до пляжа Бонди-Бич, расположенного почти строго на восток от центра по эту сторону залива. Велосипедные прогулки в этом невероятно красивом городе на удивление трудны — в смысле ухабов и неудобств. И, конечно, прибыв в Бонди, я увидел серфингистов, пляшущих в волнах посреди бела дня, и все это, так сказать, в городской черте.

На следующий день я решил прокатиться до Гэпа («Щели»), одного из двух скалистых выступов к востоку от городского центра, которые берут сиднейскую гавань в своеобразные каменные клещи: один с северной стороны залива, а другой — с южной. Чтобы избежать шумных трасс, с которыми познакомился, добираясь до Бонди, я стараюсь держаться поближе к берегу, двигаюсь сначала по Роуз-Бэй, а затем насквозь через Воклюз. Вдоль извилистых улиц стоят скромные, простые дома. Похоже на зажиточный английский городок, который каким-то чудом перенесся на другую сторону земного шара, в солнечный субтропический пейзаж. Добравшись до цели, я наблюдаю с обрыва над Тихим океаном роскошный вид, которым наслаждаются в основном мертвые: самые живописные картины предстают перед наблюдателем, зашедшим на территорию кладбища.

Вам здесь не рады

Австралия полна малоприятных напоминаний о равнодушии природы к человеку. Ядовитые змеи и лягушки, колючие растения, агрессивно настроенные пауки, обратное течение, зыбучие пески и выжженная пустыня, без конца и края. Куда бы ни пошел, рядом вечно таится что-то коварное, напоминая, что человек здесь — только гость. Австралийский буш напоминает этакого крокодила с разинутой пастью, который затаился где-то рядом и ждет несчастного беспечного туриста. В австралийском фильме «Лантана» (названном в честь цветка с ядовитыми листьями), повествующим о нескольких семейных парах из Сиднея, отправившихся в путешествие, герои обнаруживают труп женщины в коварном клубке местных растений. В другом фильме, «Пикник у Висячей скалы», несколько девушек, отправившихся в школьный поход, загадочным образом исчезают в буше. Больше о них ни слуху ни духу. Как мне представляется, падение нравов и чувство отчужденности, пронизывающие эти фильмы, вызвано в первую очередь вторжением в жизнь людей буйной растительности и опасностями, рассыпанными по ландшафту этой страны. Кинематографисты, возможно, рассматривают все это как фон для «настоящего» сюжета, но я думаю, это и есть настоящий сюжет.

Можно вообразить, что в таком крупном городе, как Сидней, человек может чувствовать себя в полной безопасности. Ничего подобного: в Сиднее обосновалась одна из наиболее опасных тварей на континенте — лейкопаутинный или воронковый водяной паук. Городской шум ничуть не отпугнул это смертоносное насекомое. Оно обожает слегка влажную среду, и брошенное у бассейна или в ванной полотенце отлично подойдет. По выражению климатолога и писателя Тима Фланнери, жертва паучьего укуса «немедленно начинает испытывать мучительную боль и вскоре падает в конвульсиях, сплошь покрываясь пеной слюны и пота». Взрослые люди могут терпеть подобное испытание около трех часов, но маленькие дети не продержатся более часа. Все коварство местной природы отлично рисует тот факт, что яд воронкового паука более-менее безвреден для большинства животных, скажем кошек или собак, но людям несет смерть. И хотя этот паук появился здесь задолго до человека, все выглядит так, будто природа устроила нам засаду. Как и Южная Калифорния (то место на планете, которое она с виду очень напоминает), Австралия опьяняюще красива, но миг — и радоваться красоте уже некому. Об этом позаботятся оползни, землетрясения, пожары или какие-нибудь ядовитые существа.

В Центральном парке Нью-Йорка живут еноты, а в Бронксе, говорят, завелись даже бобры. Но нигде в Америке дикие животные не подстерегают городских жителей с таким упорством, как здесь. В Брисбене недавняя «сырость» (так тут называют сезон дождей) привела к небывалому изобилию медуз и ехидн (небольшое однопроходное млекопитающее, родственник утконоса, но украшенное иглами, подобно ежу). Со здешними медузами шутки плохи. Особо смертоносный вид медуз — так называемые «коробочки» — представляют собой маленькие кубики студня. Как пишет местный источник, «нет практически ни единого шанса на спасение после встречи с ядовитым стрекалом, если только врачи не займутся вами немедленно. Боль настолько сильна и неодолима, что вы, скорее всего, впадете в состояние шока и утонете, прежде чем доберетесь до берега».

В окрестностях того же Брисбена местные собаки, по сообщениям прессы, пристрастились лизать ага — жаб, чья кожа, вообще говоря, ядовита, но от небольших доз этого яда псы, похоже, балдеют. Некоторые несчастные слишком увлекаются и корчатся из-за этого в жестоких конвульсиях, но большинство собак научились регулировать потребление яда — и, когда наркотик перестает оказывать воздействие, возвращаются за новой дозой.

David Gray/Reuters

Жабы ага были завезены в Австралию в 1935 году в надежде, что они сожрут местных паразитов-вредителей, тростниковых жуков. Но увы, несмотря на всеядность, эти жабы, поедающие все, что движется и не движется, не особо заинтересовались жуками. Однако расплодились они вовсю, и их ядовитая кожа убивает теперь и местных хищников, и домашних питомцев. Теперь не оправдавший надежд «убийца вредителей» и сам стал вредителем. К тому же они убивают и людей, поскольку, как и лижущие жаб собаки, человек способен тем же способом погрузиться в мир галлюцинаций примерно на час, но некоторых, в отличие от умниц-собак, губит жадность.

Подобной же ошибкой была и знаменитая высадка (в охотничьих целях) в Австралии двадцати четырех кроликов в 1859 году. Здесь появление грызунов стало настоящей экологической катастрофой, поскольку кролики сметали на своем пути всю растительность и впридачу размножались… как кролики. В Австралии не нашлось хищников, которые контролировали бы их численность, и в результате в пустыне возник забор, протянувшийся от одного края континента до другого. Тем самым люди надеялись ограничить распространение грызунов. В 1950 году кроликов заразили вирусом, который должен был скосить всю популяцию — чем он и занимался, пока грызуны не выработали устойчивость к его действию.

Но не каждая местная форма жизни ведет себя столь враждебно. Некоторые из кожи вон выпрыгивают, лишь бы люди чувствовали себя «как дома». Птица-лирохвост подражает крикам других птиц, равно как и всем прочим звукам, которые слышит. В телесериале «Жизнь птиц» производства Би-би-си я видел кадры, в которых лирохвост дает великолепное представление, сначала расчищая в буше место для своей маленькой сцены, а затем показывая все, на что способен, в пятиминутной певческой феерии. Песня лирохвоста чаще всего представляет собой попурри из голосов других птиц, но певец из сериала неожиданно закончил свой номер звуками затвора фотоаппарата, автомобильной сигнализации, шагов лесоруба и, наконец, свистом врезающейся в ствол дерева бензопилы. Эти последние фрагменты звучали абсолютно чисто, сходство было полным, словно это звучало не птичье горло, а качественная студийная запись!

Миролюбивое царство

В эпоху плейстоцена Австралию населяла «мегафауна». Эти животные-гиганты — подобный большому носорогу дипротодон, гигантский кенгуру ростом в три метра, огромный сумчатый вомбат, мегалания (ящерица-варан шести метров в длину), трехметровый сухопутный крокодил куинкана, семиметровый питон вонамби, нелетающие птицы гениорнисы (гигантские эму) и дроморнисы (которые могли соперничать размерами с моа) — загадочным образом исчезли примерно пятнадцать тысяч лет тому назад. Люди в то время, по всей видимости, не превышали скромных сегодняшних размеров.

De Agostini Picture Library/Getty Images

Предания аборигенов, записанные во всех уголках Австралии, ясно доказывают, что эти животные были частью окружающего мира древних жителей континента, их до сих пор вспоминают со страхом и благоговением: эти впечатления тысячелетиями передавались с помощью уникальной устной традиции.

Некоторые сказания аборигенов уходят корнями в прошлое на… пятнадцать тысяч лет! Неразрывность, которая заставляет бледнеть письменность: по сравнению с подобной историей наши собственные литературные памятники, похоже, не стоят и папируса, на котором записаны. Мы считаем нашу историю более прочной, более реальной — потому только, что она запечатлена письменами. Но старейшие письменные источники и близко не подходят к подобному отрезку времени. И разве обязательно записанные на бумаге слова должны казаться правдивее, реальнее устных преданий?

Аделаида — небольшой город на южной кромке континента, это последнее поселение приличных размеров на пути в грандиозные пустыни на западе. Здесь расположен Нулларбор (буквально «ноль деревьев»), мое любимое название пустынной местности. Я качу на велосипеде по главной улице Аделаиды, мимо старых колониальных зданий с зелеными лужайками. В крошечном городском парке сидит кучка аборигенов. В нескольких метрах по улице с ревом проносятся автомобили, щелкают каблуками пешеходы. Небольшая группа туземных жителей похожа на стайку живых призраков, они напоминают о седой старине этой страны — места, занятого ныне европейцами. Эти люди — если и не хранители этой земли, то, по крайней мере, ее дети. Она породила их, сделала теми, кто они есть. Они воплощают ее, но они не правят ею (должен признаться, это мое собственное, окрашенное в романтические тона толкование).

Они решили собраться именно здесь, на маленьком участке газона прямо посреди города, на виду у прохожих и проезжих, но аборигенов по большей части не замечают, они остаются невидимыми, — и это говорит о многом. Это знак, напоминание, живой плакат, указывающий на то, что все постройки вокруг, вся наша суета, да и сами мы, проходящие или проезжающие мимо, — лишь тонкий наносной слой. Присутствие древних людей говорит о существовании неспешной, глубокой истории, еле заметных биологических изменений, которые этот «новый» мир европейских колонизаторов старается заглушить, закрыть потоком бесчисленных новшеств и неистовством коммерции, лишь бы стереть все упоминания об этой истории из памяти людей. Аборигены — будто фига в сторону нависающих офисных зданий и приглаженных лужаек.

Я еду дальше на запад, к океану, по велосипедной дорожке, ведущей вдоль разделяющей Аделаиду надвое реки Торренс. Дорожка вьется в эвкалиптовых рощах (камедные деревья, как их здесь называют), облюбованных сороками и пеликанами.

Постепенно редея, эвкалипты в итоге исчезают вовсе, и река впадает в море. Воскресный день, жара, но в этой части пляжа всего шестеро отдыхающих. Будь пляж так же близок от города подобных размеров на каком-нибудь другом континенте, тут яблоку некуда было бы упасть. Торговцы вразнос надрывались бы, предлагая всякую всячину, а к пляжу было бы не подступиться из-за припаркованных машин. Похоже, европейским поселенцам едва хватило времени на то, чтобы освоить побережье этой новой страны, большая часть которой так и не была ими захвачена.

Чуть дальше по берегу, в городке Чарлз-Старт, имеются кафе и ресторанчики с видом на океан. Я заказываю пиво с кальмарами и несколько разных овощных соусов, все очень вкусное. Эта простая, ни на что не претендующая пища великолепна. Иммигранты, прибывшие в Австралию из Средиземноморья, явно оказали мощное позитивное влияние — на кухню, в частности. Я пробовал здесь безыскусного осьминога с зеленью, который был гораздо, гораздо лучше тощих щупалец, которые подают в некоторых первоклассных ресторанах Нью-Йорка. Этот напоминал стейк с толстыми присосками сбоку.

Мельбурн

В Мельбурне я еду вдоль набережной реки, когда неожиданно вижу толпу, собравшуюся на открытие нового городского парка. Сегодня отмечается День Австралии, и в парке вовсю идет празднование. Для аборигенов этот день воплощает начало унижения, кошмара, деград