Разрыв царя с избранной радой.

Недолго молодой царь Иван Васильевич ладил со своей избранной радой и сносил терпеливо наложенную на него опеку и ограни­чения. Уже в 1553 году произошли у него крупные не­приятности с его советниками. В начале этого года, вер­нувшись из казанского похода, царь, опасно занемог и был при смерти. Возник вопрос о преемнике на случай смерти царя. Иван Васильевич потребовал, чтобы двою­родный брат его, князь Владимир Андреевич Старицкий и бояре присягнули его сыну Димитрию, младенцу. Вла­димир уклонился от присяги, потому что сам возымел намерение сесть на московский престол по смерти царя. Бояре, хотя и присягнули, но и то только после великих пререканий, шума и брани. Царю было поставлено на вид, подчеркнуто, что целуют крест именно его сыну, а не Захарьиным. Некоторые же бояре отказались совсем присягать царевичу Димитрию. Любимые советники Ивана, его избранная рада, во время этой истории за­метно были в рядах оппозиции, на стороне князя Влади­мира Андреевича. Очевидно, избранная рада боялась повторения того, что творилось в малолетство Грозного, и потому в государственных интересах не прочь была устранить кандидатуру младенца и предпочесть ему взрослого — князя Владимира Андреевича. Но царь от­несся к этому как к вероломству и непостоянству своих избранных советников и затаил после того чувство оби­ды и мести по отношению к ним. Это чувство стали раздувать родственники царя Захарьины, оскорбленные враждой и недоверием к ним бояр, проявившимися в 1553 году. С другой стороны, и сама избранная рада, по-видимому, стала злоупотреблять своим значением и во всяком случае не проявляла должного такта в отноше­нии к царю. Иван жаловался в послании к Курбскому: «Подружился он (Сильвестр) с Адашевым, и начали со­ветоваться тайком от нас, считая нас слабоумными; мало-помалу начали они всех вас, бояр, в свою волю приво­дить, снимая с нас власть, частью ровняя вас с нами, а молодых детей боярских приравнивая к вам; начали причитать вас, князей, к вотчинам, городам и селам, которые по уложению деда нашего отобраны у вас; они это уложение разрушили, чем многих к себе привязали. Единомышленника своего князя Димитрия Курлятева ввели к нам в синклитию и начали злой совет свой утверждать: ни одной волости не оставили, где бы угод­ников своих ни посадили; втроем с Курлятевым начали решать и местнические дела, не докладывали нам ни о каких делах, как будто бы нас и не было. Наши мнения и разумные они отвергали, а их советы и дурные были хороши. Так было во внешних делах. Во внутренних же мне не было ни в чем воли: сколько спать, как одевать­ся — все было ими определено... Потом вошло в обычай: я не смей слова сказать ни одному из самых последних его советников; а советники его могли говорить мне, что им было угодно, обращались со мной не как с владыкой или даже с братом, но как с низшим; попробую прекос­ловить — и вот мне кричать, что и душа-то моя погиба­ет, и царство-то разорится. Началась война с Ливонией; Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко на нас за нее восставал; заболею ли я или царица, или дети — все это по вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам». Но в особенную вину ставит царь своим советникам то, что они хотели воцарить князя Владимира, а царевича Димитрия погубить, воз­двигли ненависть на царицу Анастасию, уподобляя ее всем нечестивым царицам. Когда началась Ливонская война, неудовольствие царя на избранную раду достигло наивысшего напряжения и разрешилось ее разгромом. Адашев был удален от двора и послан воеводой в Ливо-нию; разосланы были из Москвы и его сотоварищи. Сильвестр добровольно ушел в монахи в Кирилло-Белозерский монастырь.

Опалы и казни.

Оставшись без советников, которые стесняли и ограничивали его, а затем и без жены, кото­рая укрощала и умиряла его страсти, Иван обнаружил тот же необузданный произвол и тиранию, как и во время своей ранней юности. Начались опалы и казни бояр и разных людей, которых царь подозревал в отрав­лении своей жены. Казни стали постигать бояр и по простому капризу царя, за резкие слова и другие непри­ятные для царя поступки. В это-то время и сказалось явственно отсутствие должной солидарности в боярстве, его неспособность к дружному отпору, к борьбе с деспо­тизмом. Терроризированные бояре стали думать лишь о том, как бы по добру и здорову убраться из Москвы за границу. Многие из них и выполнили это намерение, в том числе и князь Андрей Михайлович Курбский. Но большинство царь поспешил связать круговой порукой о неотъезде и таким путем укрепить в Москве.

В борьбе с ними царь Иван Васильевич пошел неуклонно по пути своих предшественников, т. е. не трогал политического значения и общественного положения всего класса в целом и избегал таким образом вызывать общее дружное противодействие. Он старался бить сво­их противников поодиночке, истреблять их и унижать в отдельности, разрушать их положение не общими рас­поряжениями, а частными мерами. Принципиально же даже резче, чем его предшественники, он подчеркнул политическое значение боярского класса. Это наглядно выразилось в его отделении от земщины, в учреждении опричнины.

Учреждение опричнины и ее эволюция.

В эпоху гос­подства избранной рады в правительственных сферах Москвы сделала несомненные успехи государственная идея. Стала пробиваться мысль, что Московское госу­дарство не есть только государева вотчина, а известная организация, имеющая в виду обеспечение интересов общества, что дело государственное есть дело земское, а не только государево. Этим сознанием, несомненно, проникнута была избранная рада. Как мы видели, она считала необходимым участие всех бояр в текущем законо­дательстве и даже участие представителей общества в устроении земли. Вероятно, и другие бояре уже в дос­таточной степени прониклись этой идеей. В свое время должен был ознакомиться с ней и сам царь Иван Василь­евич, которому внушалось, что государственные дела не его только личные дела, а дела земские, которые надо делать по общему совету с боярами, а в некоторых слу­чаях и с землей. Эта идея, очевидно, настолько уже распространилась и укрепилась в тогдашних правитель­ственных сферах, а быть может, и в остальном обще­стве, что, когда царю тягостно стало править с боярами, он не нашел возможным устранить их от управления, а предпочел уйти от них, обособиться и поделить с ними государство, с тем чтобы в своей части господствовать уже на всей своей воле. Когда у него особенно обостри­лись отношения с боярством, после бегства в Литву кня­зя Курбского и других видных бояр, после устроенного ими двойного нападения из Крыма и Литвы, в конце 1564 года царь с семейством, ближними людьми и боль­шим обозом, никому ничего не сказав, вдруг уехал из Москвы куда-то и зачем-то. Через месяц прибыл от него из Александровской слободы гонец с грамотой к митро­политу, в которой царь извещал, что он положил свой гнев на него, митрополита, владык, игуменов и на все духовенство, на бояр, служилых и приказных людей за их беззакония, мятежи, расхищение государственных земель и казны, нерадение в защите государства от вра­гов; не терпя их изменных дел царь и оставил свое государство и поехал поселиться, где ему Бог укажет. Так, царь, увидав невозможность для себя управлять государством вместе со своими прежними сотрудника­ми, не устранил от себя этих сотрудников, а предпочел сам уйти от них и предоставить им управление государ­ством без него. Но это решение было принято, конечно, сгоряча, было поступком истерически больного челове­ка. Все равно царю некуда было уйти из своего государ­ства. Поэтому, поуспокоившись и придя в себя, царь раздумал уходить из государства, но предпочел поделиться со своим боярством, выделить из государства себе осо­бую часть, опричнину, в исключительное распоряжение; и таким путем остаться царем-самодержцем. Поэтому, когда в Александровскую слободу явились духовенство и бояре и стали со слезами просить царя, чтобы он вернулся в Москву и правил государством, как ему угод­но, царь согласился «паки взять свои государства», но поставил условия, чтобы вольно было ему на своих из­менников и ослушников опалы класть, а иных казнить, имение их брать на себя, чтобы духовенство, бояре и приказные люди ему в том не мешали, и чтобы «учинить ему на своем государстве опришнину, двор ему и себе и весь свой обиход учинить ему особной». Согласие, разумеется, было дано, и царь учредил себе особый двор. При этом дворе учреждались особые бояре и окольни­чие, дворецкий, казначеи, дьяки и всякие приказные люди. На содержание этого двора взяты были в разных местах государства, преимущественно центральных и северных, отдельные села, волости и целые города с уездами, в общем с дальнейшими присоединениями чуть не половина всего государства. Из служилых людей царь отобрал в опричнину тысячу князей, дворян и детей боярских, увеличив позже их число до 6 тысяч человек;

им даны были поместья в уездах, взятых в опричнину, откуда прежние вотчинники и помещики были переве­дены на новые земли в неопричных уездах. Все осталь­ное государство с его воинством, судом и управой царь приказал ведать и всякие земские дела делать прежним боярам, которым велел быть в земских, начальниках отдельных приказов и всем приказным людям продол­жать свои приказные дела «по старине», а с докладами «о больших делах» приходить к земским боярам, самим же этим боярам докладывать государю только «ратныевести и земские великие дела».

Так Московский государь отделился от земли, на управление которой претендовали бояре, выделил из нее для себя своего рода удел. Взгляд на опричнину как на удел сказался и в новом титуле, которым стал называть себя Иван как владелец опричнины. Некоторое время он официально назывался просто князем Московским, даже не великим, предоставив титул великого князя всея Руси поставленному им во главе земщины крещеному хану Касимовскому Симеону. Этим титулом своим царь про­тивополагал опричнину земле, как удельную часть все­му национальному и государственному земскому цело­му. В порывах болезненного самоуничижения паче гордости царь посылал великому князю Симеону чело­битные, в которых называл себя его «холопом Иванцом», резко подчеркивая свое удельное значение. Разу­меется, великий князь Симеон только трепетал, получая эти уничиженные челобитные, в которых видна была злоба и ненависть царя к так называемой земщине.

Но как царю не удалось уехать из государства, так не удалось и обособиться окончательно от земщины. Как никак, опричнина все же была частью Московского государства, и притом царь в конце концов не мог отка­заться от власти и в земщине. Поэтому, хотя у него в опричнине образовалась и своя дума, и свои приказы — Разряд, Большой Приход и др., набрано было и свое войско, тем не менее он продолжал править и в земщи­не. При таком условии случалось, что известные вопро­сы царь приказывал обсуждать всем боярам земским и из опричнины, и бояре «обои» ставили известное реше­ние. Некоторые учреждения, как, например, приказы Посольский, Челобитный и Ямской были общие у оп­ричнины и земщины. Опричные полки сплошь и рядом отправлялись в поход вместе с земскими и т. д. С тече­нием времени прямое значение опричнины как удела отошло на задний план, а на первый план выдвинулось производное, косвенное значение этого установления. Несомненно, что, учреждая опричнину, царь Иван Ва­сильевич имел в виду не только размежеваться с бояр­ством в управлении государством, но и получить в свое непосредственное распоряжение военные и финансовые средства для того, чтобы поднять свою силу, свое значе­ние и взять решительный перевес над боярством, смирить его и прибрать к рукам. Этому именно назначению стала служить больше всего опричнина. По выражению Ключевского, она стала институтом особой охраны царя и царства от крамольников, а опричный отряд корпусом жандармов и вместе экзекуционным органом по изменным делам. Рядовые опричники были простыми палача­ми, которые по указанию царя производили избиения массами, опустошали целые города и уезды. Но такие люди, как Малюта Скуратов или князь Афанасий Вя­земский, в застенках Александровской слободы произ­водили розыски по политическим доносам и по ночам в спальне у царя обдумывали с ним планы борьбы с его недругами.

Новые опалы и казни.

Учреждение опричнины по своему идейному началу, как мы видели, со стороны царя было признанием, своего рода санкцией, прави­тельственного значения боярской думы, укрепленного деятельностью избранной рады. Но на деле, в своих конечных результатах, учреждение опричнины привело к торжеству абсолютизма, к разгрому боярства и паде­нию его общественного и политического значения. По­лучив разрешение от духовенства и бояр класть опалы на виновных, наказывать их смертью и конфискацией имений, учредив целый отряд палачей, царь стал широ­ко пользоваться данным ему разрешением. Объясняя этот факт, Ключевский говорит, что Иван действовал как не в меру испугавшийся человек, который, закрыв глаза, бил направо и налево, не разбирая своих и чужих; им овладело чувство страха, которому он всегда легко отдавался, инстинкт самосохранения. «За себя семи стал», — пишет он Курбскому, напоминая, как они, бояре, хотели посадить на царство Владимира, а его «и с детьми хотели извести». На наш взгляд, это чувство не вызвало новую тиранию, а только сделалось ее спутником. Новая тирания была вызвана чувством мести, злобой против боярства, которое спутывало царя по рукам, не давало ему воли и интересы государства ставило выше личных царских. Долго сдерживаемое чувство злобы шумно прорвалось наружу и за невоз­можностью погубить весь правящий класс стало обру­шиваться на отдельных лиц этого класса. Но ведь изве­стно, что сплошь и рядом люди, действующие по злобе и ненависти, подыскивают и приводят оправдания, кото­рыми стараются заглушить совесть и очистить себя в глазах других. Так же поступал и Иван, раздувая подо­зрения относительно злоумышления бояр против его особы и семьи, говоря, что они хотели его самого извес­ти и его сына-младенца, отняли у него его голубицу, царицу Анастасию и т. д. Поэтому, когда он писал Курб­скому: «за себя семи стал», едва ли писал искренно, наивно, и потому не особенно приходится верить его словам. Читая рассказы современников о казнях Гроз­ного, присутствуешь при какой-то оргии злобного неис­товства. Царь буквально упивался людской кровью, му­чимый жаждой злобы. Сидит, он, например, в палатке на Ливонском театре войны за обеденным столом и ве­дет беседу на исторические и политические темы со знатным литовским пленником, князем Полубенским. Входит слуга и докладывает, что привели ливонских пленников. «На кол!» — восклицает царь и бросается из палатки наслаждаться предстоящим зрелищем. Совер­шая злодейства, царь не мог по временам не думать о последствиях, не мог не трусить расплаты за них на том и на этом свете. Эта душевная тревога приводила его к усиленной молитве или отчаянию в своем спасении, а это чувство, в свою очередь, приводило царя в новым оргиям, к новым жестокостям. Отчаиваясь в спасении нa том свете, царь стремился пожить хорошо, во все свое удовольствие, по крайней мере на этом свете, преж­де чем низойти на вечные мучения в ад, а для этого пускал вовсю ширь и мочь террор... Такое психологиче­ское объяснение, на наш взгляд, можно дать поступкам царя Ивана Васильевича, принимая к тому же во внимание, что это был, несомненно, больной человек, в пьянстве, необузданном разврате и жестокостях совершенно истрепавший свою нервную систему, близкий к сумасшествию, хотя и не сумасшедший в обыкновенном зна­чении этого слова.