КАК БУДЕТ «ЗИППИ» ПО–КИТАЙСКИ?

Как и десять лет назад в Бангалоре, в сегодняшнем Пекине лучшее место для встречи с зиппи— очередь в консульский отдел американского посольства. Находясь в Пекине летом 2004 года, я узнал, что огромный спрос на учебные и рабочие визы я США у местной молодежи уже породил специальные чаты в Интернете, в которых китайские студенты делятся друг с другом советами по поводу того, на какие аргументы лучшего всего клюют работники посольства. Для американских дипломатов у них даже есть свои прозвища: «Амазонка», «Лысый дылда», «Красавчик». Всю глубину этого виртуального стратегического планирования, сказали мне посольские чиновники, они осознали, когда некоему новичку пришлось выслушать 0т каждого студента, приходящего к нему в тот день, одну и ту же фразу — разрекламированную в чате, как верное средство для получения визы: «Я хочу попасть в Америку, чтобы стать знаменитым профессором».

Утомленный таким однообразием, новичок был удивлен и обрадован, когда сидящий напротив, студент вдруг вымолвил: «У моей матери протез, и я хочу попасть в Америку, чтобы выучиться на специалиста и сделать для нее усовершенствованный протез». Чиновник с таким облегчением выслушал этот ответ, что сказал молодому человеку: «Знаете, это лучшая история за весь день. Я вас поздравляю, вы получите свою визу», с Что было дальше, вы уже поняли.

На следующий день большинство студентов, оказавшихся на собеседовании, заявили, что американская виза нужна им для того, чтобы выучиться на специалиста по протезам и помочь своим матерям.

Общаясь с чиновниками посольства в Пекине, на чьи плечи возложено решать дальнейшую судьбу этих студентов, я увидел, что их одолевают противоречивые чувства. С одной стороны, они были рады, что так много китайцев хотят попасть в Америку, чтобы учиться и работать. С другой, они хотели предостеречь американскую молодежь, сказать ей: «Вы представляете себе, что вам грозит?» Один из посольских поделился со мной таким наблюдением: «Сейчас я вижу то, что уже несколько десятилетий происходит в остальной Азии, — технологический бум и огромный всплеск человеческой энергии. Я был свидетелем этого в других местах, а теперь настала очередь Китая».

Весной 2004сода я приехал в Йельский университет. В центральном дворике, когда я прогуливался возле памятника Илай–хью Йелю, мне встретились две туристические группы, состоявшие из людей всех возрастов, которые говорили по–китайски. Китайцы всерьез начали путешествовать по миру, так что если их родина будет и дальше эволюционировать в сторону большей открытости, весьма вероятно, что всю индустрию, мирового туризма ждут значительные перемены.

Но китайцы приезжают в Йель не только для того, чтобы полюбоваться на увитые плющом старинные стены. Вот данные, которые собрало приемное отделение университета. Осенью 1985 года университет выпустил, включая студентов и аспирантов, 71 китайца и одного человека из Советского Союза. Осенью 2003–го китайцев было уже 297, русских — 23. Совокупный иностранный контингент Йеля вырос за тот же период с 836 до 1775 человек. Число заявлений от китайских и российских школьников, желающих учиться в университете, увеличилось для китайцев с 40 на курс выпуска 2001 года до 276 на курс выпуска 2008, а для русских — с 18 до 30, соответственно. В 1999 году Йитинь Лю, школьница из китайского города Чэнду, была зачислена в Гарвардский университет с полной стипендией. После этого ее родители написали что–то вроде пособия–самоучителя, где рассказывали, благодаря каким педагогическим ухищрениям их дочь смогла попасть в ведущий американский университет. Озаглавленная «Йитинь Лю, студентка Гарварда», книга предлагала научно апробированные методы» подготовки китайского ребенка к поступлению в Гарвард. В Китае она стала мгновенным бестселлером. К 2003 году она была распродана в количестве примерно 3 миллионов экземпляров и породила больше десятка подражаний, которые обещали научить, как пристроить ваше чадо в Оксфорд, Кембридж или Колумбийский университет.

Несмотря на огромное количество молодежи, мечтающей попасть в Гарвард или Йель, Китай не ждет, пока все, кто могут переучатся в американских университетах — он строит собственные. В 2004 году я выступал на 150–м юбилее Вашингтонского университета в Сент–Луисе, который знаменит своей естественнонаучной и инженерной школой. Перед церемонией мы беседовали с его мудрым ректором, Марком Райтоном, и тот рассказал мимоходом, как весной 2001–го был приглашен (наряду со многими другими ведущими авторитетами образования со всего мира) в пекинский университет Циньхуа, один из лучших в Китае, на празднование его девяностой годовщины. Приглашение, сказал он, оставило его в некотором недоумении, с чего вдруг университет захотел отмечать свою девяностую годовщину — почему не сотую?

Райтон решил, что, возможно, это какая–то китайская традиция, но, приехав в Циньхуа, понял, что заблуждался. Китайцы созвали весь цвет мирового образования в Циньхуа — в церемонии приняло участие более 10 000 человек, — для того чтобы торжественно пообещать, что к своему столетнему юбилею Университет Циньхуа будет входить в число лучших университетов мира, как объяснил мне позднее Райтон в электронной переписке. Событие собрало всех руководителей китайского правительства, от мэра Пекина до главы государства. Каждый из них выражал убеждение, что инвестиции в превращение университета в один из главных в мире через десять лет обязательно принесут свои плоды. Поскольку Циньхуа уже тогда считался одним из оплотов китайского образования, ведущим научно–техническим центром, было ясно, насколько серьезна поставленная китайцами цель добиться мирового лидерства во всех областях» подразумевающих развитие инновационных технологий.

Одним из результатов китайского натиска, доказывал мне глава «Майкрософт» Билл Гейтс, стал новый расклад «родильной лотереи» — как и вообще радикальное изменение прежнего соотношения между географией и талантом. Тридцать лет назад, сказал он, если бы у вас был выбор: родиться гением в предместьях Бомбея или Шанхая или человеком средних способностей в Покипси, вы выбрали бы Покипси, потому что здесь ваши шансы на приличную жизнь, даже со средними способностями, были намного выше. Но после того как мир стал плоским и огромное число людей получили возможность включаться в глобальную игру из любого места, природный дар начал брать верх над географией.

«Теперь, — сказал он, — я бы предпочел быть китайским гением, нежели кем–то невыдающимся из Покипси».

Вот что происходит, когда на смену Берлинской стене приходит Берлинский пассаж, а 3 миллиарда человек берут в руки новые инструменты для сотрудничества. «В нашем распоряжении будет в пять раз больше энергии и таланта, чем у нас было раньше», — сказал Гейтс.

ИЗ РОССИИ С ЛЮБОВЬЮ

Съездить в Россию, чтобы поговорить с русскими зиппи, у меня не получилось, но кое–что полезное я все–таки сделал. Я попросил моего знакомого Томаса Р. Пикеринга, бывшего посла США в Москве, а ныне главу департамента международных отношений корпорации «Боинг», рассказать поподробнее об одном начинании, о котором мне уже доводилось слышать: российские инженеры и ученые, когда–то создававшие МИГи, разрабатывают для компании Пикеринга новое поколение пассажирских самолетов.

Пикеринг изложил историю во всех деталях. В 1991 году рассчитывая воспользоваться опытом русских экспертов в области проблем аэродинамики и новых авиационных сплавов, «Боинг» заключил с ними свой первый контракт. В 1998 компания решила расширить сотрудничество и открыла в Москве; собственную проектную контору, причем располагалась она в двадцатиэтажном здании, построенном на те рубли, что «Макдоналдс» выручил от продажи «бигмаков» в последние дни коммунизма, — деньги, которые он пообещал оставить в стране.

«Сегодня, семь лет спустя, — сказал Пикеринг, — на нас уже работает восемьсот российских специалистов, и мы собираемся довести штат минимум до 1000, а со временем, может быть, до 1500». «Боинг» подписывает соглашения с разными конструкторскими бюро — знаменитыми разработчиками военных самолетов времен «холодной войны», носящими имена Ильюшина, Туполева, Сухого, — которые предоставляют нужных инженеров под каждый конкретный проект. С помощью специального авиаконструкторского программного обеспечения, созданного во Франции, русские и их коллеги из «Боинг Америка» — сидящие в Сиэтле, штат Вашингтон, и в Уичите, штат Канзас, — сообща занимаются компьютерным проектированием самолетов. У «Боинг» сегодня двадцатичетырехчасовой рабочий день, состоящий из двух российских смен и одной американской. Благодаря волоконно–оптическому кабелю, передовым технологиям сжатия данных, программам автоматизации процессов авиапроектирования «они просто перебрасывают свои чертежи из Москвы в Америку и обратно», — говорит Пикеринг. На каждом этаже московского офиса оборудованы залы видеоконференций, так что конструкторам не приходится полагаться на электронную почту, когда речь идет о совместном решении важной проблемы с американскими коллегами, они могут общаться вживую.

Свои первые заказы «Боинг» разместил в Москве в порядке эксперимента, как побочный проект. Сейчас, учитывая недостаток авиаинженеров в Америке, это стало необходимостью. Научившись извлекать пользу из взаимодействия низкооплачиваемых российских специалистов и высокооплачиваемых сотрудников передовых конструкторских бюро в США, «Боинг» способен идти наравне со своим главным соперником, «Эйрбас индастриз», который субсидируется консорциумом европейских государств и также пользуется услугами русских талантов. Час работы американского конструктора обходится «Боинг» в 120 долларов, российского —в три раза меньше.

Но, как оказалось, аутсорсинг на России не останавливается. Российские проектировщики также пересылают часть своей работы для «Боинг» бангалорской компании «Хиндустан аэронаутикс», которая специализируется на компьютерной обработке проектный решений, упрощающей процесс их промышленной реализации. Но и это не все. Когда–то, пояснил Пикеринг, «Боинг» говорил своим японским субподрядчикам: «Мы пошлем вам чертежи крыльев для «Боинг–777», разрешим вам производить какую–то часть и рассчитываем, что вы купите у нас весь самолет. Это взаимная выгода»».

Сегодня «Боинг» говорит «Мицубиси», японскому промышленному гиганту: «Вот общие параметры крыльев для модели 737. Проектирование и изготовление конечного продукта — за вами». Но японские инженеры — очень недешевое удовольствие. Что делает «Мицубиси»? Посылает часть полученного от «Боинг» заказа тем самым русским инженерам, которые уже разрабатывают для «Боинг» другие элементы самолета. Одновременно кое–кто из специалистов покидает знаменитые КБ и открывает собственные фирмы — и «Боинг» рассматривает возможность покупки доли в этих новичках, чтобы иметь резервный контингент инженерной рабочей силы.

Вся эта глобальная миграция работы имеет одну цель: ускорение и удешевление процесса проектирования и производства, которое освободит «Боинг» средства для переброски их на создание следующего поколения самолетов и позволит ему выдерживать агрессивную конкуренцию со стороны «Эйрбас». Благодаря тройному слиянию на постройку «Боинг–737» у компании сегодня уходит одиннадцать дней, тогда как еще несколько лет назад уходило двадцать восемь. Лайнер следующего поколения «боингов» будут строить уже за три дня — потому что компоненты самолета будут смоделированы компьютером прямо под сборку, а глобальная сеть поставок компании будет способна транспортировать их с одного производства на другое точно в срок.

Чтобы обеспечить наивысшее качество авиакомпонентов и других своих поставок, «Боинг» ввел практику регулярного проведения «обратных аукционов», на которых компании пытаются не повышать ставки друг друга, а, наоборот, понижать. Они соревнуются за контракты по всем группам: от туалетной бумаги для заводов «Боинг» до болтов и гаек — компонентов стандартного серийного изготовления — для всех его субподрядчиков. «Боинг» анонсирует проведение такого аукциона на специальном сайте и назначает время. Аукцион стартует с объявления группы товара и цены, которую компания считает Справедливой, после чего она просто откидывается в кресле и наблюдает, до какого уровня дойдут потенциальные подрядчики, перебивая ценовые предложения друг друга. Все участники аукциона проходят предварительную сертификацию, и все видят каждую заявку в самый момент ее появления.

«Здесь сталкиваешься с рыночным давлением вплотную и непосредственно можешь наблюдать, как оно работает, — сказал Пикеринг. — Впечатление — как от присутствия на Скачках».

ЕЩЕ ОДНО ТРОЙНОЕ СЛИЯНИЕ

Однажды я слышал, как Билл Брэдли рассказывал анекдот о даме из бостонского высшего общества, которая впервые посетила Сан–Франциско. Когда по возвращении приятельница спросила, как ей понравилось там, она ответила: «Не особенно — слишком далеко от океана».

Привычный угол зрения — очень важная вещь, часто он определяет, что вы способны заметить, а что нет, и именно этим объясняется, почему тройное слияние прошло мимо множества людей. Их голова была где–то совсем в другом месте, хотя слияние происходило прямо у них на глазах. Создали эту дымовую завесу три других вещи — еще одно тройное слияние.

Первой из них стал обвал рынка интернет–компаний, начавшийся в марте 2001 года. Как я уже говорил, многие ошибочно уравняли бум интернет–бизнеса с глобализацией. Поэтому, когда пузырь лопнул, и вместе с ним большинство дот–комов (а также фирм, их обслуживающих), все они дружно предположили, что глобализации пришел конец. Внезапная вспышка активности dogfood.com и еще десятка подобных сайтов, предлагавших за полчаса доставить десять фунтов собачьего корма к вашему порогу, казалась им доказательством того, что глобализация и IT–революция есть лишь пустое сотрясание воздуха.

Но это была чистой воды глупость. Те, для кого глобализация и дотком–бум ничем не отличались и для кого сдувшийcя биржевой пузырь означал конец глобализации, не могли придумать ничего более нелепого. В который раз повторю: биржевой крах высокотехнологических компаний в реальности перевел глобализацию в режим гиперускорения, заставив компании начать переводить за границу как можно больше функций в целях экономии скудных остатков капитала. Это событие стало краеугольным камнем Глобализации 3.0. За период, прошедший с момента «краха интернет–бизнеса», Google увеличил объем ежедневно обрабатываемых запросов со 150 миллионов до 1 миллиарда, только треть из которых принадлежит американским пользователям. В тот самый период, когда общественное мнение активно хоронило глобализацию, растущая популярность заставила интернет–аукцион eBay увеличить свой штат с 1200 человек в начале 2000 года до 6300 в 2004. Вообще же, если верить Nielsen/NetRatings, между 2000 и 2004 годами пользование Интернетом во всем мире выросло на 125%, в том числе на 186% в Африке, 209% в Латинской Америке, 124% в Европе и 105% в Северной Америке. Вот он, конец глобализации!

Но общественное зрение было затуманено не только тем туманом, который напускали комментаторы обвала котировок интернет–бизнеса. В тот момент на горизонте появились еще две больших тучи. Главной, конечно же, оказалось 11 сентября, потрясшее американскую политическую жизнь до самого основания. Если взять 11 сентября и два последовавших за ним вторжения — афганское и иракское, — неудивительно, что никто не разглядел тройное слияние за клубами оружейного дыма и неумолкающей трескотней кабельного телевидения. Наконец, последним фактором стал скандал с корпорацией «Энрон» вместе с быстро последовавшими банкротствами «Тайко» и «Уорлдком» — событие, которое заставило руководителей крупных корпораций и администрацию президента Буша уйти в глухую оборону. В глазах общественного мнения— и, надо сказать, небезосновательно— высшие корпоративные чины на время утратили презумпцию невиновности, на них пала тень всеобщего подозрения в махинациях, и даже президентская администрация, верный оруженосец корпоративной Америки, стала побаиваться — на публике — .лишний раз вспоминать об интересах большого бизнеса. Весной 2004 года я встречался с президентом одной из крупнейших технологических компаний США, приехавшим в Вашингтон, чтобы пробить увеличение федерального финансирования для Национального научного фонда, от деятельности которого напрямую зависит дальнейшее совершенствование .профессиональной базы американской экономики. Когда я спросил его, почему администрация не созовет совет из руководителей корпораций, чтобы привлечь внимание к вопросу и выработать совместное решение, он только покачал головой и сказал одно слово: «Энрон».

Что же в результате? В тот самый момент, когда выравнивался мир и тройное слияние перекраивало весь глобальный–бизнес–ланшафт, когда и от нашего общества, и от других развитых стран Запада требовались серьезная коррекция установок, американские политики не только не просвещали американский народ, они занимались активным его оболваниванием. В течение избирательного сезона 2004 года мы видели, как демократы обсуждают, правильно ли было подписывать «НАФТА», и как республиканский Белый дом старается заткнуть рот председателю собственного Совета экономических советников Н. Грегори Мэнкиву, упрятав его как можно дальше в недра аппарата Дика Чейни, потому что Мэнкив, автор популярных учебников по экономике, осмелился одобрительно высказаться об аутсорсинге как о «современном воплощении преимуществ торгового обмена, о котором экономисты говорили как минимум со времен Адама Смита».

Реплика Мэнкива будто бы стала сигналом к соревнованию за самый нелепый комментарий. Победителем оказался спикер Палаты представителей Деннис Хэстерт, который заявил, что «подобная теория не способна пройти элементарную проверку реальной экономикой». Интересно, что же это за проверка, Деннис? С тех пор от Мэнкива не было слышно и слова.

Все эти причины сделали так, что тройное слияние оказалось вне поля зрения большинства американцев. Происходило что–то по–настоящему серьезное, но оно не стало предметом общественного обсуждения ни в Америке, ни в Европе. До своей поездки в Индию в начале 2004 года я и сам большей частью оставался в неведении, хотя и улавливал некоторые намеки на грядущие перемены. Нобуюки Идэй, председатель совета директоров «Сони», — один из самых умных бизнес–руководителей, с которыми мне посчастливилось познакомиться за все эти годы, и когда он говорит, я стараюсь не упустить ни слова. В 2004 году мы виделись дважды, и оба раза его слова, произнесенные с сильным японским акцентом, застревали у меня в памяти. Идэй говорил, что в мире экономики и технологии надвигаются перемены, которые войдут в историю наподобие «метеора, который врезался в Землю и погубил динозавров». Да, передовые компании прекрасно понимали, что происходит, а лучшие из них все это время тихо реформировались, чтобы, когда наступит срок, не разделить судьбу динозавров.

Начав собирать материал для этой книги, я иногда чувствовал себя как будто в одной из серий «Сумеречной зоны». Я брал интервью у руководителей и главных специалистов по технологическому развитию ведущих компаний, американских и иностранных, и они каждый по–своему описывали нечто, для чего я позже придумал термин «тройное слияние». Но из–за всех причин, которые я привел выше, большинство из них ничего не говорило об этом ни обществу, ни политикам. Они были либо слишком сосредоточены на собственном бизнесе, либо просто опасались это делать. Они напоминали мне пришельцев из параллельной вселенной, владевших какой–то большой тайной. Да, все они знали эту тайну, но никто не хотел посвящать в нее нас.

Что ж, вот та правда, которую от вас скрывали: мир стал плоским. В результате тройного слияния глобальное сотрудничество и конкуренция — между отдельными людьми, между компаниями, между компаниями и отдельными людьми, между компаниями и их клиентами — стала более дешевой, простой, беспроблемной и продуктивной деятельностью для большего количества людей в большем количестве мест земного шара, чем когда–либо в истории.

Что такое «революция информационных технологий», вы знаете — бизнес–пресса трубит о ней вот уже двадцать лет подряд. Не огорчайтесь, но это была лишь прелюдия. Последние двадцать лет были посвящены лишь тому, чтобы выковать, заточить и растиражировать новые орудия, с помощью которых нам еще только предстоит научиться сотрудничать и общаться между собой. Настоящая IT–революция начинается сегодня — когда оформившаяся взаимодополнительность впервые позволила этим орудиям сообща работать над выравниванием глобального игрового поля. Одной из тех немногих, кто приподнял завесу тайны над этим временем и назвал вещи своими именами, была Карли Фьорина. В 2004 году в своих публичных речах она стала говорить о недолговечном биржевом взлете интернет–компаний не иначе как о «конце начала». «Последние двадцать пять лет технологического развития, — утверждала Фьорина, тогда еще исполнительный директор «Хьюлетт–Паккард», — были всего лишь разогревающим выступлением». «Теперь для нас начинается основная; часть мероприятия, — сказала она в другой раз, — и под ней я подразумеваю эпоху, в которую под влиянием технологии суждено трансформироваться буквально каждому аспекту бизнеса, каждому аспекту жизни и каждому аспекту общественного устройства».

ГЛАВА 4 БОЛЬШАЯ СОРТИРОВКА

Тройное слияние повлияет не только на то, как люди будут готовить себя к карьере, как компании будут конкурировать на рынке и как государства будут вести себя в экономике и геополитике. Со временем она перегруппирует политические пристрастия, перекроит политические партии, переопределит само понятие политической деятельности. Одним словом, в результате только что пережитого нами тройного слияния должен наступить период, который я называю «большой сортировкой». Потому что когда мир начинает переходить от преимущественно вертикальной (командно–контрольной) модели создания коммерческой ценности ко все более и более горизонтальной (коммуникативно–кооперативной), изменения не ограничиваются сферой бизнеса. Они затрагивают все: и самоопределение сообществ и корпораций, и их границы, и баланс различных ипостасей индивидуума — покупателя, работника, акционера, гражданина, — и роль, которая будет отведена правительствам. Все это должно быть рассортировано заново. Самой популярной болезнью плоского мира будет множественное расстройство самоидентификации — и уже только по этой причине у политологов в плоском мире будет непочатый край работы. В наступающую эпоху политическая наука, возможно, окажется самой быстроразвивающейся отраслью. Потому что следующее десятилетие — десятилетие большой сортировки — подарит нам весьма странные союзы, которые будут заниматься весьма странной политикой.

Впервые я задумался о большой сортировке после беседы с известным гарвардским политологом Майклом Дж. Сэнделом, Я был немного шокирован, когда услышал от него, что описываемый мной процесс выравнивания впервые был зафиксирован не кем иным, как Карлом Марксом и Фридрихом Энгельсом в их «Манифесте Коммунистической партии» 1848 года. Несмотря на то что сегодняшнее выравнивание и сжатие мира значительно отличается от того, что Маркс наблюдал в свое время, сказал Сэндел, оно не выходит за рамки исторической тенденции, которой Маркс посвятил свои труды о капитализме, — неукротимого шествия технологии и капитала, смета–10щего все барьеры, границы и разногласия на пути глобальной коммерции.

«Маркс одним из первых сумел посмотреть на мир как на Единый глобальный рынок, не осложненный национальными границами, — объяснил Сэндел. — Яростный критик капитализма, он преклонялся перед его способностью уничтожать преграды, мешающие созданию мировой системы производства и потребления. В «Манифесте Коммунистической партии» капитализм показан как сила, которая отменит все феодальные, национальные и религиозные условности и приведет к рождению единой цивилизации, управляемой рыночными императивами. Маркс считал победу капитализма неизбежной — неизбежной и желательной. Потому что, по мысли Маркса, как только капитализм ликвидирует всякую национальную и религиозную самоидентификацию, борьба труда и капитала будет показана во всей ее неприглядности. Необходимость соперничать друг с другом в глобальной гонке на выживание заставит трудящихся объединить свои силы для мировой революции, которая должна будет положить конец Угнетению. В отсутствие утешительных иллюзий вроде патриотизма и религии они осознают свое положение и восстанут, чтобы уничтожить эксплуатацию человека человеком». — В самом деле, читая «Манифест» сегодняшними глазами, я не могу не преклоняться перед тем, с какой точностью Маркс описывает силы выравнивания, действовавшие в мире на ранних Стадиях промышленного переворота, и как много верного ему удалось сказать о действии тех же самых сил на протяжении всей последующей истории, вплоть до наших дней. В наиболее, быть может, показательном фрагменте «Манифеста» Маркс и Энгельс пишут:

Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения. Потребность в постоянно увеличивающемся сбыте продуктов гонит буржуазию по всему земному шару. Всюду должна она внедриться, всюду обосноваться, всюду установить связи. Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим. К великому огорчению реакционеров она вырвала из–под ног промышленности национальную почву. Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. Их вытесняют новые отрасли промышленности, введение которых становится вопросом жизни для всех цивилизованных наций, — отрасли, перерабатывающие уже не местное сырье, а сырье, привозимое из самых отдаленных областей земного шара, и вырабатывающие фабричные продукты, потребляемые не только внутри данной страны, но и во всех частях света. Вместо старых потребностей, удовлетворявшихся отечественными продуктами, возникают новые, для удовлетворения которых требуются продукты самых отдаленных стран и самых различных климатов. На смену старой местной и национальной замкнутости и существованию за счет продуктов собственного производства приходит всесторонняя связь и всесторонняя зависимость наций друг от друга. Это в равной мере относится как к материальному, так и к духовному производству. Плоды духовной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. Национальная односторонность и ограниченность становятся все более и более невозможными, и из множества национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература.

Буржуазия быстрым усовершенствованием всех орудий производства и бесконечным облегчением средств сообщения вовлекает в цивилизацию все, даже самые варварские, нации; Дешевые цены ее товаров — вот та тяжелая артиллерия, с помощью которой она разрушает все китайские стены и принуждает к капитуляции самую упорную ненависть варваров к иностранцам. Под страхом гибели заставляет она все нации принять буржуазный способ производства, заставляет их вводить у себя так называемую цивилизацию, т. е. становиться буржуа. Словом, она создает себе мир по своему образу и подобию.

Трудно поверить, что Маркс опубликовал это в 1848 году. Приводя в пример «Манифест», Сэндел сказал мне: «Вы отстаиваете что–то похожее. Ваш тезис сводится к тому, что развитие информационных технологий дает компаниям возможность убрать все оставшиеся источники трения и неэффективности из их внешних и внутренних операций. Именно в этом подлинный смысл вашего «выравнивания». Но выровненный и неперегороженный мир — палка о двух концах. Он может быть, как вы показываете, благом для бизнеса. Он может быть, как верил Маркс, прологом к грядущей пролетарской революции. Но он же может представлять опасность для конкретных пространств и сообществ, которые составляют нашу среду обитания, наделяют нас местом в мире. С первых шагов капитализма люди уже рисовали себе будущий мир как идеальный рынок, свободный от протекционистского давления, разногласий между юридическими системами, культурных и языковых различий, идеологического противостояния. Но нарисованная картина снова и снова разбивалась о действительное положение дел, в котором всегда находилось достаточно источников трения и неэффективности. Кое–что из того, что тормозит бесперебойное функционирование глобального рынка, в самом деле не ведет ни к чему, кроме напрасно растраченных усилий и упущенных возможностей. Но к числу тормозящих факторов относятся и институты, обычаи, культурные традиции, а они дороги людям как раз потому, что отражают такие нерыночные ценности, как человеческая сплоченность, религиозная вера, национальная гордость. Если глобальный рынок и новые коммуникационные технологии окончательно нивелируют эти различия, мы можем лишиться чего–то важного. Поэтому с самого начала спор о капитализме сводился к вопросу о том, какие барьеры, границы и разногласия являются причиной неэффективности, а какие — источником самоидентификации, которому мы обязаны чувством принадлежности и который считаем нужным оберегать. Каждое коммуникационное новшество, от телеграфа до Интернета, обещало нам сократить расстояние между людьми, расширить доступ к информации, приблизить к осуществлению нашу мечту об идеально эффективном, лишенном внутренних трений глобальном рынке. И каждый раз перед обществом с новой силой вставал вопрос: где мы сегодня должны уступить, начать «шагать в ногу со временем», с еще большим усердием устранять существующие недостатки, и где мы должны встать поперек течения, чтобы сохранить ценности, которые не продаются. Некоторые шероховатости стоит оставить нетронутыми, даже если это подразумевает сопротивление сглаживающему влиянию глобальной экономики».

Несомненно, главнейшим источником трений для рынка всегда было национальное государство с его фиксированными границами и законами. Являются ли государственные границы чем–то, что нам следовало бы — если это вообще возможно — оставить в неприкосновенности? Что будет в плоском мире с юридическими барьерами на пути свободного распространения информации, интеллектуальной собственности и капитала — такими как авторское право, трудовое законодательство и минимальная ставка заработной платы? В сложившейся в результате тройного слияния ситуации увеличение числа барьеров и сдержек, павших жертвой выравнивания, будет все активнее ставить под вопрос существование национального государства вообще, а также конкретных культур, ценностей, государственных институтов, демократических традиций и законодательных ограничений, которые исторически стояли на страже интересов трудящихся и сообществ. Какие из них должны остаться, а какие исчезнуть, чтобы всемирное сотрудничество получило дальнейший стимул развития?

Все эти вопросы потребуют серьезного разбирательства, большой сортировки, и, следовательно, принципиальная проблема, обозначенная Майклом Сэнделом, в плоском мире неизбежно окажется на острие политических дебатов — как внутренних, так и международных. Как показывает Сэндел, в моем «сотрудничестве» другие могут увидеть лишь эвфемизм, благопристойное название для возможности эксплуатировать дешевый индийский труд. И от такого восприятия нельзя отмахнуться, если вы смотрите на аутсорсинг с американской точки зрения — но только с американской. Индийцами и другими жителями развивающегося мира та же самая форма сотрудничества воспринимается как беспрецедентное раскрепощение, первый настоящий шанс для реализации и использования к собственной выгоде дара, доставшегося им от Бога, — талантов, когда–то остававшихся чахнуть в бомбейском или калькуттском порту. Наблюдая за текущим процессом из американского угла плоского мира, вы можете прийти к убеждению, что барьеры, сдержки, психологические установки, мешающие аутсорсингу, необходимо оставить нетронутыми и даже укрепить. Но, глядя из Индии, вы будете считать, что честность, элементарная справедливость, ваши мечты о лучшей жизни — вполне достаточная причина для их устранения. В плоском мире экономическое раскрепощение для одних нередко становится безработицей для других.