Воспоминания Екатерины Н., Верхнедонское.

Шли семидесятые годы, для кого-то счастливые и сытные. У меня же последовала целая серия не просто неудач, а серьезных жизненных катастроф: вначале неудачный, не по любви, брак. Затем безконечные измены мужа-железнодорожника, проблемы с жильем, деньгами, в общем, со всем, что только можно придумать.

Наконец, когда муж вызвал меня к себе на работу, чтоб сообщить, что он подает на развод – хотел жениться на другой, ждавшей от него ребенка, я совсем упала духом. Прожили мы, так или иначе, больше десяти лет, были радости, были и огорчения, но двое детей называли нас папой и мамой!

Я брела раскаленными от летней жары улочками своего поселка и ничего не замечала вокруг. Мысль крутилась возле одного – самоубийство. Думаю, даже если бывший муж детей наших бросит, то государство не оставит, есть же всякие интернаты. Пусть делает, как хочет, а кому я нужна? Второго брака душа не принимала, первый уже был разрушен, к родителям – тоже не уйдешь.

С такими раздумьями я шла, уже выбирая и путь оставления земной жизни, когда вдруг была остановлена спокойными, но твердыми словами:

«И не думай, чадо! Тебе жить надо, а не терзать себя мечтаниями о смерти! Уймись!»

Подняв глаза, я увидела возле себя старика в каком-то нелепом длинном черном халате, огромного роста с абсолютно белыми волосами. Я не сильна была в религиозных познаниях, но тут пришло внутреннее понимание того, что передо мной – священник. Чуть в стороне от него стояли двое мужчин, явно сопровождающих.

«Простите, – говорю, – как попа правильно называть – падре, отец, батюшка – мне не до вас. Давайте, вы пойдете своим путем, а я – своим. Думаю, так будет лучше, и меньше безпокойств».

Старик чуть улыбнулся, но необычайно по-доброму, и сказал: «Дочь моя, иди любым путем, только не в ад через самоубийство! Чтоб ты не выбрала – питие зелья смертного, веревку или камень на шее, все едино, все погибель для души. Вот об этом я тебе и говорил».

Меня зазнобило, именно эти пути расчета с жизнью я и обдумывала. Как мог старик догадаться, что у меня не просто на душе, но в голове? С другой стороны, кто он такой, чтобы пытаться отгадывать мои мысли и настроение, да еще и учить чему-то?

Однако подобные размышления отвлекли меня от проблем семейных, на какое-то время я забыла о них и вступила в разговор со странным стариком.

«Простите, но вы не представились. Как вас зовут?»

– спрашиваю неожиданного собеседника.

«Отец Антоний, вот гощу у ваших матушек, в их общинке. Чай слышали о них?» – мягко отвечает он.

Конечно, я слышала, и даже раз или два видела этих очень пожилых женщин в длинных черных платьях, с какими-то средневековыми черными же головными уборами в окружении более молодых женщин. В поселке говорили, что это монашки со старых времен. И хотя доля уважения к ним существовала, большинство, все же, их побаивалось. Старались стороной обойти загадочный дом со странными обитателями.

«Вот у них и обретаюсь, туда мы сейчас пойдем и поговорим с тобой».

Удивительно, но я безропотно согласилась и побрела к дому монахинь вслед за отцом Антонием.

Потом был долгий разговор и его просьба: «То, что ты задумала, всегда успеешь совершить. Подожди несколько дней, отложи исполнение задуманного. На работе возьми отпуск и с утра сюда, хорошо?»

Я согласилась, целую неделю приходила в общину. Вначале все, что они делали, кроме домашних работ, было для меня «темным лесом». Но беседы с отцом Антонием, с матушками, послушницами, которым я стала помогать, сделали свое дело. Прежде всего, мысль о самоубийстве была уже омерзительна. Открылась дорога в Право­славие, в чистый мир, живущий исполнением Христова закона любви.

Однажды утром отец Антоний сказал, что допускает меня к Причастию. Спросил, готова ли я принять в себя Тело и Кровь Христовы.

Первый раз, когда я увидела старца, для меня он был просто глубоким стариком, хоть и необычной внешности.

О впечатлении от его взгляда расскажу такой случай: однажды мне пришлось его сопровождать из Верхне­донского к постоянному месту жизни в другой, более северной области. Машину организовать не удалось и ехали электричками, с пересадками. Отец Антоний как всегда в подряснике и рясе, но наперсный крест был скрыт под одеждой: старец считал осквернением его открытое ношение в общественных местах в безбожном обществе. И вот в одной из электричек подвыпивший парень проявил атеистическую ревность и сказал какую-то дерзость в адрес старца. Отец Антоний не проронил ни слова, только чуть привстал и посмотрел на говорившего – тот сник. При выходе, молодой человек попросил прощения.

Пробыв столько времени в общине, видев его по нескольку раз в день и общаясь с ним, внешность отошла на второй план. На первом же была сила веры и духа для жизни по ней. Я расплакалась и упала на колени: «Хочу батюшка, но – недостойна, не готова». Вначале он нахмурился – отец Антоний не любил, когда кто-то перед ним становился на колени и запрещал это делать, говоря при этом: «В храм, в храм, к иконам, неси все поклоны Господу, а не мне грешному». Но потом улыбнулся: «Вот и хорошо, что так думаешь, только сам человек во век не подготовит себя без Божьей помощи. Будешь причащаться».

Не забыть мне той службы никогда. Во многих местах бывала, но воспоминание о домашнем храме старушек-схимонахинь со служащим отцом Антонием всегда больше теплит душу. Была исповедь, было причастие, а потом пришло состояние легкости и души, и тела.

Вскоре отец Антоний уехал. Но отсутствие его никогда не было долгим: очень он любил маленькую обитель старых монахинь. Часто говорил так: «Тут вся жизнь – служба Богу, а служба Богу есть жизнь. Напитывайтесь, чада, духа чистоты и святости, пока старицы-схимонахини живы. Уйдут они, все рушиться будет, их молитвой край держится. А уже близки те времена, когда обитель исчезнет. Как град, ушедший в воду от осквернения, так и сие место опустеет».

Страшно это было тогда слышать и удивительно – монахини-старушки еще достаточно крепки, столько послушниц, наконец, от чего дом может разрушиться? Увы, все это пришло через пару десятков лет. Много он говорил о будущем, особенно в последние годы, очень сетовал по поводу падения нравов. Что-то в рассказах его было понятным, что-то – нет, пытались расспросить его, матушек. Удивляло и другое. В семидесятых годах добрая половина тех, кто приезжал к старцу за благо­словением на священство, выходили от него в при­поднятом настроении. В восьмидесятых уже довольным выходил один из десяти. В девяностых, не помню даже, чтоб кто-то оставался удовлетворенным ответом праведника.

Он был очень строг к ставленникам на священство. Однажды одна из послушниц, долгое время подвиза­вшаяся в обительке, попыталась вступиться за племян­ника. Парень был на первый взгляд не плохой, учился в семинарии, и мы все очень переживали за него. Поэтому, когда старец отказался благословить – стали спрашивать о причине такого решения. Батюшке разговор этот был явно неприятен, но все же коротко он ответил: «Если одна овца целое стадо может испортить, то нерадивый пастырь...» И замолчал.

Мне отец Антоний помог поставить детей на ноги – и духовно, и материально, прося о помощи матушек обители. Своих средств у него не было. Он был абсолютно не сребролюбив и не потому, что поступал так только из желания исполнить заповеди, нет. Ему было чуждо любое материальное попечение о жизни, даже о еде. Он постоянно забывал, что надо есть, хотя иногда и сознательно отказывался даже от весьма убогой трапезы, считая это излишеством. Не любил, когда ему совали деньги в руки, и всячески ограждал себя от этого, предлагая опустить даруемое в общую скрыню. В своем кругу он пояснял это так: «Этими руками, – показывая свои руки, говорил он, – я держу крест с изображением Христовым, касаюсь Тела Спасителева. Как же мне в руки брать изображение Его врага?!» При этом он просил развернуть какую-нибудь денежную купюру с изо­бражением очередного идола. Единственными деньгами, которые он при большой необходимости брал в руки, были металлические юбилейные рубли с изображением воина-победителя. Батюшка уважал воинов – защитников Отечества, всегда правил службы за упокой душ погибших, и о здравии оставшихся в живых.

Те пожертвования, которые, особенно в девяностых, стали привозить к нему, по его благословению направ­лялись на поддержку восстанавливавшихся сельских храмов, священников маленьких приходов, для помощи малоимущим, особенно – вдовам.

Но не каждое пожертвование и было принимаемым. Пришлось быть свидетельницей случая, когда у обители была особенная нужда в деньгах – хотели помочь болящей, ну и другие проблемы. И тут приехали к батюшке на иномарках несколько человек. О чем они говорили с отцом Антонием – не знаю, только выскочили из келии старца приехавшие красными, судорожно засовывая пачки денег в свои сумочки. От других я тоже слышала неоднократно об отказах старца от принятия принесенных ему денег.

Вообще, батюшку уговорить изменить свое решение было невозможно. Если уж он говорил «нет», то «да» не звучало. Не было способов уговорить его. Думаю, что старец очень взвешено формировал свое мнение по какому-либо вопросу, чему способствовал его дар прозорливости. В делах веры он был склонен к абсо­лютному следованию церковным догмам, а вот в отношениях церковных, приходских отец Антоний все соотносил со словами Апостола: «Бог есть любовь». Когда к нему обращались верующие с жалобами на ближних, а тем более на пастыря, он их увещевал словами Спасителя: «По тому узнают, что вы ученики Мои, если будете иметь любовь между собой».

Смиренный и добрый, он становился гранитом, если дело касалось вопросов принципиальных. Старец мог увещевать грешащего бездомного, исповедать его и отдать нищему все свое. От него же отец Антоний просил одного – бросить безпутную жизнь. Однако он очень чутко чувствовал истинность раскаяния и ложь душев­ную. Было, что после попытки обмана, приходили, а то и приползали пытавшиеся обмануть его. Несколько раз даже привозили обманщиков – те не могли ходить. Тут уж они действительно каялись. Он не проклинал, чувствуя обман, не накладывал епитимий, он говорил: «Бог нам всем судья, если ты говоришь правду, пусть тебе это пойдет на пользу!». После этого готов был и исподнее снять для исполнения просьбы пришедшего. Это было потрясающе.

Как-то произошел разговор о праведности, об избранности угодников Божиих. Говорили за самоваром, в состоянии расслабленности, может, из-за этого и озвучивались мысли о том, что праведность – это некий дар. Для грешника тоже определена, уготована своя судьба, кому что на роду написано. Едва услышав наши рассуждения, старец сразу стал серьезным, даже чашку с чаем отставил.

«Чада, – сказал он, – так что, и ужасы последних времен, по вашему мнению, Господь попустит по жесткосердию Своему?! Не кощунствуйте, а то вас послушать, так призванные к праведности и так спасутся, а не определенные к чистоте грешники – пускай пому­чатся? Нет, дорогие, в том-то и суть будущего суда, который мы называем Страшным, что у каждого был выбор, каждый мог спастись. Святая Варвара не мечем ли отца своего была усечена, а Борис и Глеб не от братской ли руки смерть прияли? Одно семя, да плоды разные. Во времена Спасителя, сколько смоковниц росло, но только не плодоносящую Он проклял! Бойтесь уподобиться древу, не приносящему плода, и не дерзайте испытывать пути Господни».

За столом воцарилась абсолютная тишина, мы поняли, что даже в простом разговоре, который так или иначе есть отображение наших суждений, нужно помнить об истине, о спасении. А старец продолжал.

«Чада, из праздных и пустых слов рождается грех. Словом змий соблазнил Еву, и словом же она привела ко греху Адама. И он также словом оскорбил Бога, когда вместо принесения покаяния обвинил во всем Творца: «Жена, которую Ты мне дал, она соблазнила меня». Но Словом мы и оправданы, искуплены. Мысль грешная страшна, слово – еще пуще, попустил им взрасти – будь уверен, что последует и грех действием».

Кто-то стал тихонько плакать, думаю, все пере­бирали свои грехи мыслями, словами. Стало грустно, настроение упало, хотелось полного уединения. Отец Антоний почувствовал наш настрой.

«Вы не рюмсайте, а ты, Виталий, подбрось-ка углей в самовар. Говорю вам не с обличением, и не для того, чтоб испугать, но ради предостережения. Каждый знает, что если на дереве образуется гниль, а на металле пятно ржавчины – через время они довершат свою работу. Древо пропадет, и изделие из металла потеряет прежние качества. Вот только мы не думаем, что мысли греховные – та же гниль и та же ржавчина, уничтожающие даже то, что было добротным. Эта невнимательность себе и приведет к приходу антихристову, к готовности шество­вать на поклон воплощению зла. А сейчас, пейте чай, и не обижайтесь на старика, который за вас переживает. Я не доживу, а вам все терпеть придется!».

«Батюшка, – не выдерживаю я, – так кто же сможет оправдаться? Каждый ведь и едва ли не ежесекундно, по крайней мере, грешит мыслями. Что, не имеет смысла и думать о спасении, если все так сложно?!»

«А ни кто и не сможет оправдаться, – спокойно отвечал отец Антоний. – Не читали разве слов Спасителя, что не оправдится всяк живый? Вот и верьте Ему, верьте детской верой, не допускающей сомнений. Но при этом следует стремиться к праведности, к чистоте души. Как сказал великий Иоанн, святитель Константиноградский, принеси все свое, а чего уж не хватит, то Господь восполнит. Но что-то надо принести, не с пустой же сумой идти на суд Христов. И Сам Искупитель говорил, что у неимущего отымется, а имущему – добавится. Вот и ответ на твое недоразумение».

«Простите, батюшка, – настаиваю я, – вы сейчас говорили о полном конце, о Страшном суде, но как же с последними временами, с периодом властительства антихриста. Если человек не может сам достичь полной чистоты и праведности, как тогда устоять, не поддаться на искушения, сохранить себя?».

«То же тебе и повторю. Сейчас уже надо себя готовить, не прельщаться прелестями бесовскими. Давай пойдем к тебе в дом – сколько там вещей, которыми ты никогда не пользовалась и вряд ли воспользуешься? Так, или нет?».

«Конечно, что-то есть, для красоты может...» – отвечаю старцу.

«В чем красота их? В чесании твоего тщеславия, что я живу не хуже, чем прочие? Нет, чадо, великий царь, имевший все, что может только пожелать растленный грехом разум человеческий, в конце жизни сказал: «Суета сует». А посмотри на жилье праведников – ни чего для утехи глаз, все для воспоминания суда Божьего.

Вот с этого и начинать следует. Внешние подвиги вместе с желанием спастись приведут к строгости жизни, к постоянному слежению и за мыслями, и за поступками своими. Позволь плоти хоть на миг повластвовать над собой – не обуздаешь. Поэтому все сейчас, а особенно в будущем, будет направлено на то, чтобы человек не смог отказать плоти в ее прихотях. Везде соблазн, всюду искушение. Вот от этого и отрешаться надо. Вездесущий Господь поможет, только стремись. А случилось что-то, не пытайся оправдываться – кайся, что попала в сети бесовские».

Наставления старца так успокаивали душу, при­вносили мир в нее, что казалось – так должно быть всегда. Увы, он отошел ко Господу.