Положение Русской Церкви накануне Великой Отечественной войны (1939-1941 гг.)

В конце 1938 г. период открытого, активного наступления на Церковь подходил к своему завершению, появились первые симптомы намечавшегося изменения прежней линии. Неудача планов искоренения религии была очевидна. После отстранения от руководства НКВД Н.И. Ежова в рамках общего пересмотра многих следственных дел оказались освобождены и сотни священнослужителей, в том числе несколько архиереев: архиепископ Иоанн (Соколов), епископ Иосиф (Чернов) и др. В закрытых циркулярах различных административных органов стали появляться указания проявлять сдержанность в ликвидации храмов.

Отчасти это было связано с постепенным общим изменением курса советского правительства с интернационально-коммунистического на национально-патриотический. Подобные перемены начались вскоре после прихода к власти в Германии фашистов, но в конце 1930-х гг. они значительно усилились. Так, в 1937 г. ведущий советский исторический журнал «Историк-марксист» опубликовал статью о значении Крещения Руси. Автор ее известный историк С.В. Бахрушин давал положительную оценку этому событию, открывшему для России современный ей мир европейской культуры через посредничество развитого государства, центра науки и культуры того времени, каким была Византия[243]. Даже журнал «Безбожник» в свете исполнения 950-летия одного из известнейших событий в истории России был вынужден пойти тем же путем и в номере 5 за 1938 г. выступил со статьей Грекулова «Крещение Руси». С этих пор подобное отношение к христианизации Русского государства стало официальной советской доктриной. В 1938 г. был поставлен знаменитый фильм С.Эйзенштейна «Александр Невский», прославлявший святого князя, мощи которого в мае 1922 г. оказались вскрыты, а через 4 месяца изъяты из Троицкого собора Александро-Невской Лавры и переданы в антирелигиозный музей[244] и т.д.

Но вплоть до осени 1939 г. серьезных перемен все же не произошло. Значительную активность проявлял «Союз воинствующих безбожников». Его руководитель Е.Ярославский, выступая в марте 1939 г. на XVIII съезде ВКП(б), заявил: «Товарищ Молотов... был тысячу раз прав, когда указал при открытии съезда, что с точки зрения наших внутренних задач центр тяжести переносится теперь на вопросы воспитательные, на вопросы коммунистического воспитания, на задачу ликвидации столь живучих пережитков капитализма в сознании трудящихся. А если так, то можем ли мы в связи с этим ослабить или ликвидировать на ближайший период нашу работу по борьбе с таким живучим предрассудком, как религия, можем ли мы ослабить нашу пропаганду?» Разумеется, нет, отвечал Е.Ярославский и призывал еще более активизировать борьбу с религией и церковниками «всех мастей»[245]. По прежнему в выступлениях председателя Центрального совета СВБ священники объявлялись врагами народа. К примеру, встречаясь в апреле 1939 г. с активом СВБ Москвы, он разъяснял: «Враги социализма действуют через религиозные организации. А в тех районах где нет религиозных организаций, нет ни церкви, ни мечети, ни синагоги, нередко имеется переезжающий с места на место «бродячий поп», «поп-передвижка» или осели бывшие обитатели монастырей, орудуют развенчанные вожаки религиозных сект, бывшие церковные старосты и тому подобные бывшие люди»[246].

Чтобы продолжить существование СВБ Е.Ярославский направлял его на борьбу за «исправление партлинии по религиозному вопросу» с профсоюзами, работниками просвещения, прессы и особенно комсомолом. В первом же номере журнала «Антирелигиозник», вышедшем после завершения XVIII съезда ВКП(б), помимо публикации решений последнего и речи на нем Е.Ярославского, были помещены два материала о недостатках в антирелигиозной работе комсомола, прежде всего в Средней Азии[247]. Выступая через несколько месяцев со статьей в журнале «Большевик», член Центрального совета СВБ Ф.Олещук также указал на слабую работу комсомола в Средней Азии, обвинив в ней ЦК ВЛКСМ. Эта статья подводила «теоретическую базу» под призывами об активизации борьбы на «безбожном фронте» уже в 1940-е гг. В ней утверждалось, что всякий, даже самый «советский поп — мракобес, реакционер, враг социализма» и поэтому задача третьей пятилетки состоит в том, чтобы «вытравить из сознания людей все эти пережитки, ...сделать всех трудящихся атеистами». И хотя признавалось, что в СССР еще много верующих, Ф.Олещук даже определял примерную дату «полного преодоления религиозных предрассудков» среди населения страны (1950-1955 гг.): «Вряд ли в третьей пятилетке удастся преодолеть все религиозные предрассудки. (Если) для перегона в экономике капиталистических стран надо 10-15 лет, то и для полного преодоления религиозных пережитков вряд ли можно говорить о сроках более коротких»[248].

Можно было ожидать, что Е.Ярославский объявит о планах третьей «безбожной пятилетки». Ведь им уже заявлялось о необходимости воссоздания антирелигиозной организации из 5-6 миллионов членов, на IV расширенном пленуме Центрального совета СВБ в 1938 г. прозвучало его обещание: «Если мы усилим свою работу, то следующее десятилетие станет временем полного освобождения масс от реакционного влияния религии»[249]. Однако же без воздействия партийного руководства третья «безбожная пятилетка» так и не была провозглашена, не состоялся и планируемый III съезд СВБ. «IV пленум ЦС СВБ, почти сплошь состоявший из кооптированных членов, в 1938 году решил провести III съезд Союза безбожников, но... Ярославский и его «команда» побоялись настоять на этом перед Сталиным, который все меньше, судя по всему, видел для себя проку в деятельности этой организации»[250]. Союз безбожников переживал глубокий кризис и только усилиями прессы искусственно создавалось впечатление о его кипучей жизнедеятельности. Количество числившихся членами СВБ упало с 5670 тыс. в 1932 г. до 2000 тыс. в 1938 г., вместо запланированных 22 млн. В реальности их было гораздо меньше, так как процент уплачивающих членские взносы понизился с 45 до 13 (то есть платило их лишь 260 тыс. человек)[251]. Людям надоедал казенный, бюрократический стиль работы организации, свое формальное членство в ней, участие в бесконечных кампаниях, «безбожных займах», сборах денег на «безбожные» подлодки, эскадрильи, танковые колонны и т.д. Сокращалось количество организаций СВБ, его издательская деятельность. Тираж ежемесячного иллюстрированного журнала «Безбожник» упал с 230 тыс. в 1938 г. до 155 тыс. на следующий год. Содержание ежемесячника «Антирелигиозник» становилось все более примитивным и однообразным. Его объем при тираже 40-50 тыс. эккземпляров сократился со 130 страниц до 64 в 1940 г., но многие номера выходили сдвоенными и содержали не более 80 страниц[252]. На совещании в ЦС СВБ в апреле 1939 г. признавалось, что резкого перелома к лучшему в работе союза не произошло. Еще через полгода Центральный совет отмечал: «Большинство ячеек Союза воинствующих безбожников не ведет систематической антирелигиозной работы, являются пассивными, бездеятельными»[253].

Не проявлял активности в борьбе с религией в конце 1930-х гг. и комсомол, тем более, что указания партийного руководства в этой сфере уже были противоречивы и непоследовательны. Не испытывал склонности к данному «участку работы» и новый руководитель комсомола Н.А. Михайлов (в конце 1938 г. сменивший арестованного А.В. Косарева), тяготясь и опасаясь его. Не случайно, в 1938-1939 гг. ЦК ВЛКСМ не обсудил на заседаниях бюро и секретариата ни одного целевого вопроса по антирелигиозной работе среди детей и юношества. И даже в текстах таких постановлений пленумов ЦК, как «Об улучшении работы комсомола в деревне», «О работе организаций ВЛКСМ в связи с решениями XVIII съезда ВКП(б)», «О работе комсомола в начальной и средней школе» никаких указаний комитетам комсомола по части активизации антирелигиозной работы вообще не было[254].

Опыт 1930-х гг. показал, что даже в самых неблагоприятных для Церкви условиях, при полной монополии антирелигиозной печати успехи воинствующего атеизма, несмотря на всемерную помощь со стороны правительства, оказались чрезвычайно скромными.

В то же время к 1939 г. Руская Православная Церковь, как организационная структура в результате жесточайших гонений и открытого террора была практически разгромлена. Из примерно 37 тыс. православных храмов всех течений, действовавших на начало 1930 г. в 1938 г. оставалось формально незакрытыми 8302 (в том числе 3903 на Украине и 3617 в РСФСР). Однако реально из них действовала лишь небольшая часть, следствием массовых репрессий стала острая нехватка духовенства. Так, уже в 1936 г. на Украине из 4487 незакрытых молитвенных зданий действовало лишь 1116.[255] К сожалению, сохранившиеся в архивах учетные сведения, отражающие динамику сокращения численности религиозных объединений в конце 1930-х — начале 1940-х гг. отрывочны и приблизительны. Отсутствуют и данные о количестве православных приходов и священнослужителей в 1939 г.

Известно лишь, что летом 1939 г. в Патриаршей Церкви осталось только четыре правящих архиерея — Патриарший Местоблюститель митрополит Московский Сергий (Страгородский), митрополит Ленинградский Алексий (Симанский)[256], архиепископ Петергофский Николай (Ярушевич), управлявший Новгородской и Псковской епархиями, архиепископ Дмитровский Сергий (Воскресенский), с 1937 г. занимавший должность управляющего делами Московской Патриархии. Каждый из них был по-своему выдающимся церковным деятелем, обладавшим большими организаторскими и дипломатическими способностями. Все они, в тот или иной период могли претендовать на вакантный пост Патриарха Русской Церкви.

Еще около 10 уцелевших архиереев Патриархии находились на покое или совершали богослужения как настоятели храмов. Так, епископ Астраханский Андрей (Комаров), уволенный в апреле 1939 г. на покой, в октябре был назначен на место приходского священника в город Куйбышев. Вся церковная жизнь Куйбышевской епархии сосредоточена была тогда вокруг этой одной церкви. Под Москвой на даче у родственников проживал как частное лицо будущий экзарх Украины архиепископ Иоанн (Соколов), отбывший незадолго перед этим ссылку. В Красноярске на положении ссыльного жил епископ Лука (Войно-Ясенецкий), работая главным хирургом-консультантом городских госпиталей. Под Ростовом-на-Дону жил на покое епископ Таганрогский Иосиф (Чернов) и архиепископ Ростовский Николай (Амасийский), в Киеве — схиархиепископ Димитрий (Абашидзе) и т.д.[257].

Епархий, как административных единиц в 1939 г. уже почти не существовало и отдельные приходы поддерживали нерегулярную связь с Патриархией. Незапрещенная официальная Церковь по своему фактическому положению стала приближаться к нелегальной организации, так как общение с «церковниками» считалось признаком политической неблагонадежности со всеми вытекающими последствиями. Таким образом, Патриархия оказалась в значительной степени отрезанной от своей паствы и, кроме того, с середины 1930-х гг. почти полностью — от связей с заграницей. Однако она не была уничтожена полностью. Процесс над «Всесоюзным контрреволюционным центром церковников» во главе с митрополитом Сергием так и не состоялся. Хотя по воспоминаниям близких к нему людей в конце 1930-х гг. Владыка постоянно ожидал ареста.

Ряд зарубежных историков полагает, что существование Катакомбной (тайной) Церкви являлось одной из важных причин того, что Патриаршему Местоблюстителю удалось сохранить к 1939 г. несколько сот приходов и сокращенное до минимума церковное управление. «Советское правительство, очевидно, боялось, чтобы вся церковь не ушла в подполье, так как официальная и строго контролируемая церковь представляла меньшую опасность, чем подпольная»[258].

Интересным источником в этом плане являются найденный после II Мировой войны историком В.И. Алексеевым в архиве Еврейского института Нью-Йорка меморандум «Заметки о положении Православной Церкви в Остланд», написанный митрополитом Сергием (Воскресенским) 12 ноября 1941 г. в Риге для германского командования. Объясняя немцам положение Московской Патриархии и причины продолжения ее существования, он говорил о решающей роли в этом деятельности Катакомбной Церкви и ее психологического давления на атеистическое государство: «Следует заметить, что насильственный роспуск общественно признанного руководства Патриархата вызвал бы только в жизнь тайное руководство Патриархатом, что значительно бы затруднило слежку за ним со стороны полиции. Вообще же существовала в России очень живая тайная религиозная жизнь (тайные священники и монахи; тайные молитвенные места; тайные богослужения; крестины; исповеди; причастия; свадьбы; тайные теологические занятия; тайное хранение Священного Писания, литургической утвари, икон, священных книг; тайные сношения между общинами, епископствами и руководством Патриархата и т.д.) Если бы захотели также уничтожить и тайное руководство Патриархатом, то должны были бы казнить и всех епископов, среди них и тайных, которые в такой нужде были созданы один за другим. И если мы посчитаем невероятным, что когда-то все же удастся совершенно уничтожить церковную иерархию, то религия все же остается здесь, а атеистическая пропаганда не сделала ни шагу вперед. Советское правительство поняло это и поэтому предпочло, чтобы руководство Патриархатом существовало»[259].

Действительно, в 1930-е гг. тайные богослужения приобрели колоссальное распространение. Их совершали сотни священников, уклонившихся от ареста или освобожденных, а затем скрывших свое прошлое. Большая часть этих «полукатакомбников» не была принципиальным противником Патриаршего Местоблюстителя и никогда не порывала с ним. Они ушли в подполье только потому, что открытое совершение религиозных обрядов на территории очень многих областей и республик оказалось невозможным. Признавая митрополита Сергия законным временным главой Русской Церкви, эти священники после 1943 г., когда подобное стало возможным, восстановили с ним каноническую связь и литургическое общение.

Деятельность катакомбников несомненно вызывала тревогу властей. Уже в 1937 г. в партийной прессе отмечалось влияние «невидных руководителей» на рядовую массу верующих и даже на советский и колхозный актив вплоть до комсомольцев и членов ВКП(б)[260]. А через два с половиной года прямо признавалось, что закрытие церквей ведет к увеличению нелегальных религиозных организаций[261].

Но сохранение высокой религиозности населения СССР, распространение тайных богослужений было только одной из целого ряда внутренних и международных причин намечавшегося в 1939 г. свертывания антицерковных акций. Массовое насильственное закрытие храмов явно усиливало недовольство широких слоев населения, в том числе рабочих. Среди множества обращений верующих в различные органы власти конца 1930-х гг. с просьбами и требованиями о сохранении церквей, хранящихся в Центральном государственном архиве Санкт-Петербурга, имеется, например, коллективное послание 1938 г. рабочих Выборгского района Ленинграда[262]. Это становилось опасным не только в политическом, но и в экономическом отношении, сказываясь на эффективности труда: усиливался бессознательный, а порой и сознательный саботаж.

Важную роль начинала играть надвигавшаяся II Мировая война. Советское руководство было заинтересовано теперь в укреплении единства нации, а не в разделяющих нападках маркистского пуризма и атеизма. Переломным моментом в этом плане стали события сентября 1939 г. — вступление советских войск на территорию Польши и присоединение Западной Украины и Западной Белоруссии к СССР. Правительство оказалось перед фактом включения в государственную жизнь страны областей с нетронутой гонениями религиозной жизнью. В состав населения СССР осенью 1939 г. и летом 1940 г. с присоединением стран Прибалтики, Бессарабии и Северной Буковины вошло свыше 7500 тыс. православных верующих, организованных в епархии и приходы. Вновь в стране после длительного перерыва появились действующие монастыри, церковные и монастырские земельные угодья, духовные учебные заведения, благотворительные учреждения, церковные библиотеки, редакции религиозных газет, журналов и т.п.

Точно известно число православных монастырей на присоединенных землях — 64 с 5100 насельниками, в том числе в Бессарабии — 25, в Западной Украине — 19, Белоруссии — 14, Латвии — 1, Литве — 3, Эстонии — 2.[263] Численность же приходов установить сложнее. В архивных документах имеются сведения об их количестве в Западной Белоруссии — 749, Бессарабии — 893, Латвии — 164, Эстонии — 164, Литве — 72, однако относительно Западной Украины и Северной Буковины они отсутствуют. Известно лишь, что общее число формально зарегистрированных православных приходов на Украине за конец 1938 — середину 1940 гг. выросло с 3903 до 5181, то есть на 1278.[264] Переставшие функционировать религиозные общества в данной республике в тот период с регистрации почти не снимали и цифра примерно в 1300 новых украинских приходов представляется наиболее верной. В работах западных историков можно встретить явно ошибочное утверждение, что на присоединенной территории Польши находилось около 1200 православных церквей (и украинских, и белорусских). Тот же В.И. Алексеев в другом месте своей книги пишет, что на Волыни (Западная Украина) в годы войны действовало свыше 600 храмов только Автономной Украинской Церкви. Впрочем он занижает и численность православных приходов на других присоединенных землях, например, в Прибалтике — до 300.[265] Таким образом общее количество действующих православных церквей в СССР увеличилось за счет территориальных приобретений на 3350.

Особо следует отметить большое количество богословских учебных заведений. В Эстонии имелась Духовная семинария в Печорах и православный богословский факультет в Дерптском университете, в Латвии — Духовная семинария в Риге и православная секция при протестантском факультете Рижского университета. В Бессарабии была Духовная семинария в Кишиневе, а в Северной Буковине Духовная семинария в Черновцах. Наконец, на бывшей польской территории существовали две Духовные семинарии — Кременецкая и Виленская (хотя они в связи с проводившейся тогда в Польше общей школьной реформой, находились уже в стадии ликвидации), а также две постоянные псаломницкие школы. Одна находилась при Богоявленском монастыре в Кременце (Волынская епархия), а вторая — при Свято-Онуфриевском монастыре в Жировицах (Гродненская епархия) и их судьбе школьная реформа не угрожала. Кроме того, в несколько раз выросло число правящих православных архиереев в СССР, только в республиках Прибалтики их было восемь: митрополит Эстонский и Таллинский Александр (Паулус), епископ Нарвский Павел (Дмитровский), епископ Печерский Николай (Лейсман), заштатный, не признававший автономии Эстонской церкви бывший Печерский епископ Иоанн (Булин)[266], митрополит Рижский и Латвийский Августин (Петерсон), архиепископ Митавский Иаков (Карп), епископ Якобштадтский (Ерсикский) Александр (Витол), митрополит Ковенский и Литовский Елевферий (Богоявленский). Семь архиереев имелось в бывших польских восточных областях: архиепископ Виленский и Лидский Феодосий (Федосьев), архиепископ Полесский и Пинский Александр (Иноземцев), архиепископ Волынский и Кременецкий Алексий (Громадский), епископ Острожский Симон (Ивановский), епископ Камень-Каширский Антоний (Мерценко), епископ Луцкий Поликарп (Сикорский) и бывший епископ Пинский и Новогрудский Пантелеймон (Рожновский), за непризнание автокефалии Польской Православной Церкви находившийся в заточении в Жировицком монастыре[267].

Перед советским руководством встал острый и неотложный вопрос определения своей религиозной политики на новых территориях. Решение его проходило в свете необходимости ассимилировать и политически нейтрализовать миллионы новых, в основном православных граждан. Правительство сознавало, что этого невозможно достигнуть открытой антицерковной кампанией. Обычно советские пограничные зоны контролировались особенно тщательно — церкви там закрывались полностью. Но ликвидировать тысячи приходов и десятки монастырей западных областей в обозримые сроки являлось невозможным. От обычной политики пришлось отказаться. Возникновение массового недовольства населения в результате гонений на Церковь при наличии германской армии по другую сторону границы представлялось слишком рискованным. Кроме того, был учтен и благоприятный для СССР факт дискриминации польскими властями Православной Церкви. Перед самым началом II Мировой войны они закрыли сотни храмов на том основании, что царское правительство в XIX веке возвратило их из унии в православие. Так, в Холмщине из 393 православных храмов в 1914 г. к 1938 г. осталось 227, а к сентябрю 1939 г. — 53, причем 140 церквей и 2 монастыря были разрушены. Естественно, что подобные акции вызвали сильное недовольство и создали почву для роста симпатий к СССР. Этим во многом объясняются нередкие случаи, когда православные священники в сентябре 1939 г. организовывали праздничные встречи населением частей советской армии и вывешивали красные флаги на колокольнях[268]. В подобных условиях правительству СССР было особенно трудно начать сразу массовые гонения на Церковь и ликвидировать еще не закрытые поляками храмы.

Документы конца 1939 г. свидетельствуют о признании советским руководством факта гораздо более сильного влияния церкви в западных областях, чем на остальной территории СССР и его намерении проводить более осмотрительную религиозную политику[269]. Она заключалась в использовании хорошо контролируемой Московской Патриархии — подчинении ей православных иерархов и приходов. При этом учитывались национальные чувства западных украинцев и белорусов, воссоединившихся с восточными, русских, живших в Прибалтике, православных молдаван, эстонцев, латышей и карелов, близких к русским по своей культуре. Подобная практика стала первым примером использования Московской Патриархии для распространения советского влияния на вновь приобретенные или попавшие под контроль территории. Он оказался успешным и получил широкое распространение после окончания II Мировой войны.

Считаясь с новыми массами православного населения и нуждаясь в деятельности Московской Патриархии, советское государство в конце 1939-1940 гг. стало создавать видимость религиозной терпимости в стране, значительно уменьшив масштабы антицерковных акций. Как справедливо отмечал историк У.Флетчер: «Сергий впервые с тех пор, как он возглавил церковь, оказался в таком положении, что мог требовать уступок от правительства[270]. В течение 1939 г. менялся тон публикаций в партийной прессе. Так, Ф.Олещук, который в 1938 г. «докладывал» о разоблачениях и высказывался о духовенстве и верующих, как о врагах, теперь писал: «Только незначительное меньшинство в рядах религиозных организаций составляют классово-враждебные элементы... большинство верующих это наши люди, отсталые рабочие и крестьяне». Он же обвинял в закрытии церквей «врагов народа» — левых уклонистов, якобы стремившихся озлобить верующих и создавших «своеобразный рецидив контрреволюционного троцкизма»[271]. А в апреле 1940 г. Ф.Олещук со страниц главного идеологического печатного органа ВКП(б) осуждал разворачивавшуюся антирелигиозную деятельность в западных областях за чрезмерную агрессивность, советуя не организовывать пока в них ячейки СВБ, и говорил о необходимости прекратить ликвидацию храмов, которая ведет к образованию «церковного подполья»[272].

Почти в то же время и журнал «Антирелигиозник» определил «внешне эффективную деятельность по закрытию церквей» как вредную шумиху[273]. Процесс закрытия остановить сразу было невозможно, но такая тенденция наметилась. Как уступка сохранившим религиозную традицию западным украинцам и белорусам была воспринята в стране отмена в 1940 г. в СССР «пятидневной» рабочей недели и восстановление воскресного отдыха. Существенно изменилось положение Московской Патриархии. Теперь угроза ее ликвидации оказалась полностью снята, более того, хотя и крайне осторожно, убирались некоторые запреты. Патриарший Местоблюститель вновь стал совершать архиерейский хиротонии, замещались пустующие кафедры и т.п.

Весной 1940 г. патриархия приступила к «устройству церковных дел» во вновь присоединенных областях. Ей предстояло передать местным священнослужителям свой богатый опыт церковной деятельности в условиях атеистического государства. Важность поставленной правительством задачи подчеркивает тот факт, что в западные области были посланы двое из четверых уцелевших правящих архиереев — архиепископы Николай (Ярушевич) и Сергий (Воскресенский), причем владыка Николай согласился только под сильнейшим давлением. Его назначили временным экзархом Западной Украины и Белоруссии. Владыка же Сергий в январе 1941 г. стал митрополитом Литовским и Виленским, а в марте экзархом Латвии и Эстонии. Кроме того, на Кишиневскую кафедру был назначен епископ Алексий (Сергеев) и несмотря на наличие 15 местных архиереев в Москве провели хиротонии 4 новых епископов для западных областей. В важнейший монастырь — Свято-Успенскую Почаевскую лавру на Волыни из РСФСР прислали в качестве наместника архимандрита Панкратия и архимандрита Нектария — его помощником. Уже весной 1941 г. состоялись хиротонии во епископа Черновицкого Дамаскина (Малюты) и во епископа Пинского Вениамина (Новицкого)[274].

Действовать всем им пришлось в сложных условиях. Местное население первоначально считало архиереев из Москвы чуть ли не «агентами ЧК». Кроме того, несмотря на осторожную политику, в присоединенных областях намечалось все же постепенное приведение религиозной жизни в соответствие с советским законодательством. Соответственно на бывшей польской территории уже 29 октября 1939 г. было объявлено о национализации церковной собственности. Оказались закрыты все духовные учебные заведения, в школах прекратили преподавание Закона Божия, духовенство по примеру СССР обложили высокими налогами, ликвидировались религиозные партии и церковные общественные объединения, закрывались церковные типографии, часть монастырей и отдельные храмы. Был даже случай взрыва собора в Пинске. Во многих обителях сокращали число монашествующих. Так, в Почаевской лавре оно уменьшилось с 300 до 80.[275]

Хотя воссоединение духовенства западных областей с Московской патриархией проходило в подавляющем большинстве случаев добровольно и здесь не обошлось без административного вмешательства советских властей. Тех священнослужителей, которые пытались отстоять принципы автокефалии (самостоятельного управления) депортировали в Сибирь. Всего по данным, приводимым В.И. Алексеевым и Ф.Ставру до 22 июня 1941 г. на бывшей польской территории было арестовано 53 священника, 10 из них позднее освободили, 37 пропали и 6 умерли или оказались расстреляны. Из 15 архиереев практически все согласились с переходом в Московскую патриархию, большинство ездило для воссоединения в столицу. Однако архиепископ Алексий (Громадский) и епископ Иоанн (Булин) все же подвергались арестам, а архиепископ Александр (Иноземцев) был вынужден уйти на покой. В качестве оправдания этих или иных подобных мер в печати заявлялось, что среди духовенства и церковного актива особенно много тех, кто борется с советской властью и выступает за возвращение старых порядков[276].

Переход священнослужителей в Московскую Патриархию облегчался тем, что Польская Православная Церковь отделилась от Русской в 1923 г. в значительной степени под давлением польского правительства. Автокефалия ей была дарована Вселенским (Константинопольским) Патриархом и никогда не признавалась Московской Патриархией. Глава Польской Церкви митрополит Дионисий (Валединский), хотя и русский по происхождению, оказавшись под давлением правительства и украинских националистов, поддерживал как полонизацию русских и белорусских приходов, так и украинизацию украинских. Это вызывало недовольство многих священников и части архиереев. В 1939 г. митрополит Дионисий остался на территории, отошедшей к Германии и влиять на церковную жизнь в бывших восточных областях Польши уже не мог.

Более сложной была ситуация в республиках Прибалтики, на территории которых проживало 450 тыс. православных. Здесь только Литва, где православными являлись русское и белорусское меньшинства, оставалась к 1939 г. в юрисдикции Московской Патриархии. В 1924-1940 гг. Литовской Церковью бессменно управлял бывший Виленский архиепископ, митрополит (с 1928 г.) Елевферий, с 1931 г. возглавлявший и все православные приходы в Западной Европе, остававшиеся в юрисдикции Московской Патриархии. Эстонская же Православная Церковь в 1923 г., а Латвийская в 1936 г. стали автономными Церквами под юрисдикцией Константинопольского Патриарха. Так как это было сделано без канонического отпуска их Московской Патриархией, последняя никогда не признавала законность данного акта. Причиной его являлось не только бедственное положение Русской Церкви в СССР, решающую роль здесь сыграло стремление получивших независимость государств предельно оградиться от какого бы то ни было российского влияния. Упорное сопротивление русского духовенства (особенно монахов Псково-Печерского монастыря) в Эстонии удалось сломить в 1920-е гг., а в Латвии только во второй половине 1930-х гг. Так, например оказалась закрыта влиятельная организация «Единение русских православных студентов Латвии»[277].

В июле 1940 г. республики Прибалтики вошли в состав СССР, и уже в августе Синод, а затем и глава Латвийской Православной Церкви митрополит Августин (Петерсон) под давлением верующих и оппозиционного духовенства ходатайствовали перед Московской Патриархией о воссоединении с Русской Церковью. В том же месяце с подобным ходатайством обратился и глава Эстонской Церкви митрополит Александр (Паулус). После получения разрешения советских властей в конце 1940 г. в Прибалтику в качестве полномочного представителя Московской Патриархии с целью обсудить условия воссоединения выехал архиепископ Сергий (Воскресенский). Первоначально главой православных приходов Латвии и Эстонии был назначен митрополит Елевферий, но 1 января 1941 г. он скончался и новым митрополитом Литовским, а затем и экзархом Прибалтики стал Сергий.

Указом Московской Патриархии от 24 марта 1941 г. был учрежден экзархат, то есть особая митрополичья область, в состав которой входили Латвийская и Эстонская епископии. Никто из их архиереев не лишался сана. Распускались Синоды в Латвии и Эстонии и Епископское управление в Литве. Вместо них митр. Сергий должен был создать в соответствующих викарных епископствах управления экзархата, а также периодически созываемый Синод епископов, которые по отношению к нему имели только совещательные права. Таким образом посланец Москвы становился руководителем, совершенно независимым от местного духовенства и верующих. 28 марта митрополиты Августин и Александр в кафедральном соборе Москвы исполнили процедуру публичного покаяния в грехе раскола, клятвенно обещали хранить в дальнейшем постоянную верность Русской Церкви и были приняты епископатом патриархии в литургическое общение. Согласно достигнутому компромиссу — в Эстонии митр. Александр должен был на правах викария непосредственно окормлять эстонские общины, а епископ Нарвский Павел — русские, в Латвии русские — сам митр. Сергий, а латышские — митр. Августин и епископ Ерсикский (будущий Мадонский) Александр[278].

Поселившийся в Риге митрополит Сергий перед этим в течение почти 4 лет фактически являлся «вторым человеком» в Московской Патриархии, был лично близок Патриаршему Местоблюстителю и сразу повел себя решительно и властно. Согласно воспоминаниям прибалтийского духовенства: «Чувствовалось, что приехал не представитель гонимой большевиками Церкви, а полномочный представитель Москвы, облеченный большой властью». В частности, их поражало как легко владыка добивался прямой телефонной связи с различными организациями в столице СССР. Экзарх начал прежде всего с «подтягивания» духовенства в уставном отношении: запретил сокращать богослужения, отпевать протестантов по православному чину и т.д., затем стал проводить административные преобразования. Секретари его также приехали из Москвы, однако духовником своим митрополит взял настоятеля Рижского собора протоиерея Василия Евстафьева. В Прибалтике советские власти действовали еще более осторожно, чем на бывших польских территориях и приведения религиозной жизни в соответствие с законами СССР, в том числе и национализации церковной собственности, там фактически не произошло. Почти полностью избежало прибалтийское духовенство до начала войны и арестов, депортаций[279].

Но несмотря на всю появившуюся «осторожность» в политике по отношению к церкви и в 1939-1941 гг. по прежнему приоритетной задачей в ней считалось строительство безрелигиозного общества. В этой связи все большую озабоченность властей начинала вызывать активизация церковной жизни в СССР, отчасти под влиянием примера новых западных областей. Интересные факты приводятся в докладной записке начальнику Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) Г.Ф. Александрову из ЦК КП(б) Белоруссии — «Сообщении о фактах деятельности церковников в западных областях БССР» от 27 февраля 1941 г. В ней говорится, что после поездки в апреле 1940 г. в Жировицкий монастырь архиепископа Сергия (Воскресенского) «деятельность церковников» заметно усилилась. В обители разместились вновь созданные консистория и Гродненский епархиальный совет. Возглавил их епископ Пантелеймон (Рожновский), остававшийся верным Московской патриархии все 1920-1930-е гг. За 1940 г. в монастыре было организовано 4 крестных хода с большим количеством верующих (так, 14 октября участвовало более 2 тыс. человек), многие из которых приезжали из различных городов Белоруссии. В докладной сообщалось также о том, что в Пинской области местные власти пытались запретить колокольный звон, но это им не удалось. Приводились примеры «случаев администрирования и оскорбления религиозных чувств верующих», например, явного завышения налогов для священников[280]. По тону записки чувствовалось, что белорусское партийное руководство очень обеспокоено и недовольно «мягкой» церковной политикой.

На присоединенных территориях оказалось большое количество советских военнослужащих, членов их семей и многие из них активно включились в религиозную жизнь. В.И. Алексеев и Ф.Ставру приводят в своей работе свидетельство бывшего настоятеля собора в Западной Украине, который отмечал, что после появления советских граждан число крещений значительно выросло — с сентября 1939 по январь 1940 гг. на 30%, а за 1940 г. втрое. Даже коммунисты и работники НКВД крестили своих детей, иногда родственники военных специально для этой цели привозили мальчиков и девочек из РСФСР. На службах в храме всегда присутствовало много советских офицеров и солдат, причем одного из них, наиболее активно и регулярно посещавшего богослужения, арестовали прямо у дверей собора[281].

Как только пик репрессий спал, активизировалась деятельность Церкви и на остальной территории СССР. Уже перепись 1937 г. показала преобладание верующих среди населения страны. В дальнейшем их доля еще больше выросла. Террор 1937-1938 гг. породил у значительной части граждан СССР страх перед неясным будущим, за близких, за свою судьбу и лишь усилил религиозные настроения. Яркая картина, воспроизводящая эти настроения в предвоенном Ленинграде, нарисована в воспоминаниях эмигрантки Натальи Китнер: «В воскресные и праздничные дни эти храмы были так переполнены, что не могли вместить всех притекавших... В эти дни причащались почти все поголовно. В Пасхальную ночь 1941 г. тысячные толпы народа стояли плечо к плечу вокруг храмов, с горящими свечами в руках, и единодушно пели пасхальные песнопения, не обращая внимания на беснование конной милиции, тщетно пытающейся их разогнать, так как все уличное движение вокруг храмов было нарушено...»[282]. Эти сведения подтверждают материалы Центрального государственного архива историко-политической документации Санкт-Петербурга о праздновании Пасхи 1941 г. в Ленинграде.

Постепенно в ЦК ВКП(б) стало скапливаться все больше докладных о тревожной ситуации на «церковном фронте». Так, 18 июня 1941 г. уполномоченный Комиссии партийного контроля (КПК) по Орджоникидзевскому краю в письме «Об антирелигио