Известно: чем меньше осталось пройти, Тем больше рискуешь сбиться с пути.

На Портленд опустилась ночь. Где-то за облаками, которые, казалось, навечно зависли над городом, поливая его дождем, плыла полная луна, и в приемном покое университетской больницы начался обычный для полнолуния наплыв пациентов. В блоке интенсивной нейрохирургии на седьмом этаже все было, к счастью, тихо и спокойно, не считая привычной суеты медперсонала, работавшего в размеренном, давно установившемся ритме, и жужжания различных контрольных устройств и прочей электроники.

Доктор Виктория Франклин, заведующая отделением нейрохирургии, совершала обычный вечерний обход с группой студентов, которые следовали за ней, как цыплята за наседкой; каждый надеялся чем-то выделиться из общей массы, но не в худшую сторону. Доктор Франклин была невысокая афро-американка довольно непрезентабельной внешности, но цепкие глаза и властная манера моментально приковывали к ней внимание.

Дошла очередь до палаты номер 17. Подойдя к кровати, курирующая студентов молодая женщина-ординатор просмотрела записи на листке, закрепленном рядом на стене.

— Это мистер Энтони Спенсер, — сказала она. — Через пару недель ему исполнится сорок шесть… если он доживет, конечно. Он бизнесмен и уже дважды обращался в нашу больницу. В первый раз у него было порвано ахиллово сухожилие, во второй начала было развиваться пневмония, в остальном же он не жаловался на здоровье. Вчера поступил к нам с двойной травмой головы, довольно большой раной на лбу и сотрясением мозга — вероятно, вследствие падения на бетонный пол; этим же объясняется кровотечение из правого уха.

— Подобное кровотечение является симптомом… чего? — задала наводящий вопрос доктор Франклин.

— Трещины в основании черепа, — ответила ординатор. — Пациент едва не скончался, когда прибывшая на место бригада пыталась зафиксировать его позвоночник. Он был немедленно доставлен сюда, и обследование выявило субарахноидальное кровоизлияние и менингиому в центральной части лобной доли мозга, под серповидной складкой.

— И какова общая картина? — спросила заведующая.

— Крайне необычное сочетание трех факторов: травмы, аневризмы и опухоли.

— В каком полушарии опухоль?

— М-мм, мы точно не знаем, но часы он носил на правой руке.

— И почему это важно?.. — обернувшись к студентам, спросила заведующая.

— Э-э, он левша?

Пока заведующая и ее свита обменивались вопросами и ответами, прежде чем перейти к следующему пациенту, в соседнем здании, на десятом этаже Детской больницы Дорнбеккера, происходил более напряженный разговор.

Молли Перкинс была измотана и раздражена. Жизнь матери-одиночки и так-то не сахар, а в такие дни — просто невыносима. Считается, что Бог не нагружает на человека больше, чем тот может вынести, но Молли казалось, что она уже почти достигла предела своей выносливости. Учитывает ли Бог тот груз, который она взяла на себя добровольно, в дополнение к тому, что ей полагалось по норме? А тот, который взвалили на нее другие? Молли надеялась, что учитывает.

Она беседовала с дежурным врачом. Молли вела подобные беседы уже месяца четыре. Она понимала, что доктор не виноват в ее горе, но в данный момент это не имело значения. Ему просто не повезло, он попал под горячую руку, и Молли обрушилась на него со всеми своими бедами. Но доктор сочувствовал ей и терпеливо ждал, пока она сбросит скопившееся напряжение. В двадцати метрах от этого самого места ее бесценная четырнадцатилетняя дочь Линдси умирала от миелолейкоза и от лекарств, которые были ей прописаны, чтобы заставить это слабое дрожащее человеческое существо сопротивляться болезни. Молли сознавала, что в больнице полно других пациентов, которые так же, как ее Линдси, ведут борьбу с собственным организмом. Но она слишком устала, чтобы думать о чем-либо помимо собственного несчастья.

В больнице было немало сострадательных людей вроде того, которого атаковала Молли. Они самоотверженно сражались на переднем крае, и хотя позже, в тиши своего дома, могли оплакать умерших пациентов, во время работы они держали себя в руках. Их преследовало чувство вины за то, что они продолжают жить, смеяться и любить, в то время как другие, часто совсем юные и невинные, гибнут, несмотря на все их старания.

Всем родителям, как и Молли Перкинс, нужно было, чтобы кто-то развеял их сомнения, придал им уверенности — даже тогда, когда оснований для нее не было. Все, что могли сделать врачи, это сообщить какие-то новые факты, показать диаграммы, попытаться объяснить происходящее и смягчить возможные или неизбежные удары судьбы. Конечно, бывали и победы, которые, впрочем, не уменьшали горечи потерь, особенно если последние шли одна за другой.

— Завтра мы сделаем еще несколько анализов, миссис Перкинс, и посмотрим, далеко ли еще до той точки, где количество лейкоцитов достигает нуля. Знаю, вы уже много раз слышали подобные объяснения. Прошу прощения, если это выглядит как уловка, чтобы успокоить вас. Вы сможете прийти завтра? Линдси будет легче, если вы будете рядом.

— Да, я приду.

Молли поправила прядь белокурых волос, которая вечно не хотела находиться на положенном месте. Что-то скажет ей босс? Рано или поздно терпение у него лопнет. Не может же он вечно заставлять других работать за нее. Хотя Молли работала сдельно и платили ей только за выходы, пропуски все равно нарушали общий график. Большинство сотрудников относились с пониманием к ее ситуации, но у них были свои заботы, свои семьи и дети.

Молли взглянула на сидевшего неподалеку шестнадцатилетнего Кэбби. Он просматривал альбом с фотографиями родственников и друзей, который всегда брал в больницу, чтобы скоротать время. Парень покачивался взад-вперед на стуле в такт какому-то ритму, не слышному посторонним. Он был занят делом, и слава богу. За ним нужен глаз да глаз.

Почувствовав на себе взгляд Молли, Кэбби поднял голову, улыбнулся своей неотразимой улыбкой и приветственно помахал рукой. Молли послала ему воздушный поцелуй. Кэбби — ее первенец, плод истинной любви, как она думала поначалу. Тед был с нею вплоть до того момента, когда впервые взглянул на плоское круглое лицо новорожденного, его раскосые глаза и маленький подбородок. Романтический идеализм, который воодушевлял любовника Молли, наткнувшись на неожиданное препятствие, потерял управление и разбился о реальность ежедневной самоотверженности.

Оба они — и Молли, и Тед — были здоровы и полны наивного юношеского оптимизма в борьбе с общим врагом — окружающим миром. Не желая подчиняться системе, они отказались от патронажа во время беременности и сопутствующих анализов. Но даже если бы Молли знала, как все обернется, в ее отношении к сыну ничто бы не изменилось. После первого потрясения, когда у мальчика выявили нарушение когнитивных функций, ее любовь к сынишке только возросла и стала отчаянной. Молли никогда не сможет забыть выражение горького разочарования на лице Теда, и чем сильнее она любила их невинно обделенного мальчика, тем меньше становилась любовь Теда к ней. Она не желала сдаваться и спасаться бегством, он же сделал и то и другое.

В связи с рождением ребенка, не отвечающего их ожиданиям, некоторые мужчины, вдруг осознав, что они смертны, или столкнувшись с разочарованием и повышенным вниманием посторонних, пытаются оправдать свою трусость прекраснодушными речами и ускользают через черный ход. Тед даже не соизволил попрощаться. Через три дня после рождения Кэбби Молли вернулась в их небольшую трехкомнатную квартирку над баром, в котором она работала, и не обнаружила никаких следов Теда — словно он никогда и не жил здесь. И за все последующие годы она ни разу не видела его и даже не слышала о нем.

Неожиданные события раскрывают глубину человеческого сердца. Незначительная двусмысленность, малейшая разоблаченная ложь, лишняя хромосома,[19] внезапное столкновение иллюзии с реальностью, крушение идеала — почти любая неожиданность может застопорить колесо жизни и показать, что уверенность, будто держишь все под контролем, совершенно безосновательна.

К счастью, большинство женщин, в отличие от некоторых мужчин, не выбирают в таких случаях бегство, и Молли лишь яростнее боролась с потерями, вкладывая всю душу и все сердце в ребенка. Она назвала его Карстеном в честь своего прадедушки — по той простой причине, что имя всегда ей нравилось, а о прадедушке она слышала много хорошего. Но сам мальчик предпочел имя Кэбби, так как ему было легче произносить его. «Хорошо еще, что не Велик», — думала она.

Примерно через год после рождения Кэбби Молли как-то поддалась ласковым речам одного из завсегдатаев бара, вошедшего в раж после выпивки. Лицо парня выражало доброту, он сочувственно и подолгу держал ее руку в своей. У Молли хватало опыта в таких делах, но тяжесть повседневного существования притупила ее бдительность, а сердце, желавшее близости, заглушило предупредительные сигналы. Для него она была просто очередным неодушевленным трофеем, женщиной на одну ночь, средством, позволяющим проявить лишний раз любовь к самому себе. Для нее же эта случайная связь стала толчком к изменению всей жизни. С помощью социальных работников, друзей и церкви, в чьих стенах немало живых сердец, Молли переехала на новую квартиру, нашла другую работу и спустя девять месяцев родила Линдси Анну-Марию Перкинс, весом семь фунтов восемь унций, здоровую и темноволосую. Общество, в котором Молли вращалась, приняло новорожденную с радостью. И вот теперь, четырнадцать лет спустя, именно Линдси была смертельно больна, в то время как Кэбби, несчастный шестнадцатилетний даун с уровнем развития, как у восьмилетнего мальчика, был здоров и полон жизни.

— Простите, — обратилась Молли к врачу, — в котором часу, вы сказали, будет проводиться обследование?

— Мы хотели бы начать в два часа, и продлится это почти до конца дня. Вас устроит? — Врач ждал ответа, а Молли прикидывала, каким образом изменить рабочий график. Наконец она кивнула, и врач продолжил: — Давайте взглянем на ее последние результаты. — Указав на одну из ближайших дверей, он сказал: — Там я могу вывести их на экран, это займет две минуты, а потом вам надо будет расписаться кое в каких бумагах. Я отвечу на ваши вопросы, если они появятся, и провожу вас.

Молли еще раз взглянула на Кэбби, увлеченно рассматривавшего фотографии и, казалось, не замечавшего ничего вокруг. При этом он напевал себе под нос и вовсю размахивал руками, словно дирижировал оркестром, который виден лишь посвященным. Обычно присматривать за мальчиком помогал кто-нибудь из волонтеров, но сегодня никого из них не было видно.

Диаграммы, подписи, вопросы и объяснения заняли больше времени, чем Молли рассчитывала, и оно пролетело незаметно. Наконец она решилась задать самый трудный вопрос и заранее внутренне собралась в ожидании худшего.

— А каковы у Линдси реальные шансы выздороветь? Я очень благодарна, что вы потратили столько времени, чтобы объяснить мне все это, но какие у нее шансы?

— Простите, миссис Перкинс, но этого мы не знаем, — ответил врач, коснувшись ее руки. — Говоря откровенно, при отсутствии костного мозга, который можно было бы ей трансплантировать, шансы меньше пятидесяти процентов. Химиотерапия кое-что дала, но, как вы знаете, ей было очень тяжело. Она стойкий человечек, и часто это имеет решающее значение. Сделаем анализы и будем лечить ее дальше, сообразуясь с результатами.

В этот момент Молли вспомнила, что Кэбби давно сидит без присмотра. Взглянув на настенные часы, она увидела, что прошло почти двадцать минут. Это было слишком долго. «Только бы он чего-нибудь не натворил», — подумала она. Пообещав врачу, что явится на следующий день, и извинившись, Молли выскочила в холл.

Как она и опасалась, Кэбби исчез, взяв с собой альбом и оставив пустую сумку, в которой обычно лежали крекеры в форме золотых рыбок, но в больницу они их не брали. Молли еще раз посмотрела на часы. Хорошо бы, Мэгги была на месте, но ее смена кончилась. Мэгги была опытной дипломированной медсестрой и работала в отделении онкологии и гематологии больницы Дорнбеккера — не только в свою смену, но и по вызову в экстренных случаях. Она снимала квартиру вместе с Молли и была самой близкой ее подругой.

Молли быстро прошла по коридору к палате номер 9, где лежала Линдси. Дочь спала, Кэбби не было видно. Поговорив с двумя-тремя служащими и установив, что Кэбби в этих краях не появлялся, она вернулась в холл. Здесь надо было выбирать: либо искать в глубине здания, либо идти к лифтам. Зная своего сына, она пошла к лифтам. Он обожал нажимать на всякие кнопки — как и на пуговицы ее одежды, подумала Молли с тревожной улыбкой.

Игра в прятки была любимым развлечением Кэбби, благодаря которому их с матерью хорошо знали в местном полицейском участке, куда Молли нередко обращалась с просьбой помочь ей найти сына. Не раз он сбегал из дома и возвращался без ее ведома, а через несколько недель, а то и месяцев она обнаруживала какой-нибудь припрятанный в его комнате предмет, отнюдь не принадлежавший им. Кэбби очень любил возиться с фотоаппаратами и делать снимки, но стеснялся, когда его фотографировали. Однажды он совершил набег на незапертый соседский дом, откуда стянул фотоаппарат и спрятал его дома у себя под кроватью. Два месяца спустя Молли нашла его, а при допросе Кэбби сразу сознался в краже и отвел мать к соседу, который думал, что сам засунул фотоаппарат невесть куда. Больше всего Молли боялась, что Кэбби однажды придет в голову забраться в какой-нибудь радиологический институт.

Прикидывая наиболее вероятный путь Кэбби, она прошла по надземному переходу из детской больницы в главное здание, где нашла их семейный фотоальбом, и поднялась на лифте в блок интенсивной терапии, надеясь, что сын находится в каком-нибудь другом месте. Правила поведения в обществе были Кэбби попросту неизвестны. Он стремился подружиться с любым встречным, будь тот даже без сознания. Учитывая пристрастие парня к кнопкам и лампочкам, блок интенсивной терапии был для него идеальным местом. В конце концов с помощью нескольких медсестер, волонтеров и прочего персонала Молли удалось сузить поле поисков до неврологического отделения и палаты номер 17. Каким-то образом Кэбби сумел проскользнуть мимо всех пропускных пунктов: очевидно, пристроился к какому-нибудь посетителю в тот момент, когда весь персонал был занят. Молли тихо пробралась в семнадцатую палату. Она не хотела ни пугать Кэбби, ни беспокоить больного и его посетителей.

К этому моменту Кэбби провел в палате уже минут пять. Тут царили тишина и полумрак, и, к радости мальчишки, было полно жужжащих и пищащих приборов, работавших каждый в своем ритме. Ему все это очень понравилось. К тому же здесь было прохладнее, чем в других помещениях. Через пару минут Кэбби с удивлением обнаружил, что он в палате не один: на кровати спал какой-то человек.

— Проснись! — велел ему Кэбби и подергал незнакомца за руку. Но тот не отреагировал. — Ш-ш-ш! — прошептал мальчик, воображая, будто в комнате присутствуют и другие люди.

Человек спал глубоким сном, а изо рта у него, как заметил Кэбби, торчали какие-то уродливые трубки. Паренек попытался вытащить одну из них, но та была хорошо укреплена, так что он бросил это занятие и перенес все внимание на аппараты, к которым трубки были подсоединены. Он восхищенно наблюдал за тем, как некоторые из лампочек меняли цвет, другие испускали зеленые волны, а третьи просто включались и выключались, включались и выключались.

— Кикмахасс![20] — вырвалось у Кэбби его любимое словечко.

Тут была масса кнопок и выключателей, а уж с ними-то он умел обращаться. Он хотел было повернуть одну из больших ручек, но сначала, подчиняясь какому-то импульсу, наклонился к спящему и поцеловал его в лоб.

— Что за черт?! — воскликнул чей-то громкий голос.

Кэбби застыл, не успев дотянуться до ручки. Он посмотрел на лежащего человека, но тот по-прежнему спал и не двигался. Кто-то еще должен был находиться в помещении, однако Кэбби никого не видел. Он медленно поднес палец ко рту и прошептал как можно громче:

— Ш-ш-ш!

В этот момент открылась дверь.

— Кэбби!

Она нашла его. Игра закончилась, он был тут же захвачен в плен и широко улыбался маме, которая извинялась перед женщиной, помогавшей ей в поисках.

Тони скользил головой вперед в окутывавшую его черноту. Ему было тепло и уютно, и ничто не мешало наслаждаться тем, что его куда-то переносят, поднимают и помещают в конце концов в комнату с мигающими, жужжащими и гудящими лампочками.

Он посмотрел на свое тело и был неприятно поражен. Видок у него был еще тот.

— Что за черт?! — воскликнул Тони, стараясь вспомнить, как сюда попал. Он сидел вместе с Иисусом перед очагом в грязной Бабушкиной гостиной, а потом уснул. Что такое она сказала только что? Ах да, она сказала, что уже пора. А теперь он оказался здесь, в больничной палате, утыканный уродливыми трубками и привязанный к всевозможным суперсовременным устройствам.

В полумраке палаты Тони видел, как чей-то пухлый палец приблизился к тому месту, где должны были находиться его губы.

— Шшш! — прошептал кто-то громко.

Тони решил, что это, возможно, неплохой совет, особенно если учесть, что дверь отворилась и вошла женщина, у которой был очень усталый вид, но взгляд выражал облегчение. Она воскликнула не то «бэби», не то «крабы», что было совершенно неуместно, и тем не менее Тони почувствовал, как его подхватывает какая-то восхитительная волна, принесшая с собой целый каскад несвязных образов. Он посмотрел на пол, мебель и аппаратуру и кинулся бегом к этой странной женщине, в ее объятия. Инстинктивно он потянулся к ней, но почувствовал, как что-то держит его, и хотя свое тело он ощущал, к нему невозможно было прикоснуться, не за что было ухватиться. Но в общем-то, и нужды в этом не было. Какая-то сила удерживала Тони в вертикальном положении, не давая свободно двигаться, — как будто его засунули в гироскоп. Единственное, что казалось здесь сообразным, — это окно, перед которым Тони висел. Время от времени что-то на миг заслоняло его, и оно становилось темным. Коснувшись женщины, Тони прикосновения не ощутил, но почувствовал сладкий аромат ее духов, смешанный с запахом пота, выдававшим тревогу.

«Где, скажите на милость, я нахожусь?» — удивился он.

Что же такое душа?