Глава 7. Религиозная подоплека проблемы PUER AETERNUS

Термин puer aeternus , «вечный ребёнок», часто используется в психологии для обозначения особой формы невроза у мужчин, характеризующегося тенденцией застревать в юношеском возрасте как следствие чрезвычайно сильной привязанности к матери. Поэтому его главные отличительные признаки, как указано в заметках Юнга в эссе о значении архетипа матери, — это гомосексуальность и донжуанство. Оба этих типа мужчин демонстрируют слабую эмоциональную связь с женщинами того же возраста.[116]Однако у них также можно наблюдать и все другие типичные свойства юности, например, тенденцию принимать очень условный стиль жизни, мечтая в то же самое время о «настоящей» творческой жизни, но предпринимая очень мало усилий для воплощения этого. Идеи о спасении обычно играют здесь приоритетную или минорную роль. Они могут принимать форму размышлений о том, что человек является мессией, который призван спасти человечество или, как минимум, что он близок к произнесению «последнего слова» в вопросах философии, искусства или политики. Реальность, как она есть, он воспринимает неприемлемой. Требующая терпения скука повседневной жизни, равно как и длительные усилия по достижению чего-либо, им избегается, и везде — в профессии человека, с женщиной, с которой он живёт, с его коллегами — он находит «волос в супе», в результате чего снова и снова можно наблюдать внезапное и необоснованное разрушение всех отношений. Как правило, у пуэра не только умозрительные идеи и планы высокого полёта, но и на самом деле он часто выбирает авиацию или альпинизм как основной вид спорта. В этом часто играет роль сильное сознательное или бессознательное стремление к смерти, которое приводит к множеству аварий и крушений. Иногда, однако, у «крылатого юноши» происходит не настоящее физическое крушение, а психологическое, когда он, как часть внезапного кризиса, отказывается от всех своих прежних идеалов, и тогда он либо иссыхает сердцем и тащится вперёд по жизни как мелкобуржуазный циник, либо же становится преступником и даёт волю своему ранее подавленному реализму в такой ограниченной форме.

В общем и целом сейчас кажется, что такая форма невроза находится на подъёме в нашей западной культуре. Литературные произведения хорошо известного автора Антуана де Сент-Экзюпери отражают французскую форму этой проблематики. Школа Стефана Георге и его поклонников, а также многие другие в Германии, «рассерженные молодые люди» в Англии, поэт Федерико Гарсия Лорка в Испании — это только немногие, относящиеся к этой категории. То же самое справедливо и для Америки. Знаменитый психолог Генри Мюррей из Бостона отметил огромный рост там проблемы puer aeternus и сейчас работает — я благодарю его ассистента, д-ра Грира, за эту информацию — над большим исследованием по данной теме. Художник Джордж Риммер (George Rimmer) или поэт Джон Мэджи могли бы послужить типичными примерами такого типа среди молодых людей Америки.

Пока мы говорим только об индивидуальных случаях, проблему можно объяснить и вылечить исходя из связи с личным материнским комплексом. Но, помимо этого, сейчас возникает вопрос о том, откуда идёт коллективное увеличение этой невротической констелляции, которое мы, как кажется, сейчас наблюдаем. Мы знаем, что необходимость и трудность размежевания с матерью представляет собой универсальную, можно даже сказать «нормальную» проблему, с которой сталкиваются, например, все примитивные народы в процессе мужских обрядов инициации. Протестантские и католические церемонии конфирмации mutatis mutandis также ещё проявляют слабые следы таких инициаций. В некоторых итальянских городах священники всё ещё дают юношам увесистую пощёчину на их конфирмации вместо символического касания — небольшое напоминание об испытаниях мужественности. А в Швейцарии в это же самое время часто юноша получает свои первые длинные брюки и часы, — он оставляет позади мечты детства и переходит в эпоху сознания и мужественности. Ослабление христианской веры, которое всё больше и больше проявляется в разных социальных средах, вполне может считаться причиной, способствующей этой современной проблеме пуэров; в конце концов, так как христианская традиция является патриархально ориентированной, то она поэтому представляет собой защитный щит против мира матери и материи. Однако этого наблюдения недостаточно. Мы должны более глубоко проникнуть в суть вопроса.

Когда мы изучаем свидетельства современной литературы, которая оставляет без внимания многие типичные примеры этой психической констелляции, мы видим два особенно сильно выделяющихся архетипических образа: бог-ребёнок или божественный мальчик или юноша, ассоциированный со светом, с одной стороны, и жёсткий, цинично холодный отец, захваченный психологией власти, тиран или надсмотрщик, с другой. Последний иногда прославляется в литературе как идеальный лидер для мужчин, иногда же представлен негативно, как враг «романтичной молодёжи».

Гёте изобразил это противостояние в умеренной форме, ограниченной личным уровнем, другими словами, понимаемой в менее архетипических терминах, в конфликте между Торквато Тассо и Антонио. В «Страданиях юного Вертера» он изливает свою собственную проблему пуэра прямо из сердца; и затем в «Торквато Тассо» он заходит настолько далеко, чтобы примирить искусного молодого Тассо с отеческим и ответственным, но слишком реалистичным и прозаическим Антонио: «Так за скалу хватается пловец, которая разбить его грозила». Такое примирение происходит у Гёте при посредничестве женского принципа, другими словами, анимы.[117]

В более современной литературе та же оппозиция предстаёт в гораздо более архетипической форме. Фигура бога-ребёнка, возможно, наиболее чисто была представлена — хотя и не без неприятного сентиментально-инфантильного оттенка — в «Маленьком принце» Антуана де Сент-Экзюпери. Маленький принц приходит со звёзд, потому что он поссорился со своей любимой розой. На земле он узнаёт от лиса первые секреты того, как быть человеком. Но всё же он не вступает в тесные отношения с землёй; вместо этого он освобождается от жизни мудрой змеёй и её смертельным укусом и снова возвращается на свою звезду. Тип антагониста разделяется в этом маленьком произведении на множество разных фигур, и все из них воплощают «взрослых», которые не понимают, которых Сент-Экзюпери уже подверг насмешкам в своём вступлении к «Маленькому принцу». Там есть подсчитывающий деньги делец, жадный до власти король, циничный и мрачный пьяница, фонарщик-идеалист и т.д. Пришедший со звёзд маленький принц не устанавливает контакта с этими фигурами, но проходит мимо них, незатронутый. В определённом смысле змей также представляет собой важнейший антагонист маленького принца. Он стар, мудр, враждебен к жизни и учит сладкому суицидальному соблазну свободы в смерти. В других работах Сент-Экзюпери антагонист мальчика изображён более чётко, и в этих произведениях можно видеть, что писатель находится в поиске позитивных отношений с этими негативными фигурами. Например, у нас есть Ривьер — начальник и организатор авиакомпании — в романе «Ночной полёт», который — строгий, серьёзный, верный своему долгу, но с трудным характером — посылает своих «детей», пилотов, на смерть; или же шейх в «Цитадели», который правит в отечески строгой, ответственной и любящей порядок манере, но который, например, не колеблясь осуждает женщину на ужасную смерть от жажды в пустыне из-за по-человечески понятного эротического преступления.

Образ идеального лидера-диктатора или отца страны, который доминирует сейчас и в прошлом в политической констелляции, основывается, по моему мнению, в частности на спроецированной версии такого образа «антагониста».

В серии снов типичного пуэра, что характерно, как воплощение такой отрицательно воспринимаемой связанной с порядком отцовской властной фигуры возникают русские секретные службы, которые хотят пытать сновидца. В качестве представителя этой власти полиции во сне выступает пожилая женщина, которая бьёт сновидца в переносицу. Непроработанный материнский комплекс часто способствует формированию идеала диктатора, так как привязанность к матери оставляет молодого человека инфантильным, социально безответственным и неорганизованным, что затем, конечно, почти неизбежно вызывает такую жёсткую контр-позицию, как представлена здесь в виде русских спецслужб. Это также, безусловно, относится к более высокому, государственному, уровню.

Наиболее ярким литературным описанием архетипической основы проблемы puer aeternus, как кажется мне, является оккультный роман Бруно Гетца 1919 года, Das Reich ohne Raum (Царство без пространства). Юнг часто упоминал этот роман как пророческое предсказание о национал-социализме и также интерпретировал разрушительные войска мальчиков, которые в нём появляются, как негативный аспект пуэра или божественного ребёнка.[118]В этом романе герой истории, которого зовут Мельхиор ван Линденгус, мечется между двумя враждебными партиями: той, что принадлежит божественному мальчику Фо (= Будда), и той, что относится к господину Ульриху фон Шпату, преследующему мальчика. Фо сопровождает экстатический отряд мальчишек, которые вызывают потрясения и «освобождающие» массовые вспышки дикости в каждом городе. Фо — дух Луны и воды, сын матери-богини Земли, которая защищает его в форме торговки яблоками. Виноград, вино, флейты Пана, животные, розы и огонь — его элементы. Он провозглашает вечную смену форм через множество перерождений, поддерживает любые формы жизни и смерти, поиска и скитаний, танца и экстаза. Его преследователь и враг Ульрих фон Шпат («Шпат» по-немецки означает «поздно»), напротив, является, со своими «стеклянными лордами», правителем кристально чистого трансцендентального царства среди звёзд. Порядок, этика и чистая духовность — это цели, которые он провозглашает человечеству. По большей части господин фон Шпат появляется как жадный до власти чернокнижник, но в редкие лучшие моменты его лицо показывает себя как «благородное страдающее лицо бога». Из-за этого благородного аспекта герой романа, Мельхиор, никогда не мог полностью отказаться от фон Шпата, хотя его сердце принадлежало Фо и мальчишкам. Только в конце романа его тень действительно помогает убить тень Ульриха фон Шпата, и затем Мельхиор объединяется в смерти с божественным мальчиком Фо, который является ему в окружении гроздьев винограда. Последний в многих отношениях напоминает Евфориона Гёте и мальчика-проводника в «Фаусте» или же Максимина у Стефана Георге. Ульриха фон Шпата, с другой стороны, можно сравнить с фигурой вроде Клингзора в «Парсифале» Вагнера. Фон Шпат представляет, фактически, могущественное давление традиции и прошлое, которые, как Юнг однажды сказал, «хоронят богов в мраморе и золоте». Мальчик Фо, напротив, находится за пределами крайностей национал-социализма. Мы можем полностью применить к нему замечание Рабле, что «La verite dans sa forme brute est plus fausse que le faux ».[119]Так как, в отличие от «Торквато Тассо» у Гёте, здесь слабая фигура анимы не может играть роль посредника, в романе Бруно Гетца мы не находим ни трансформации тёмной стороны, ни объединения с ней. Но что значит противостояние между этой тяжёлой отцовской фигурой и крылатым мальчиком-богом? Является ли это проблемой, которую философ Клагес назвал «дух как враг души»?

Наиболее меткие мифологические аналогии этим двум противостоящим фигурам обнаруживаются в символизме алхимии: так, начальник-диктатор-отец относится к тайному веществу, известному как «старый король», тогда как puer aeternus , как кажется, имеет отношение к mercurius infans или filius regius («царскому сыну»), которые также иногда персонифицируются в виде крылатого юноши, juvenis alatus .

В «Mysterium Coniunctionis» Юнг даёт детальный комментарий о фигуре старого короля, который представляет тайное вещество и обычно изображается алхимиками в начале процесса как несовершенный, неспасённый, ожесточённый, больной или даже злой. Ущербность соотносится с активизированным эгоизмом и ожесточением сердца, которое должно быть разбито в алхимической ванне. Жажда власти и похоть часто также бесславно характеризуют старого короля. Аналогично начальник Ривьер в «Ночном полёте» Сент-Экзюпери и Ульрих фон Шпат в «Царстве без пространства» Гетца воплощают собой чистое стремление к власти и характеризуются тотальным отсутствием эроса. Дух, который сам по себе не является «врагом души», вырождается в таких персонификациях на уровень интеллекта, и в этой ограниченной и ригидной форме стоит на пути всех плодородных и творческих импульсов психики. Он враг эмоциональности и инстинкта, но именно по этой причине он тайно позволяет себе подвергаться негативному влиянию примитивных импульсов.

С другой стороны puer aeternus, понимаемый как алхимический образ, является визави старого короля, элементом, который призван заменить его. Это символ обновления жизни или воссоединения разделённых противоположностей, «новый внутренний человек» или же возрождённое тайное вещество, более полный обновлённый символ Самости.

В свете алхимического символизма и замечаний Юнга по теме, отцовский образ старого правителя и крылатый сын — не только настоящие противоположности, но они при этом обладают единой природой. Поэтому алхимики называли своё вещество senex at puer . Иисуса Христа также описывали в схожих терминах, так как он, с одной стороны, существовал с древнейших времён, но, с другой, был рождён Девой Марией как ребёнок. Через слияние, которое происходит в процессе алхимического опуса, неважно, в огне или в ванне, через растворение в хаосе или расчленение, тем или иным образом старик превращается в сына. Таким образом, когда в современных вариантах фигуры отца и сына противостоят друг другу, мы можем только заключить, что что-то должно быть пошло не так психологически. Так или иначе процесс трансформации остановился.

Тем не менее, в этой связи Юнг показал, что старый король представляет собой не только традиционный, чрезмерно эгоистичный, допотопный принцип сознания, но, скорее, прежде всего коллективный образ Бога. Поэтому когда говорят, что королю требуется трансформация, в конечном счёте это наша концепция Божественного требует трансформации, и ясно, что такой процесс возможен только в психике. Другими словами, единственное, что мы можем сделать, — это ориентировать нас в направлении бессознательного, если мы хотим выяснить, каким образом наши доминирующие сознательные установки должны быть изменены так, чтобы наш образ божественного мог быть ещё один раз трансформирован, как на это указывал Юнг, «в настоящую и рабочую целостность, тогда как до этого <…> это только была претензия на целостность.»[120]

Архетипический образ puer aeternus представляет такой опыт божественного, который обновляет образ Бога. В то же время если весь этот процесс обновления короля, который Юнг в деталях описал и интерпретировал в «Mysterium Coniunctionis» не осознаётся, то оказывается, что он происходит в любом случае, но тогда уже негативным образом. Особенно интересным в этой связи представляется развитие событий в «Маленьком принце». Мальчик со звезды добровольно разрешает себе быть убитым змеёй, жёлтой песчаной гадюкой, для того чтобы быть способным вернуться на свою звезду и к оставленной там розе. Вскоре после написания этого автор, Сент-Экзюпери, и сам последовал в смерть вслед за маленьким принцем. Он был сбит немецкими пилотами над Средиземноморьем.

В алхимической символике змея отождествляется с filius regius , другими словами, со звёздным принцем. Змея — это, как говорит Юнг, «самая низшая, самая зачаточная форма» короля в процесс обновления, «сначала смертельный яд, но противоядие впоследствии».[121]Змея представляет тёмную сторону Меркурия, Гермеса Катахтониуса (Hermes Katachthonios). Утверждается, что когда свет жизни героя гаснет, он продолжает жить в форме змеи.[122]В жизни Сент-Экзюпери змея также приобрела смертельное значение, как всегда и происходит, когда человек идентифицируется с архетипом пуэра, потому что таким образом он принимает участие в трансформации архетипа in concreto , и следовательно сам исчезает в хаосе, расчленении и смерти. Отсюда берут начало суицидальные тенденции и склонность к смерти людей-пуэров: алхимическая мортификация тайного вещества принимает форму их собственной смерти.

С этой точки зрения материнский комплекс, который начинает доминировать в современном обществе (я помню книгу Филиппа Уайли «Поколение гадюк» и его насмешки по поводу «мамочек»), приобретает новое значение. Привязанность к матери обусловлена увлекательной силой притяжения коллективного бессознательного как локуса и матрицы «обновления короля». Коллективное бессознательное — это чрево prima materia , тёмное первобытное состояние, которое алхимики называют «хаосом», massa confuse , в которой старик превращается в юношу. Женщины, у которых более нет религиозной ориентации и чья жизнь поэтому стала бессмысленной, невольно идентифицируют себя с магической ролью Великой Матери и затем проецируют архетипический образ героя или filius regius на своих сыновей — вплоть даже до предпочтения его смерти возможности того, что он может прожить обычную человеческую жизнь.[123]Однажды женщина, показывавшая мне предсмертную фотографию её утонувшего сына, сказала мне буквально следующее: «Я бы скорее предпочла то, что произошло, нежели если бы он был жив и его пришлось отдать другой женщине»!

Сын, с другой стороны, подпадает под чары материнского принципа, потому что он идентифицируется с filius regius , и filius regius привлекается с огромной страстной силой матрицей бессознательного, так как снова и снова это то, во что он превращается. Это даже более могущественно констеллируется в протестантских регионах, так как архетипический образ матери в религии утерян. Таким образом либо вся сила очарования этого архетипического образа падает на собственную мать, либо развивается такой страх и отчуждение по отношению к феминному принципу, что маскулинное сознание закрывает себя полностью от любых феминных влияний и, вместе с этим, от влияния бессознательного; таким образом всё увядает в разумности и исторической ретроспекции. Таким путём возникает сознательная установка фон Шпата, другими словами, стареющего короля, который исключён из процесса трансформации.

В «Царстве без пространства» Бруно Гетца фон Шпат появляется как друг детства главного женского персонажа романа, Софи (жены Мельхиора ван Линденгуса). Поэтому фон Шпат также является персонификацией анимуса у женщины. В этой связи я часто наблюдаю матерей, использующих аргумент традиционного «позитивного христианства» против лечения их сыновей, или жён, которые используют его против юнгианского анализа их мужей; тайным мотивом их действий является отнюдь не христианская любовь, а скорее зависть и жажда власти. Другими словами отцовский и начальственный тип — «Герр фон Шпат» — и puer aeternus являются архетипами, которые могут возникнуть также как персонификации анимуса в психике женщины. В интересной работе Элси Хоппе исследовала «Маскулинный тип в литературных произведениях авторов женщин»[124]и противостояние puer и senex, которое становится явным тем образом, как женщины изображали мужчин в своих трудах.

Меня часто спрашивают о психологии puella aeterna и существует ли она вообще. Несомненно есть, как я это вижу. Puella aeterna была бы женщиной типа «вечная дочь», той, кто будет бессознательно идентифицироваться с анимой отца. Такая женщина живёт, как и юноша-пуэр, в архетипической роли. Она — Кора, нуминозная anima mundi , богиня света. Женский тип, соответствующий фон Шпату, — это озлобленная, часто коварная старая женщина, которая цепляется за традицию и дорогостоящие ценности, вроде денег, мебели, домов, мехов — старая ведьма, неспособная любить. Также к этой категории принадлежат и гиены в магазинах, которых так метко изображает, Филипп Уайли. Грета Гарбо определённо испытала особенно интенсивное выпадение из роли и — по крайней мере, я так полагаю — выжила как человек. Грейс Келли также нашла выход из чистой идентификацией с анимой, к которой её вынуждала её карьера. С другой стороны, Бриджит Бардо, например, продолжила жить в роли puella в своих фильмах, которые часто содержали гермафродитно-мальчишеские скрытые смыслы, поскольку в алхимии filius regius и его невеста втайне идентичны. Мода, мир кино и одержимость анимой у мужчин усиливают соблазн для женщины играть роль puella так же, как одержимость анимусом у матерей и женщин превращает молодых людей в «вечных юношей». В то же самое время так много искренней духовной, религиозной и романтической тоски и творческих эмоций вложено в эту идентификацию, что понятно, что есть те, кто не хочет от неё отказываться. Ведь им кажется, что нет другой альтернативы, кроме стерильной тирании фон Шпата или разочарованной старухи, потому что они не знают, где и как может произойти возможная трансформация этих фигур.

В духовной революции протестантизма был сделан шаг в направлении того, чтобы больше не воспринимать религиозные образы как внешние и не сводить религиозную функцию психики к функции внешней церкви. Но если сказано А, то надо сказать и Б: если образы больше не являются «внешними» или не могут быть найдены в «догматической метафизике», то тогда они должны быть в нас — не в субъекте, но в объективной психике. Полностью принять этот необходимый следующий шаг протестантизм и не посмел; именно в этот момент и остановилась трансформация «старого короля». Если бы этот следующий шаг был сделан, тогда было бы мыслимым объединение протестантизма с интровертированным крылом католической церкви — другими словами, с её мистической частью. Таким образом было бы возможным преодолеть раскол с помощью принципа эроса и через признание религиозной функции бессознательного.

Реальность бессознательной психики была по большей части персонифицирована в мифологии в виде духа в природе материи, в виде матери, в виде anima mundi или в виде «вечной женственности» в «Фаусте» Гёте. Так как власть феминного не признаётся сейчас в нашей западной культуре, то у нас развились, с одной стороны, высоко-регрессивный культ «мамочек» и гомосексуальность, и, с другой, омертвение сознания, которое находит своё немедленное выражение в увеличении количества образующихся полицейских государств. Я могла непосредственно наблюдать в отдельных случаях, как в снах образ «старого Бога» (в случае немцев — Вотана, в случае евреев — Яхве) и эти силы полиции или диктатор как мотивы заменяли друг друга или возникали как идентичные, так как при отказе от трансформации образ Бога, или предыдущие сознательные доминанты, не просто остаётся прежним, когда процесс не способен продолжаться дальше, но явно регрессирует к старым, примитивным формам. Особенно интересно для нас сегодня всё увеличивающееся везде во внешнем мире количество спецслужб и шпионских сетей. В их сокрытии более или менее непосредственно воплотились тайные работы бессознательного, с одной стороны, в аспекте подрывающем и революционном, с другой — регрессивном и служащем фон Шпату. Без какой-либо своей собственной идеальной цели, эти организации служат укреплению власти различных доминирующих принципов. В большинстве случаев их доминантой является физическая безопасность, другими словами, архетип mater materia является принципиальным мотивом, который побуждает их к действию, или это или убеждение, что строгий «закон и порядок» необходим для удержания хаоса масс — иначе говоря, это начальник-диктатор или образ «старого короля». С другой стороны, одержимые архетипом puer aeternus обычно не придерживаются политических убеждений, и это приводит нас к вопросу об их социальной безответственности; они просто увязают в каждом захватывающем эмоциональном движении масс, которое происходит вокруг, безотносительно того, откуда оно пришло и куда идёт. Конечно, эти два типа одержимости играют на руку друг другу. Les extremes ne se touchent pas seulement: [125]они часто даже идентичны.

Даже связанные с ракетостроением и авиацией проекты восточных и западных групп можно рассмотреть в этом свете. Так, американский поэт-авиатор Джон Мэджи пишет об экстазе своего высокого полёта в открытом самолёте: он «до Божьего лика дотронулся, длань протянув». Дотронулся до Божьего лика! То есть, Бог по-прежнему находится во внешнем мире где-то в пространстве или — если это только поэтическая метафора — он достижим только через ориентированную вовне авиационную технологию и акробатику, не через поиск в себе. Экстатическая инфляция, которая ассоциируется с опытом полёта, здесь описана невероятно наивно. Вскоре после создания этого стихотворения Джон Мэджи погиб в авиакатастрофе. Он тоже был ужален духом земли, смертельным аспектом Меркурия, змеёй, подобно маленькому принцу со звёзд.

Из «Торквато Тассо» Гёте уже ясно, что женщина и дифференциация анимы у мужчины играют решающую роль в трансформации senex в puer, как и в интеграции проблемы в целом. Здесь мне кажется, обращаясь теперь к женской стороне проблемы, что неопределённость и пассивность женщин представляет существенные трудности. Если анализировать женщин, которые идентифицируются с Великой Матерью, то они часто кажутся внушительной massa confusa эмоций, бессознательного коварства, мнений анимуса и так далее, за которыми, однако, можно найти очень маленькое, чувствительное, незрелое эго. Женщины, которые отождествляются с ролью анимы, кажутся оригинальными и решительными в присутствии дающей им форму мужской проекции, но когда они находятся одни лицом к лицу с другой женщиной, всё это растворяется в огромном чувстве пустоты и неуверенности. И когда встречается твёрдая и сформировавшаяся женщина, которая знает, чего она хочет, это, к сожалению, по большей части достижение её анимуса, а не её собственный характер. Прокручивание махинаций и интриг также тесно связано с этой неопределённостью: человек не принимает решений, но вместо этого надеется, желает и следит, на каком пути ему может улыбнуться удача, а затем очень нежно подталкивает силы судьбы. Немного клеветы здесь, немного шоу ненастоящих эмоций там, не совсем бессознательная ошибка в правильном месте — всё может помочь ходу вещей без того, чтобы брать за него на себя ответственность. Другая возможность заключается в честной и бесхитростной, но жёсткой, в мужском стиле идентификации со старыми коллективными ценностями — фон Шпатом или старым королём. В этом случае неопределившаяся, коварная и нерешительная женщина может быть обнаружена в тени. Иногда эти два типа женщин имеют гомоэротическое притяжение друг к другу, так же, как и два соответствующих типа мужчин, именно потому, что в действительности (но, конечно, внутренне) они должны быть объединены.

Только большая определённость и очень чёткое определение характера как следствие интеграции анимуса может противодействовать этому, потому что только тогда становится возможным объективный эрос, способный принять Самость и в то же самое время любить другого таким, какой он есть. Всё это идёт рука об руку с отречением от архетипической роли Великой Матери или «божественной Анимы» и возвращением к скромным человеческим качествам, также как это должно быть сделано для мужчины пуэра. Юнг сделал для нас важную вещь касательно отношения к данной ситуации: показал нам путь к обретению этой скромности без впадения в банальность, без возвращения к фон Шпату, без утери творческой mana , эмоций и очарования, что окружают фигуры пуэра и пуэллы. Напротив, когда пуэр и пуэлла поняты как Самость и не-эго, именно тогда они впервые начинают оказывать свои тайные искупительные и освободительные эффекты и терять свои ядовитые качества — те, которые делают эго оторванным от действительности. Без этого понимания, однако, архетип пуэра становится ничем иным как демоном смерти.

Бруно Гетц предваряет свой роман следующим стихотворением, посвящённым божественному мальчику Фо:

Когда тёмная туча

Не скрылась с небес,

И от всего мира,

Солнце исчезло,

Из глубины

Появился новый свет,

И даже во сне мы знали,

Что там был Ты.

О, восходящее солнце

Из глубины твоих глаз!

О, потоки любви,

Струящиеся из твоих губ!

Сквозь пучину океана вечности

Сияние твоих рук

Воспламеняет нас

Отвагой и мужеством.

Вечная юность,

Окружённая музыкой сфер,

Дарительница умиротворения,

Сияющая, свободная и прекрасная.

Мужчины и женщины

Танцуют, осенённые твоей славой,

Направляясь к смерти,

Чтобы тебя узреть.

Всегда объятые светом,

Твои белые очертания вызывают

Одну волну за другой,

И мы не состаримся никогда.[126]Мужчины и женщины направляются к смерти, чтобы узреть тебя![127]Это, безусловно, самая опасная сторона данного архетипического образа божественного обновления. Если это обновление не осознано, образ пуэра оказывает могущественное давление в направлении к смерти. В наше время он может стать причиной бессознательного массового самоубийства. Увеличение проблематики puer aeternus с точки зрения текущей ситуации в мире может показать нам, и это более чем пугающе, насколько необходимым стало людям совершить шаг в направлении установления внутренних психических отношений с Богом.

Поскольку, как я полагаю, фон Шпат, или алхимический senex, и пуэр, или infans mercurius, — это архетипические силы, которые лежат в основе событий в наше время как авторы одержимости и проекций, я полагаю, что мы должны приглядывать за тем, как эти силы могут овладеть нами или как, возможно, они уже это сделали. Мне кажется, что среди аналитиков появились две имеющие к ним отношение тенденции. Одна из них — консерватизм, который хочет сделать Юнга «академичным» или «медицинским» или сделать его «удобным» определённым образом. Следуя этой тенденции мы закончим, например, в «нео-фрейдизме» вместе с фон Шпатом. Другая тенденция, в стиле пуэра, в том, что мы бы хотели «выйти за пределы Юнга и сказать последнее слово», не заботясь о том, является ли то, что мы скажем, научно достоверным или нет. Тайная идентичность этих тенденций демонстрируется, например, пуэром вроде Иры Прогофф (Ira Progoff), который обещал нам большие новаторские разработки теорий Юнга, а закончил в стане Отто Ранка!

Мы могли бы приводить и другие примеры, sed nomina sunt odiosa .[128]Мы можем только сохранить себя от этих тенденций при помощи большей человечности, другими словами, путём поиска и принятия, что эти два архетипических образа могут негативным образом влиять на нас только в той мере, в какой наш собственный опыт Самости ещё не достаточно развился.