Меня хотят заточить в монастырь на горе атос

Я вернулся в Нифонтову келью и заглянул в щелоч­ку. Кружка стояла на тумбочке раскрытая: значит, ба­тюшка и патер ее уже поделили. Батюшка потирал руки и весело говорил:

— Знаете, патер Анастаса, это не мальчик, а сундук с деньгами. Я делаю вам большое одолжение, что не за­бираю отрока обратно. Вы это должны чувствовать и все убытки с шоколадным тестом поделить только с Дукой. Дамиан ваш, а не мой: вы и отвечайте. Моя хата с краю А в новую партию шоколада я внесу свою долю полностью, как раньше договаривались.

Дука сидел верхом на стуле, а тут вскочил и закричал:

— Как, опять Дука? Все только и знают, что объ­егоривают бедного Дуку. Мой умный папочка вложил половину своих капиталов в акции металлургического завода, и теперь страшно боится, что рабочие не сего­дня-завтра забастуют. Кто в убытке? Дука. Ему все меньше попадает от папы золотых кругляшек. А вот еще новость: сегодня я не досчитался в вашей кладовой целых четырех штук лилового лионского шелка. Вы не скажете, дорогой патер Анастаса, как они перекоче­вали в мануфактурную лавку вашего друга —купца Сидорова? Опять Дука в убытке. Так я еще должен платить за дурака Дамиана? Черта с два!

Теперь вскочил Анастаса и замахал черными широки­ми рукавами. Все трое кричали и ругались одновременно.

Я прикрыл щелку и лег спать. На душе у меня был праздник, а почему, я и сам не знал. Может, потому, что завтра я выполню поручение Илькиного отца и навсегда уйду из монастыря. Как он мне опротивел! Или потому, что вот-вот сбросят царя? Тогда и Петр вернется, и пан Сигизмунд, и Алексей Васильевич. А еще, может быть, потому, что под подушкой у меня лежит Дэзина белая роза и я все время чувствую ее запах.

Утром я проснулся до восхода солнца. На этот раз Дамиан, кроме белого хитона, принес еще веточку с тем­но-зелеными листочками и мелкими белыми цветочками. Дерево это, сказал он, привезли на пароходе из Греции. Называется оно —мирт. Патер будет сегодня говорить проповедь и призывать всех — и богатых, и бедных, и гре­ков, и русских —жить в мире и подчиняться воле бога и его помазанников — царей, а я, когда буду петь, дол­жен держать эту веточку перед собой. Я выслушал Да­миана со смиренным видом, потом переоделся в белый хитон, натянул парик, взял ветку в руки и через пустой монастырский двор пошел в церковь. Я шел и думал, как ой их всех обставить.

В алтаре Анастасэ поманил меня пальцем и сказал, что сегодня после обедни даст мне много шоколада, но если я буду спешить и петь без усердия, то оторвет мне «уси», а шоколада совсем не даст.

Время шло, а я все еще не мог ничего придумать.

Патер сделал мне знак выходить и предостерегающе погрозил пальцем.

И вот я опять перед молящимися, которые заполнили всю церковь. Я вижу толпу бородатых, усатых и бритых людей, черную группу монахов на клиросе, святых угод­ников, написанных яркими красками на стенах, мерцание сотен восковых свечей, но все это уголками глаз, как в тумане, по-настоящему же я вижу только одну Дэзи: она и сегодня стоит прямо передо мной, на прежнем месте, и смотрит на меня с удивлением, любопытством и радостью.

Анастасэ шипит мне что-то из алтаря, Дамиан уже какой раз взмахивает рукой, но все греческие слова из «Символа» от «пистево» до «амин» из моей головы куда-то вылетели, а взамен их звенит и звенит веселая песен­ка. И, не помня себя, я бросил ветку мирта к ногам Дэзи, хлопнул в ладоши и радостно на всю церковь запел:

Пезо ке гело,

Сена поли агапо!

То, что произошло вслед за тем, невозможно описать: сначала в церкви все окаменели, потом задвигались, за­галдели, зашумели, замахали руками. В одном месте ругались, в другом смеялись, одни кричали: «На фигис апо эдо!» («Вон отсюда!»), в другом: «Пьяс тон!» («Дер­жи его!»). Но и это все доносилось ко мне будто издалека: видел я только Дэзи. Она подняла ветку и, лукаво улы­баясь, нюхала ее беленькие цветочки.

Придя в себя, я бросился вон из церкви. И вдруг по­чувствовал, что меня схватили чьи-то железные руки. «Пропал!» — подумал я и в страхе закрыл глаза.

— Орео! Кала! — услышал я и удивленно посмотрел на того, кто держал меня в своих жестких объятиях. Это был грек Аленгоз, грузчик из порта. — Орео! Кала!— говорил он и гладил меня по голове тяжелой ручищей.

Через минуту я был уже в комнате Анастасэ. Я стоял перед раскрытой кладовой и разглядывал тугие штуки шелковой материи, завернутые в глянцевую бумагу с иностранными надписями. Я хотел уже выскочить из мо­настыря и во весь дух бежать к кузнице, чтоб все там сказать. Но в это время чья-то тяжелая рука легла мне сзади на плечо. Я оглянулся и увидел перекошенное

злбой лицо Нифонта.

— Катэргарис!..— прошипел монах.—О, катэргарис!..

Он схватил меня в охапку, отнес в чердачную келью и там запер.

Я лежал на своей койке, скорчившись от страха: все перепуталось в моей голове. Пришел я в себя только ут­ром, когда внизу опять заговорили. Дука кричал:

— Вы подумайте, какой сволочной мальчишка! Что он пропел в церкви нашу шансонетку, мне наплевать! Нет, зачем он, какургас, сунул свой нос в кладовую?! Если кто-нибудь узнает, что вы, патер Анастасэ, прячете тут контрабанду, заварится каша! Только на подарки полиции пойдет половина дохода.

— Каса узе варится, — плачущим голосом ответил Анастасэ. — Кто теперь придет в насу церков? Только глупая старуха и совсем глупый старик. И то, чтоб по­смеяться над бедным Анастасэ.

— Э, вы не о том толкуете! Надо мальчишку обезвре­дить, вот в чем сейчас дело! Но как, как?! — Дука вдруг хлопнул себя по лбу.—Эма! Гениальная идея! Завтра отходит пароход папиного друга Лекиардопуло в Сало­ники. Мы спрячем ангелочка в трюм и отправим с Ни­фонтом в Салоники. А от Салоник до Старого Афона, как говорят русские, рукой подать. Там Нифонт отведет малыша на гору Атос и укроет в самом крепком мона­стыре. Эма! Дука всегда вас выручал! Скажите, нет?

Я так и не услышал, что Анастасэ ответил Дуке. В один прыжок я оказался на подоконнике, потом на крыше и, совершив невероятное сальто-мортале, ухва­тился двумя руками за ветку тополя.

Но Нифонт, видимо, не сводил глаз с крыши и, как только я совершил свой воздушный полет, бросился ко мне. Я с тополя —на крышу сарая. Он —за мной Я с крыши —на забор. Он —за мной. Я перебегал чьи-то дворы, перемахивал через заборы, падал на курятники — и все время слышал позади себя топот его ног и хриплое частое дыхание. Вот монах схватил уже меня за плечо... мы оба свалились с забора на собачью будку. Кудлатыи пес с визгом бросился на моего преследовате­ля. Воспользовавшись этим, я влетел через калитку в чей-то сад. Влетел — и замер от неожиданности: по ут­рамбованной красным песком площадке шла... Дэзи.

В ту же минуту в калитку ворвался разгоряченный Нифонт с оборванными собакой полами запыленной рясы.

— Дэзи! — крикнул я в страхе. — Спаси меня, Дэзи!.. Девочка подняла голову, посмотрела на меня, на Ни­фонта и вскинула над головой крокетный молоточек.

— Не смей трогать мальчика, черномор борода­тый!..— властно сказала она.

И —странное дело! — монах согнулся, попятился и исчез.

— Мама! — позвала девочка. — Посмотри, я сейчас какого-то мальчишку спасла. Его хотел колдун унести!

— Ну какого там еще мальчишку? — услышал я дав­но знакомый мне голос, и в окне дома показалась хоро­шенькая мадам Прохорова. — Вечно ты со своими фан­тазиями.

— Дэзи, — уныло сказал я, — ты меня не узнала? Девочка удивленно подняла на меня свои карие с зо­лотниками глаза.

— Нет. А кто ты?

«СМЕЛО, ТОВАРИЩИ, В НОГУ!»

Кто я? В самом деле, разве Дэзи может помнить, как больше трех лет назад в босяцкой чайной щупленькии мальчишка обслуживал бродяг и нищих и думал завое­вать внимание красивой и богатой девочки тем,что та­скал по два чайника с кипятком в одной руке? Тогда эта девочка еще говорила ему, что из-за нее какой-то Шурик будет драться на шпагах с самим капитаном Протопопо­вым. Разве она может знать, что на новогоднем вечере, где ее избрали королевой бала, ей подарил чудесную книжку про Каштанку не гимназист Мелиареси, пере­одетый в нищенское платье, а этот щуплый мальчик, оде­тый в свое жалкое пальтишко? Правда, еще вчера она слушала его пение и даже приняла от него душистую вет­ку мирта, но ведь он был в шелковом белоснежном хитоне, с русыми пышными волосами и с румяными щеками, а не в этой ситцевой застиранной сорочке и не по росту коротких заштопанных брючках. Так или примерно так я думал, стоя перед Дэзи с опущенными глазами и ничего ей не отвечая.

— Ну, так кто же ты? — спросила она опять и засмея­лась, будто в чистом холодном ручье зазвенели льдинки, уда­ряясь одна о другую. — Может быть, мы танцевали с тобой мазурку во дворце у короля, где я потеряла хрустальный башмачок? Уж не принц ли ты? Ну-ка, покажи, что у тебя в кармане! Мой башмачок, да?

Она села на зеленую са­довую скамью и, раскачивая ножкой в зеленой туфельке, расшитой серебряными ни­тями, приготовилась слушать. Что ж, если Дэзи любит сказ­ки, отвечу ей сказкой.

— Нет, я не принц. Я — волшебник. Если ты девочка храбрая, дай мне свою руку, и мы поднимемся с тобой выше облаков. Мы будем летать в голубом небе, пока не наступит ночь. А тогда набьем наши карманы звездами и вернемся на землю. Я скажу волшебное слово и превращусь в великана — с латами, с копьем, с забралом. И всю ночь буду стоять под твоим окном, охранять твой сон.

— Ма-а-ма, да он забавный! — крикнула Дэзи в окно и, повернувшись ко мне, капризно сказала: — Я храбрая, но руки тебе не дам, потому что твои руки грязные.

Действительно, руки мои были в чернилах, в пыли.

— Попрыгала б ты с мое по крышам, по курятникам да по собачьим будкам, и твои руки стали б не чище, — с обидой ответил я.

Но если ты волшебник, почему ты испугался цыгана? Ты бы мог одним словом превратить его в мы­шонка или в муху.

— Это был не цыган, — уже серьезно ответил я. — Это был монах. Он хотел увезти меня в Грецию, на по­луостров Старый Афон, и там на вечные времена зато­чить в монастырь на горе Атос.

По лицу Дэзи я видел, что она старается догадаться, правда это или тоже сказка. Я засмеялся и сказал:

— Ты все еще не веришь, что я волшебник. А как бы я иначе узнал, что тебя зовут Дэзи?

Девочка пожала плечами.

— Вот видишь, — воскликнул я, —мне все известно! Например, в вашем доме, в гостиной, стоит кадка с фи­кусом, а на стене висят золоченые клетки с канарейками.

— Да, правда, — растерянно сказала Дэзи.

— Твой отец зовет таких мальчишек, как я, хамским отродьем.

— Ну конечно!

— Однажды, под Новый год, маленький гимназист, переодетый в нищего, подарил тебе книжку «Каштанка».

Дэзи вскочила со скамьи и с испугом посмотрела на меня. Я побоялся, что она убежит, и поспешно сказал:

— Нет, Дэзи, я не волшебник. Только не спрашивай, почему я все это знаю. Это моя тайна.

— Ах, вот как! — воскликнула она. — Сию минуту говори! Говори или я сейчас же отдам тебя монаху.

Я и без того все время поглядывал с опаской на ка­литку, в которой скрылся Нифонт, а тут у меня опять пробежали мурашки по спине.

— Дэзи, неужели ты такая... такая... — Я не находил подходящего слова.

— Говори! — топнула она ножкой. Нахохлившись, я молчал.

Тогда она сама взяла своей маленькой беленькой ручкой мою руку и заворковала:

— Ну скажи, скажи! Ведь я всю ночь не буду спаяьщ от любопытства... Скажи!..

Я готов уж был уступить, как из дома вышел стари­кашка, тот самый, который выгнал нас с Витькой из своего дома, и заковылял к крокетной площадке.

— Что за денди? — уставился он на меня злыми гла- ч зами из-под клочковатых бровей. — Зачем здесь?

— Этот мальчик — волшебник,— сказала Дэзи. — Он даже сквозь стены все видит. Хочешь, он узнает, сколько у тебя в кармане денег?

— Что другое, а это он, конечно, узнает, если плохо держаться за карман. Эй, Фома! — позвал старикаш­ка. — Выпроводи мальчишку.

Из каретника высунулся толстомордый кучер, тот са­мый, который возит Дэзи в лакированной коляске.

— Папка, не смей! — прикрикнула Дэзи. — Мне скучно, ты не выпускаешь меня со двора, а он забавный.

— Пожалуйста, — сразу согласился старикашка.— Забавляйся, мне что! Только как бы он не напустил тут блох. — И заковылял в дом.

Если б у меня и в самом деле были блохи, я бы за­пустил их целую горсть за воротник противному стари­кану.

— А почему тебя не выпускают на улицу? — спросил я Дэзи.

— Ты не знаешь? А еще волшебник! Сегодня заба­стовка! Они могут и на улицу прийти.

— Ну и что ж?

— Как — что? Будут все разбивать, всех грабить, убивать. Моя подруга, Аня, тоже дома сидит. Мне не с кем даже в крокет играть. А ты умеешь в крокет?

Я боялся, что Нифонт приведет сюда других монахов и они меня все-таки утащат, но я не мог не только уйти от Дэзи, но даже оторвать от нее глаз. Теперь, когда я видел ее так близко, все казалось мне в ней бесподоб­ным: и каштановый локон, трепетавший на лбу, и ма­ленькое розовое ухо, и яркие глаза с золотинками, и да­же чуть кривенький зубик, который так уютно сидел среди остальных ровных, блестящих зубов. Да что там! Тоненький белый шрам около ее локтя — и тот был не­сказанно приятным на взгляд.

Но как она забавлялась мной! Сначала я по ее приказанию ходил на руках по крокетной площадке. Потом кукарекал петухом. Потом с завязанными ее платочком глазами нацеливался крокетным молоточком в деревян­ный шар и попадал себе в лоб.

Когда я опомнился и заглянул через чугунные решетчатые ворота на улицу, то чуть не вскрикнул от страха: на мостовой стоял экипаж с поднятым верхом и сидящим в глубине кузова Дамианом, а около экипажа расхаживали Дука и несколько здоровенных парней. Я от­прянул от ворот.

— Дэзи, спрячь меня скорей!..

Она подбежала к воротам, вернулась и с недоумени­ем сказала:

— Это Дука с приятелями. Они тебя ищут, да? Так что же ты наделал? А, понимаю! Ты их обокрал, да?

Я заметался по двору. Куда бежать? Через калитку в соседний двор? Но там, наверное, притаились монахи. На улицу? Там Дука с Дамианом. В дом? Там злой ста­рикашка. А Дэзи наблюдала за мной, и на лице ее — или мне это только показалось? — появилось то же вы­ражение, какое было и на лице ее отца, когда он крик­нул Фоме: «Выпроводи мальчишку!»

Я метался и еле замечал, что откуда-то неслось пе­ние множества голосов. Но вот налетел ветерок, зашеле­стел в листьях акаций, и ко мне ясно донеслись слова песни.

Смело, товарищи, в ногу!

Духом окрепнем в борьбе...

Высунувшись из окна, старикан так заверещал, будто его резали:

— Фома, запри ворота на замок!.. Дэзи, беги в дом!.. Дарья, закрой ставни!.. Скорей!.. Скорей!.. Скорей!..

Я кинулся к воротам. Ни экипажа с Дамианом, ни Дуки с парнями нигде видно не было: их как ветром снесло. Поперек улицы плыло огромное красное полотнище с бе­лыми буквами, каждая в аршин: «ДОЛОЙ ЦАРИЗМ!»

За полотнищем беспрерывным потоком вливались в улицу люди с красными знаменами. Впереди всех шли Тарас Иванович, Гаврила и все те, кого я видел в куз­нице.

А вот и Илька! Он бегает между рядами и бросает вверх пачки листовок. В солнечном воздухе листовки кружатся, как белые голуби, и, козыряя, опускаются .на руки людей. А песня гремит:

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе!

Вдруг по рядам будто трепет прошел: послышался дробный цокот копыт, и из-за угла показались чубатые всадники в фуражках набекрень, с винтовками за пле­чами, с нагайками в руках.

— Ага! — донесся до меня злорадный выкрик стари­кашки. Седая женщина, в которой я тотчас узнал Зойкину бабку, вышла из рядов людей и протянула перед собой красный флажок, будто останавливала им поезд.

В ту же минуту рядом с ней стала девочка-подросток с ярко горящими на солнце волосами. Она взяла из рук старухи флажок, подняла его над головой и пошла на­встречу казакам.

— Зойка!.. — крикнул я не своим от радости голосом и бросился к девочке.

[1] Отец (латинск.).

[2] О!.. Превосходно! (греческ.)

[3] Священник (греческ.).

[4] Господин (греческ).

[5] Плохо (греческ.).

[6] Тише (греческ.).

[7] Скорей, скорей! (греческ.)

[8] Добрый день (греческ.).

[9] Брат (греческ.)

[10] Играю и смеюсь.

Тебя крепко люблю! (греческ.)

[11] Паршивый, дрянной (греческ.).

[12] Все потеряем (греческ.).

[13] Хорошо (греческ.).

[14] Подлец (греческ.).