Послесловие. Деревня как притча и память как ее мораль

Что делаем мы в деревнях… оставленных без боя, друзьями? Мы готовы сохранить эти деревни, чтобы их жители могли вернуться, или хотим стереть самую память о том, что где-то тут была деревня?

Голда Меирсон на съезде «Мапай»[636], 11 мая 1948 года

Мы тоже карабкались на грузовики. Нас провожали

Изумрудная искра в оливковой тьме и лай

Собак на Луну, плывущую над церковной башней,

Но мы не боялись. Ведь наше детство

С нами не уходило. Было довольно рефрена: еще вернемся,

Еще мгновение — в свои дома…

Как только грузовики избавятся от лишнего груза!

Махмуд Дарвиш. Сельчане без страха и упрека. 1995

После долгого и сумбурного путешествия по обширной «стране праотцев» я перехожу сейчас к одному-единственному маленькому местечку, рассказ о котором ярко иллюстрирует характер конструирования памяти и обустройства забвения в Израиле. Я решил, что перед тем, как поставить литературную точку, неплохо было бы задержаться в этой специфической точке пространства, засевшей в моей груди, как заноза.

Я работаю преподавателем истории в Тель-авивском университете, да и живу совсем недалеко от него. И мой кабинет, и моя квартира расположены на развалинах или просто на землях арабской деревни, жизнь которой оборвалась 30 марта 1948 года[637]. В этот весенний день ее насмерть перепуганные последние жители, таща на себе свои пожитки, прошли по грунтовой дороге, ведущей на север, и постепенно испарились, стали невидимыми для тех, кто осаждал окруженную деревню. Женщины несли на руках младенцев. Маленькие дети, способные идти самостоятельно, тянулись сзади. Молодые поддерживали стариков. Больные и инвалиды ехали на ослах. Все они — в процессе беспорядочного исхода — оставили позади мебель, домашнюю утварь, чемоданы и опустошенные шкафы. Сбитый с толку деревенский сумасшедший, забытый в суматохе, не понимал, отчего его бросили одного[638].

В течение нескольких часов осаждающие, ликуя, полностью овладели деревней, на которую зарились уже давно. В этом момент жители Аль-Шейх Муниса (Al-Sheykh Muwannis) исчезли со страниц истории «Страны Израиля». Их уделом стало полное забвение.

Дома и фруктовые сады этой деревни уже не существуют. Сохранились два или три чудом уцелевших покосившихся строения, несколько разрушенных (и заброшенных) могильных памятников и с полдюжины особенно жизнелюбивых пальм, по счастливой случайности не помешавших строительству очередной парковки. Вплотную к последним полуразвалившимся домам годами рос и разбухал мой университет, крупнейший храм знаний в Израиле, разбросанный, как уже было сказано, по территории уничтоженной деревни. Книга, последние страницы которой раскрыты в данный момент перед вами, написана — частично — в одном из кабинетов этого университета. Этическое вдохновение, породившее некоторые из избранных мною для этой книги нарративных стратегий, имеет своим источником странное соседство между стертым с лица земли и построенным на ней, нестерпимую близость ускользающего прошлого и беспрерывно атакующего, меняющегося и порождающего перемены настоящего.

Как историк, то есть как дипломированный агент памяти, зарабатывающий на жизнь рассказами о всевозможных «вчера», я просто не мог завершить свою нынешнюю работу, «забыв» о прошлом физического пространства, в котором протекает моя повседневная жизнь. Разумеется, человеческая рука сделала практически все возможное, чтобы стереть то, что от этого прошлого осталось. Однако земля — все та же земля, небеса — все те же небеса, и морской горизонт, маячащий на западе, всегда будет все тем же морским горизонтом, который некогда, на самом деле не так уж давно, маячил перед другими глазами.

Забвение земли

Неизвестно, когда была основана деревня Аль-Шейх Мунис. На долю крестьянских жилищ всегда выпадает гораздо меньше истории, чем на долю административных центров, дворцов богачей и торговых городов. Впрочем, на карте Пьера Жакотена[639](Jacotin), высококвалифицированного главы коллектива инженеров и картографов, сопровождавших армию Бонапарта, завоевавшую этот регион в 1799 году, эта деревня четко обозначена. Хотя на первых французских картах Палестины имена деревень еще не указывались, для данного населенного пункта было сделано исключение: по неизвестной причине картограф вписал рядом с этой точкой [на карте] арабское слово Dahr. Довольно вероятно, что оно означало лишь «вершина холма»[640]. Деревня действительно располагалась на обширном плоском холме, примыкающем к северному берегу реки Эль-Уджа, переименованной впоследствии в Яркон[641].

По площади и числу жителей это был самый крупный населенный пункт к северу от города Яффо. Срок непрерывного существования этого поселения был, судя по всему, одним из самых долгих в истории здешних мест, если не считать, разумеется, самой Яафа (она же Яффо), палестинской столицы всего приморского региона.

Внизу, у подножия холма, на котором располагались земли Аль-Шейх Муниса, неподалеку от реки (в древности ее русло проходило несколько севернее, чем сегодня) в конце 40-х годов прошлого века были обнаружены развалины великолепного поселения, названного Тель-Касила (Tell Qasile). Уже в октябре 1948 года, вскоре после того, как жители арабской деревни были вынуждены покинуть свои дома, начались раскопки известнякового холма, находившегося всего в 800 метрах к югу от брошенных строений. В ходе раскопок были по счастливому случаю найдены два куска керамики с надписями, сделанными древним еврейским[642]письмом, скорее всего, в VII веке до н. э. Исследователи поначалу решили, что нашли еврейское поселение «времен царя Соломона»[643].

Как и в ходе многих других, более поздних археологических раскопок в «Эрец Исраэль», находки оказались богатыми — но не еврейскими. Выяснилось, что еще в XII веке до н. э. филистимляне — «те, что прибыли из глубокой зелени», согласно терминологии, использовавшейся в документах фараонов, — построили здесь речной (лишь незначительно удаленный от моря) порт. Вокруг мола постепенно развивалось и укреплялось богатое поселение, занимавшее около 16 дунамов. В его центре находился храм из глиняных кирпичей; по обе стороны от него были отрыты другие здания, частные и общественные. В XI веке до н. э. жители расширили и перестроили храмовое здание; его стены стали каменными. На застроенной территории были найдены многочисленные и разнообразные керамические изделия — от посуды до культовых принадлежностей. Улицы поселения оказались прямыми и параллельными, что указывает скорее на городское планирование, чем на спонтанное деревенское строительство. В конце X века до н. э. египтяне захватили поселение и сожгли его, однако деятельность в нем не прекратилась — уменьшились только ее масштабы.

Развалины V и IV веков до н. э., то есть оставшиеся от времен, предшествовавших завоеваниям Александра Македонского, указывают на довольно устойчивый характер здешнего поселения. Эллинистическая и римская эпохи также оставили многочисленные свидетельства крупномасштабной торговли, а также существования в центре поселения крупного и деятельного рынка. От византийской эпохи сохранилось здание, бывшее, судя по всему, самаритянской синагогой; короткое персидское (Сасанидское) завоевание оставило после себя редкую серебряную монету. На начальном этапе арабского владычества (конец правления Омейядов и эпоха Фатимидов[644]) здесь был построен большой «хан» (постоялый двор), здание которого, подпертое колоннами, служило пристанищем для многочисленных путешественников.

Поскольку земли в этом районе плодородны, можно предположить, что в ходе долгого исламского периода здесь продолжали жить и обычные крестьяне, однако, судя по всему, их дома несколько переместились на северо-восток, скорее всего, из-за разливов реки в особенно дождливые годы. На соседнем холме, чуть более высоком, чем Тель-Касила, также постепенно возникла деревня. Со временем жители деревни приняли ислам и назвали ее в честь местного святого, здесь же и похороненного.

Название Аль-Шейх Мунис появляется уже в важных путевых записках Джейкоба Берггрена (Berggren), высокообразованного священника, сотрудника шведского посольства в Стамбуле, совершившего путешествие в Палестину. В декабре 1821 года он отправился из Иерусалима в Акко (в те времена — Акка) через Рамле и проехал неподалеку от нашей деревни. Он рассказывает, что она находится на холме, у подножия которого, невзирая на умеренную зиму, лежит сочащаяся водой болотистая земля[645].

Неизвестно, сколько жителей было в то время в Аль-Шейх Мунисе, однако едва ли намного меньше 315 — такой оказалась численность населения этой деревни согласно первой частичной переписи, произведенной в 1879 году уже известным нам «Фондом исследования Палестины» (P.E.F.)[646]. Существенный демографический рост в различных регионах Ближнего Востока начался в основном лишь в последней трети XIX века; он продолжался в гораздо большем масштабе в течение всего XX века. Согласно первой британской переписи 1922 года, в Аль-Шейх Мунисе было 664 жителя.

К 1932 году их число выросло до 1154, к 1945 году — до 1930. В 1948 году, накануне изгнания, здесь проживало 2160 мужчин, женщин и детей[647]. Быстрый рост населения характерен для начальных этапов региональной модернизации земледельческого процесса (внедрения новых технологий посева и уборки урожая, использования удобрений, орошения); почти всегда следует он и за улучшением санитарных условий жизни населения.

Темпы роста населения в Палестине, в основном благодаря британскому мандату, были более или менее аналогичны имевшим место столетием раньше в Европе. Увеличение производства продовольствия привело к росту средней продолжительности жизни младенцев (и детей вообще); при этом сдерживающие рождаемость современные «тормоза» — образование, повышение социального статуса женщины и прежде всего упования на то, что следующее поколение добьется более высокого уровня социальной мобильности, — еще не появились на исторической сцене. «Импортировавшее» жен богатое поселение, скорее всего, притягивало в течение последних трех десятилетий своего существования феллахов из менее плодородных горных районов. Впрочем, если феллахи действительно перебирались в Аль-Шейх Мунис в значительном числе, они легко абсорбировались местным населением и становились его интегральной частью.

Аль-Шейх Мунис рос и развивался. Некоторые из глинобитных деревенских домов сносились и отстраивались в камне или даже в бетоне. Моше Смелянски, хорошо известный в сионистской колонии автор и крестьянин, много писавший о жизни палестинских арабов, с восхищением рассказывал о Аль-Шейх Мунисе 20-х годов: «Все крестьяне, за немногими исключениями, используют европейские плуги. У них есть четыре зерноуборочные машины и мощное молотильное оборудование. Здесь реализуются современные методы обустройства апельсиновых садов. Они используют промышленные удобрения, подражая практикам еврейского сельского хозяйства»[648]. Аль-Шейх Мунис был одной из первых деревень, организовавших кооператив по сбыту цитрусовых. Сеид Байдас, житель деревни, стал главой комитета крестьян, выращивавших цитрусовые в Палестине (и заодно одним из противников муфтия[649])[650]. В 1932 году в деревне была открыта региональная начальная школа для мальчиков, одиннадцатью годами позже — аналогичная школа для девочек.

Не исключено, что экономический расцвет и богатство деревни в значительной степени ответственны за умеренность и терпимость ее жителей в отношении расширяющегося еврейского поселенческого общества. Тель-Авив развивался фантастическими темпами почти у южного края деревни; отношения с соседями были по большей части дружественными. Деревенские дети нередко отправлялись на велосипедах в направлении другой деревни — Суммайл (Summayl), находившейся к югу от реки, дома которой непосредственно граничили с еврейскими домами. Евреи охотно покупали у удачливых крестьян овощи и фрукты. Разумеется, жители Аль-Шейх Муниса не проявили особой радости, когда муниципалитет Тель-Авива попытался на некотором этапе обложить налогом часть их земель, однако их недовольство больше напоминало ропот налогоплательщиков, чем национальный протест. Богачи деревни, владевшие значительными наделами, даже согласились продать евреям более 3000 дунамов в северной части Аль-Шейх Муниса. После этой сделки в их руках оставались примерно 11 500 дунамов плодородной земли, на части которых плодоносили многочисленные фруктовые и цитрусовые сады, зеленели банановые плантации. Остальные площади занимали пшеничные поля и пастбища для скота.

До самого конца Первой мировой войны значительная часть сельскохозяйственного урожая деревни переправлялась в Яффский порт по мосту через Яркой, называвшийся Джисер эль-Хадар («Мост шума воды»[651]). Турки взорвали его в ходе своего отступления в 1918 году; британцы сымпровизировали на его месте временный мост из бочек. В 1925 году еврейский «рабочий батальон» построил здесь первый бетонный мост в Палестине — чтобы прочно связать Тель-Авив с Герцлией[652], новым «северным» поселением, возникшим годом раньше. Таким образом, Аль-Шейх Мунис получил удобный и надежный маршрут для транспортировки своей экспортной продукции.

Мы ничего не знаем о том, каковы были настроения в деревне во время большого арабского восстания 30-х годов. Из того, что в деревне не было никаких признаков брожения, можно с осторожностью заключить, что бурный антиколониальный протест, захлестнувший страну, ее, видимо, не коснулся и национальное самосознание жителей деревни еще не пробудилось[653]. Во время Второй мировой войны неподалеку от нее были расквартированы многочисленные британские соединения, и Ибрагим Байдас, принадлежавший к самой состоятельной семье в Аль-Шейх Мунисе, взяв в партнеры несколько демобилизованных солдат из Тель-Авива, построил около моста большое кафе. Заведение процветало, обслуживая всех без исключения: британцев, арабов и евреев. В нем устраивались увеселительные представления; затененные шатры у воды принесли ему прозвище «Гавайский сад». Вскоре это название перешло и на сам мост[654]. Казалось, мирная жизнь тропического острова в Тихом океане уже не за горами.

Мы не знаем, разумеется, о чем разговаривали и спорили между собой арабы и евреи, сидя за традиционными чашками чая и кофе. Скорее всего, никогда уже не узнаем. В любом случае, местная идиллия была впервые нарушена не межнациональным столкновением, а банальным, хотя и неприятным уголовным происшествием. Вечером 10 августа 1947 года в кафе ворвались молодые люди, принадлежавшие к бедуинскому племени Абу Кишк (Abu Kishk), жившему к востоку от Герцлии. В ходе вооруженного ограбления они убили управляющего кафе, жителя Аль-Шейх Муниса, и несколько посетителей — тель-авивцев. Эта вспышка насилия стала странным предисловием к политическим потрясениям, уничтожившим деревню несколькими месяцами позже.

Сразу после голосования в Генеральной Ассамблее ООН по вопросу о разделе Палестины 29 ноября 1947 года весь регион замер в напряженном ожидании. Аль-Шейх Мунис, как и другие деревни Приморской низменности, переходил, согласно решению ООН о границах, к еврейскому государству. Палестинцы, проживавшие в районе Тель-Авива, были преисполнены опасений. Какой будет жизнь арабов в государстве новых эмигрантов, продолжающих прибывать во все возрастающем количестве? Можно ли полагаться на власть чужаков? Будет ли ее отношение к местным жителям корректным? Большинство жителей деревни наверняка даже не подозревали о том, что сионизм выдвигает тезис о полном историческом владении «землей праотцев», хотя, по всей вероятности, они подметили укоренившуюся склонность своих соседей к земельной экспансии.

Вместе с тем, в то время как пограничная линия между Яффо (остававшимся арабским анклавом в населенном евреями районе) и Тель-Авивом немедленно воспламенилась и в ходе начавшихся там кровавых стычек погибли десятки людей с обеих сторон, к северу от «первого еврейского города»[655]царили тишина и напряженное ожидание.

Первым мероприятием Хаганы было оказание сильнейшего давления на жителей трех деревень, располагавшихся к югу от Эль-Уджи (Яркона), в непосредственной близости от северного Тель-Авива, с тем чтобы заставить их покинуть свои дома. Уже в конце 1947 года жителям Суммайла пришлось эвакуироваться; они перебрались в Джаммасин (Jammasin). В январе были изгнаны из своих домов и жители Джаммасина; вместе с беженцами из Суммайла и с крестьянами из Джарихи (Jarisha) они временно обосновались в большом Аль-Шейх Мунисе. С приходом изгнанников-соседей атмосфера в деревне стала гораздо более тяжелой. Известия о кровавых столкновениях в Яффо и в соседней Саламе (Salama) сделали ее панической. 28 января 1948 года Ибрагим Абу-Кхиль, деревенский «дипломат», и главы общин соседских деревень решили отправиться в Петах-Тикву и обсудить ситуацию с командованием Хаганы. Местом встречи был выбран дом Авраама Шапира, легендарного руководителя сионистского поселенческого предприятия, пользовавщегося немалым доверием и у местных палестинских жителей.

Несмотря на открытую враждебность еврейского поселенческого общества по отношению к арабскому населению, свидетельствует Йосеф Олицкий, офицер Хаганы и ее «придворный» историк, палестинские представители по-прежнему изо всех сил пытались сохранить мир. Согласно его рассказу, представители деревень «выразили желание поддерживать дружественные отношения и подчеркнули, что они не позволят никакому „чужому“ арабу или „своему“ бандиту проникнуть на принадлежащие им земли, а если не смогут с ними справиться, свяжутся с Хаганой и попросят помощи»[656]. После этой встречи Абу-Кхиль поддерживал постоянную связь с основным еврейским вооруженным формированием и таким образом нейтрализовывал трения и недопонимания, возникавшие в контексте растущей напряженности. В феврале деревня была обстреляна; в ответ также раздалось несколько выстрелов. Такого рода происшествия, по счастью, обошедшиеся без жертв, расследовались и анализировались. Обе стороны успешно справлялись с атмосферой враждебности. Правда, деревенская молодежь копала оборонительные траншеи, однако вход в деревню «внешним» вооруженным лицам был строго запрещен. Умеренные силы, заинтересованные в компромиссе, полностью контролировали ситуацию.

Впрочем, это спокойствие вовсе не нравилось командованию Хаганы. То обстоятельство, что очень большая арабская деревня, пусть даже мирная, находится неподалеку от тель-авивского порта, да еще совсем рядом с прижавшимися к морскому берегу электростанцией и аэродромом, очень его смущало. Кроме того, как раз в эти дни Хагана подготовила так называемый План Далет, открытой целью которого было создание «непрерывной территории» под сионистским контролем. К тому моменту все сильнее укоренялось мнение, рассматривавшее значительное количество палестинских жителей как угрозу существованию устойчивого национального государства. Читателю необходимо помнить, что, согласно плану ООН, предполагалось, что в будущем еврейском государстве будет более 400 тысяч (то есть примерно 40 %) арабских граждан. Хотя такие лидеры, как Исраэль Роках, либеральный мэр Тель-Авива, и Гад Махнес, придерживавшийся умеренных взглядов руководитель еврейских садоводов, и пытались изо всех сил предотвратить военную эскалацию, их пацифистские инициативы не имели успеха, ибо уже не отражали политику Хаганы[657]. Существуют свидетельства, правда, недостаточно проверенные, о том, что арабские коллаборационисты получали деньги от Хаганы за намеренное распространение слухов о том, что деревня вот-вот будет атакована, с тем чтобы побудить ее жителей к бегству[658].

Поэтому неудивительно, что начали появляться подстрекательские слухи, направленные против Аль-Шейх Муниса. Эти слухи день ото дня усиливались. Рассказывали, что в деревню проникли «внешние» отряды, так называемые банды, и принесли с собой много оружия. Говорили даже, что в ней находятся вооруженные немецкие офицеры[659]. Эффективные разведывательные службы Хаганы и полеты разведывательных самолетов над деревней раз за разом вскрывали несостоятельность фальсифицированных сведений, однако и это не помогало. Авраам Криница, мэр Рамат-Гана, жаждавший земель Аль-Шейх Муниса, граничивших с его городом, был одним из главным подстрекателей. Организация «Лехи»[660], почти не участвовавшая в тяжелых столкновениях на юге Тель-Авива, присоединилась к «предприятию по запугиванию» к северу от города, имевшему целью изгнание местного населения. Яаков Банай, один из руководителей «отколовшейся организации», писал в своих воспоминаниях:

«Эта деревня занимала значительное пространство между Тель-Авивом, Рамат-Ганом и Петах-Тиквой. Местоположение деревни обязывает ее вести себя разумно и тихо, однако существует постоянный контакт между ней и другими центрами арабского населения. Шмуэль а-Леви [сотрудник тель-авивского муниципалитета] советует захватить деревню. Мы приступаем к подготовительным шагам. Предпринято демонстративное патрулирование. В нем приняли участие шестьдесят человек. Мы прошли по деревне и постарались, чтобы они узнали, что это люди из „Джамаат Штерн“[661]. На них напал ужас. Следующий шаг: пригласили мухтара[662]на завтра, на встречу на мосту Джалиль [сегодня — Глилот]. Они приехали верхом на лошадях, в праздничной одежде. Шмуэль а-Леви сообщил им, что они должны в течение 24 часов собрать все оружие, находящееся в деревне, и принести его в указанное место. Они утверждали, что у них нет никакого оружия, кроме личного — охотничьих ружей [для пальбы в воздух на свадьбах]. Хватило двух этих мероприятий, патрульного объезда и встречи, чтобы вселить в них страх. Они начали покидать деревню. Мы продолжали давление на местных арабов…»[663]

Дальнейшее давление было типичной серией террористических актов. Элиша Ивазов (Авраам Коэн), один из боевиков «Лехи», был схвачен на пути в Наблус (Шхем) в грузовике с взрывчаткой, которая должна была взорваться в арабском городском командном штабе. В ответ его товарищи по оружию похитили 12 марта четырех жителей Аль-Шейх Муниса — по случаю, их сопровождал подросток, — вышедших из деревни в стороны моста Джалиль в поисках еды и горючего. Пятеро заложников, разумеется, не имели никакого отношения к задержанию Ивазова в Наблусе, однако похитители из «Лехи» угрожали убить их, если Ивазов не будет освобожден. В деревне прошел слух, что похищенные уже убиты. Началась паника. Вмешательство Хаганы, включавшее уговоры, давление и посредничество, привело к освобождению пятерых заложников (в ходе переговоров выяснилось, что Ивазова убили сразу после поимки, так что похищение было бессмысленным), однако террористический акт оказал свое действие. «Деревня постепенно пустеет, — с удовлетворением продолжает рассказывать Банай, — мы оставили им путь наружу, большинство двигалось со своими верблюдами, несшими пожитки, в направлении Тулькарма и Калькилии»[664].

Не одни только герои «Лехи» оставили жителям Аль-Шейх Муниса единственный путь «наружу», то есть на север. Им помогали и «умеренные» солдаты Хаганы. Невзирая на колебания и моральные ограничения, разумеется, вопреки всем заключенным ранее писаным и неписаным соглашениям, тель-авивское региональное командование Хаганы решило присоединиться к «отколовшейся организации» в организации блокады дорог, ведущих в деревню. Не следует забывать, что британский мандат еще не истек и солдаты его величества все еще находились на своих базах, в том числе и совсем неподалеку. Тем не менее их присутствие не помешало 33-му батальону бригады «Александрони» в ночь на 20 марта окружить поселение и занять несколько домов на его окраине. С этого момента никто не мог ни войти, ни выйти без разрешения осаждающих; снабжение деревни происходило под их тщательным контролем. Выход на полевые работы стал невозможным; жителям не позволяли ухаживать за начинавшими поспевать злаковыми. На следующем этапе тем, кто покинул поселение, уже не позволяли в него вернуться. Экономическое удушение и отсутствие горючего для генераторов быстро привели к недостатку еды и даже воды. В мрачные последние дни жизни деревни из нее ушли немногие оставшиеся обитатели во главе с наивным Ибрагимом Абу-Кхилем, продолжавшим до этого самого момента слепо верить своим еврейским «друзьям».

После ухода последних жителей деревни (за исключением старого местного сумасшедшего, судьба которого осталась неизвестной) боевики «Лехи» немедленно заняли ее центральные здания. Они превратили их в свою главную базу и назвали «Рамат Яир» в честь покойного командира и духовного руководителя Авраама-Яира Штерна[665]. Именно там несколькими днями позже был отдан приказ боевикам «Лехи» принять участие в захвате деревни Дейр-Ясин в окрестностях Иерусалима. Как известно, этот короткий «захват» завершился 9 апреля убийством свыше 120 мирных жителей деревни и грязным публичным унижением оставшихся в живых. «Рамат Яир» просуществовал до 29 мая, дня, когда последователи Штерна вступили в Армию обороны Израиля. Затем на его месте возникла база новой израильской армии. Вскоре после этого деревню начали заселять заново — еврейскими эмигрантами — из опасения, что изгнанные арабские жители могут тайно в нее вернуться.

Кстати сказать, перепуганные жители Аль-Шейх Муниса, оказавшиеся в вынужденном изгнании, были уже далеко. Некоторые из них добрались до Тулькарма и Калькилии, городов, оказавшихся после войны, как и весь Западный берег, под иорданским контролем. Другие рассеялись по деревням «треугольника»[666](в частности, по Тире и Джалджулии), «приземлившимся» на территории Израиля. Немалая часть их оказалась в итоге в лагерях беженцев в секторе Газы. Оставшихся в Израиле поселили в палатках; у них не было ни малейшей возможности заработать себе на жизнь, вдобавок на их передвижения были наложены драконовские ограничения. Некоторые из этих беженцев позднее покинули Западный берег и Израиль и начали скитаться по просторам Ближнего Востока. Буквально единицам удалось добраться до Соединенных Штатов и Канады. Все немалое имущество жителей Аль-Шейх Мунис, включая землю и недвижимость, было экспроприировано израильскими властями. Даже оставшиеся в Израиле жители ничего обратно не получили — несчастных объявили «присутствующими-отсутствующими», после чего аннулировали их право собственности на дома и земли. Само собой разумеется, никому из жителей деревни не была выплачена и денежная компенсация — ни тогда, ни впоследствии.

Лишь спустя годы они рискнули совершить тайное паломничество в Аль-Шейх Мунис, с тем чтобы издали взглянуть на свои дома. Беженцы, ставшие гражданами Израиля, смогли сделать это еще до 1967 года. Те, что прижились на Западном берегу, добрались до старой доброй известняковой скалы лишь после Шестидневной войны.

Земля забвения

Участь жителей Аль-Шейх Муниса оказалась гораздо лучшей, нежели горькая судьба жителей Дейр-Ясина, Эйн аль-Зейтуна (Ein al-Zeitun), Бал ад аль-Шайха (Ein al-Zeitun) и других деревень, которые заплатили своими жизнями за то, что отважились поддержать вооруженное сопротивление созданию еврейского государства в своей стране. Однако нет никакого сомнения в том, что им пришлось куда тяжелее, чем, к примеру, арабским жителям Эйн Худа (Ein Houd).

Обитатели этой мирной деревни, расположенной в северной части Приморской низменности, решили, точь-в-точь как и жители Аль-Шейх Муниса, не вступать в силовую конфронтацию с силами сионистской армии, но тем не менее также были изгнаны из своих домов. Однако некоторым из них — воистину чудесным образом — было разрешено поселиться на холме, находившемся неподалеку от захваченной деревни, так что они имели возможность смотреть на нее в течение всего отведенного им жизненного срока. Их «старое» поселение превратилось в еврейско-израильскую деревню художников[667], в то время как «новый» Эйн Худ в течение долгого времени оставался «не признанной властями» деревней. Однако в конце концов им сказочно повезло: через 52 года после «основания» деревня получила официальное признание, а в 2006 году ее даже подключили к общеизраильской системе электроснабжения[668]. Беженцам из Аль-Шейх Муниса, увы, так и не разрешили вести общинную жизнь, так что большая часть их рассеялась, как мы уже знаем, по всему свету.

История Аль-Шейх Муниса не является исключительной. Как уже упоминалось в четвертой главе этой книги, помимо арабских кварталов в городах, более 400 других деревень были стерты с лица «Страны Израиля» в ходе войны 1948 года, некоторые уже после окончания боев[669]. Около 700 тысяч человек стали беженцами в ходе палестинской катастрофы — Накбы, их земли и дома были отобраны без всякой компенсации. Многие из них, как и их потомки, до сих пор живут в лагерях беженцев в различных уголках Ближнего Востока. Для чего в таком случае здесь излагается история одной-единственной деревни?

Как я уже объяснял в самом начале послесловия, мысль об этой деревне вызывает у меня тяжелое чувство угнетения и стыда; на мой взгляд, то же самое должен чувствовать любой историк, работающий в Тель-авивском университете. В ходе своей исследовательской работы я пытаюсь с величайшей осторожностью восстановить память о событиях прошлого при помощи забытой документации, оставшейся от былых времен; параллельно я преподаю историю как профессиональную дисциплину. Мои ученики вправе ожидать от меня разумной дозы научной честности и беспристрастности. Именно поэтому я начинаю преподавание любого курса с упоминания о том, что коллективная память о чем бы то ни было является непременно (хотя и в разной степени) продуктом культурной инженерии, почти всегда подчиненной потребностям и настроениям настоящего. Я особо подчеркиваю, что, когда речь идет об истории наций, не столько прошлое порождает настоящее, сколько национальное настоящее почти свободно лепит собственное прошлое, и это прошлое непременно несет в себе колоссальные пустоты — пустоты забвения.

Я живу среди народа и на территории, которые — оба — типичные «конструкции» искусственной памяти, раскручивающей и переопределяющей себя на четыре тысячелетия назад. Переработанная и обновленная еврейская память была главной драгоценностью, едва ли не душой сионистского движения; она сослужила ему огромную службу как главный рычаг легитимации колониального поселенческого предприятия. Именно из нее, помимо прочего, вылупилась израильская политическая ментальность, утверждающая, что «короткое» палестинское время неравноценно «длинному» еврейскому. Что такое шестидесятилетнее или семидесятилетнее изгнание в сравнении с изгнанием двухтысячелетним? Как можно сравнить тоску простых крестьян и их потомков с вечной еврейской тоской? Чего стоит право собственности бездомных беженцев в сравнении с божественным обещанием, даже если бог сам по себе не очень-то существует?

Локальная история Аль-Шейх Муниса имеет, в моих глазах, те же смысл и значение, что и знаменитые слова маленького ребенка в сказке-притче Ганса Христиана Андерсена — «Король-то голый!». Чтобы оправдать это категорическое и, скажем прямо, злое утверждение, я вынужден привлечь ваше внимание, читатели, к «политике памяти», нашедшей свое идеальное выражение в новейшей истории некогда принадлежавших жителям Аль-Шейх Муниса земель. В самом деле: к сегодняшнему дню на этих землях, в глубине построенных за десятилетия дорогих тель-авивских еврейских кварталов[670], возникло странное, беспримерное сосредоточение музеев — «мегаагентств» памяти: «Музей Эрец Исраэль», «Музей Пальмаха», «Израильский музей Центра Рабина» и, разумеется, «Музей еврейского народа — дом диаспоры»[671]. Назначение этих четырех «дворцов памяти» — беречь, охранять и документировать еврейское, сионистское и израильское прошлое.

«Музей Эрец Исраэль» — старейший из них. Он был основан в 1958 году на южном краю деревни вокруг начавшихся десятилетием раньше раскопок Тель-Касилы. Помимо археологических находок относящихся, согласно каталогу, к «ветхозаветному периоду», музей пытается представить в своих залах «историю страны и ее культуры»[672]. Среди его постоянных выставок — экспозиция «Страна барона», подробно рассказывающая в основном о действиях Эдмонда де Ротшильда, направленных на «укрепление еврейского поселенчества в Эрец Исраэль». Весьма символично, что павильон «Этнография и фольклор», посвященный памяти «еврейских обычаев и образов жизни, принятых в различных общинах мира», разместился в одном из немногих уцелевших зданий старого Аль-Шейх Муниса, и, разумеется, ничто в нем — ни единый экспонат! — не рассказывает о реальной истории здания и об «образах жизни» его предыдущих жильцов — и даже не упоминает о них.

В самом начале это место называлось «Музей страны». Однако после того, как в 1981 году председателем правления музея стал отставной генерал Рехавам Зеэви[673], он был переименован в «Музей Эрец Исраэль»[674]. В период «правления» Зеэви музей процветал; нежная любовь генерала к расширяющейся родине нашла свое выражение в оформлении музея и даже в содержании его экспозиций. Как известно, в 1988 году Зеэви создал политическую партию, названную им «Моледет» («Родина»), призывавшую к «трансферу», попросту, к изгнанию арабов — граждан Израиля. Это не помешало ему управлять музеем до 1991 года, когда он стал министром в правительстве Ицхака Шамира. В момент написания этих строк музей возглавляет другой бывший военный — отставной бригадный генерал Дов Тамари, имеющий заодно третью академическую степень по истории.

«Музей Пальмаха» находится чуть выше, на гребне известнякового холма. Он спроектирован как крепость. На его фасаде огромными буквами выбиты слова «Справедливый путь»[675], взятые из знаменитого стихотворения Натана Альтермана — того самого поэта, который в 1948 восхитился открытием «еврейской» Тель-Касилы, а в 1967 году стал одним из основателей движения за «цельную и неделимую Эрец Исраэль». Председателем ассоциации, управляющей музеем, в момент написания этих строк является отставной генерал Йешаяу Гавиш; само «заведение» находится под опекой Министерства обороны. Музей был основан в 2000 году, дабы увековечить историко-военное предприятие знаменитых «ударных отрядов» Хаганы. Как известно, Пальмах внес центральный вклад в достижение победы в 1948 году, к счастью, не на «Аль-Шейх Мунисовом» участке фронта. Многие из наиболее высокопоставленных командиров Цахала — регулярной израильской армии — в последующие десять-двадцать лет вышли из его рядов. Самый известный из них [в большом мире] — Ицхак Рабин[676].

«Центр Рабина» находится сразу за «Музеем Пальмаха». Он был создан в 1997 году с целью увековечить память убитого правым экстремистом главы правительства. В самом сердце Центра находится израильский музей, назначение которого, по словам его создателей, — представить «сионистский проект как успешное предприятие…». Основательницей музея и его попечительницей является профессор Анита Шапира, возглавляющая также Институт изучения сионизма при Тель-авивском университете[677]. Председателем Общественного совета, инициировавшего создание Центра, равно как самой яркой личностью в его составе, довольно долго был Яаков Перри, бывший глава Шабака[678], ставший несколькими годами позже председателем правления «Музея диаспоры» в соседнем Тель-авивском университете.

«Музей диаспоры (музей еврейского народа)», основанный в 1978 году, находится в самом центре кампуса Тель-авивского университета. Как отмечено выше, председателем его директората с 2009 года является Яаков Перри. Леонид Невзлин, удачливый российский бизнесмен, бежавший в Израиль в 2003 году после того как российские власти заподозрили его в заказе серии убийств и в уклонении от уплаты налогов на сумму в миллиарды долларов, стал главой его международного попечительского совета. Добрый приятель Невзлина, Ариэль Шарон, попросил миллиардера спасти дворец еврейской памяти от финансового краха. Невзлин, разумеется, не отказал — и, таким образом, за счет «сбережений», вывезенных им из России, находившийся на гра<