Революционные отклонения в поведении людей 1 страница

После многих столетий мирной, "органической" эволюции история человечества вновь вступила в "критический" период. Революция, отвергаемая одними, но горячо приветствуемая другими, вступает в свои права. Ряд обществ сгорел дотла в ее пламени, к иным она только подступается. Кто может предсказать, сколь долго еще будет продол­жаться се пожарище? Кто может быть вполне уверен, что рано или поздно революционный ураган не разрушит и его обители? Никто. Но раз мы не можем предвосхитить революцию, то по крайней мере мы должны знать, что она из себя представляет. Ведь мы, по сути, живем внутри нее и, подобно натуралистам, вполне можем исследовать, анализировать и наблюдать революцию.

Пять лет кряду автору этих строк довелось прожить в круге русской революции. День за днем он наблюдал за всем происходящим. Результа­том этих наблюдений является эта книга. Читатель не найдет в ней идеографического описания русской революции. Скорее это социологи­ческое эссе, в котором анализируются само явление и его черты, так или иначе присущие всем значительным и великим революциям. Задача историка — обрисовать портрет, дать строгое описание конкретного исторического события во всем его своеобразии и неповторимой уника­льности. Задача социолога совершенно иная: в совокупности социальных феноменов его интересуют лишь те черты, которые схожи во всех однотипных явлениях, когда бы и где бы они ни происходили. Верно по этому поводу пишет В. Зомбарт: "Битва при Танненберге — объект исторического исследования; а битва при Танненберге — уже предмет социологии. Берлинский университет принадлежит скорее истории, а Бер­линский университет — социологии"¹. Точно так же и русская револю­ция с присущими ей деталями и подробностями — объект историка, а русская революция как тип — объект социолога.

¹ Sombart W. Sociologie. Miinchen, 1923. S. 7.

Воистину нам часто твердят: "История человечества не повторяет­ся". Но разве повторима история земли, звездных галактик или любого другого уголка вселенной? В одинаковых организмах клетка со свойст­венными ей составляющими также никогда не повторяется. Но разве препятствуют эти факты обнаружению в ряде неповторяющихся процес­сов повторения многих феноменов, описанных в законах физики, химии и биологии? Не истинно ли, что на земле Н₂ и О (водород и кислород) составляют воду, несмотря на всю уникальность истории земли? А разве явления и причинные связи, описанные в законах Ньютона, Менделя и других, не повторялись бесчисленное число раз? Этим я хочу лишь сказать, что исторический процесс при всей своей неповторимости рас­падается на множество повторяющихся элементов. Справедливо это и в отношении человеческой истории, и в отношении истории органичес­кого и надорганического миров. Здесь также "схожие причины при схожих обстоятельствах порождают схожие результаты". Война и мир, голод и процветание, захват и освобождение, рост и упадок религий, правление большинства и правление меньшинства — все эти явления неоднократно повторялись в разных временных и пространственных связях. Вопреки существующим отличиям в социальных условиях, при которых происходят эти процессы, сохраняется фундаментальная схожесть феноменов одного и того же типа, как, к примеру, война, когда бы и где бы она ни происходила, не может быть анигилирована полностью сопутствующими разнородными обстоятельствами. Таким образом, ре­зультаты схожих предпосылок вынужденно повторяются в более или менее комплицитной форме. Концепция, скрытая в книге Экклезиаста, не далека от истины. А вот фундаментальная ошибка многих теоретиков в области фислософии истории как раз и заключалась в том, что они искали "повторения" не там, где следовало бы. Ибо они обнаруживают­ся не в сложных и великих событиях истории, а в элементарных, повсед­невных и обыденных фактах, из которых составляются явления первого порядка и на уровне которых сложные явления должно анализировать¹.

¹ О принципе повторения см. мою "Систему социологии", а также Г. Тарда "Социальные законы"; И. Бауера "Эссе о революции"; Э. Росса "Основания социологии".

С этой точки зрения беспрерывное творчество истории не столь бесконечно ново и безгранично, как многим это представляется. История подобна писателю, который без устали пишет все новые драмы, трагедии и комедии, с новыми типажами и героями, новыми сюжетами и действи­ем, но... все на старые темы, которые не раз повторялись в трудах этого неутомимого автора. Подобно исписавшемуся автору, история, вопреки своему творческому потенциалу, вынуждена повторяться.

Все это может быть сказано и о великой трагедии, названной "рево­люцией". Она происходила на исторической авансцене не раз, но каждый новый раз ставилась заново. Условия времени и пространства, сценарий и протагонисты, их нравы, монологи и диалоги, хор толпы, число актов и "сцен столкновений" — все это варьируется. Но тем не менее при всех несовпадениях огромное число явлений вынужденно повторяется. Ибо все актеры в разных сценариях играют одну и ту же пьесу, именованную "революцией".

Давайте теперь зададимся вопросом: "Что такое революция?"

Немало приводилось дефиниций на этот счет, хотя многие из них базировались на ложных принципах. К ним относятся как "слащавые", так и "горькие" определения. Под этим я разумею те дефиниции, кото­рые соотносятся скорее с воображаемым, чем с реальным образом революции.

Э. Бернштейн пишет, что "в настоящий момент революционными можно назвать лишь те периоды в истории, в которые достигались определенные свободы" ("Дни". № 17). Другой автор утверждает: "Ок­тябрьский переворот 1917 года обычно описывается как революция, но пытки и революция несовместимы. Так и в Советской России, где насилие стало обыденным явлением, есть только реакция, но нет ника­кой революции" ("Дни". № 117).

Эти концепции революции могут быть расценены как умозритель­ные, "слащавые", поскольку все революции и постреволюционные пери­оды, как правило, не только не давали приращения свободы, но чаще сопровождались ее сокращением. Но следует ли из этого, что многие древние и средневековые революции, так же как и Великая французская революция, не есть революции? Революция и муки не только не проти­воречащие друг другу явления, но, напротив, каждый революционный период отмечен ростом убийств, садизма, жестокости, зверств и пыток. Вытекает ли из одного лишь факта зверств, что французская или русская, английская или гуситская революции не были революциями?

Примеры эти демонстрируют ошибочность и субъективность подоб­ных концепций революции. Их авторы - донкихоты от революций, не желающие видеть прозаический образ девушки из Тобоса или тазик для бритья, а стремящиеся узреть в них чудесную Дульсинею или прекрасный рыцарский шлем. Некоторые из этих "иллюзионистов" пытаются изба­виться от противоречий, указывая, что все негативные элементы революции не принадлежат ее сущностным характеристикам, а представляют в ней случайные элементы и соотносятся скорее с тем, что именуется "реакцией", а не "революцией". В этом аргументе скрыт все тот же "иллюзионнизм". Если почти все революции, как правило, сопровождаются подобными негативными явлениями (пытки, ограничение свободы, пауперизация населения, рост зверств и т. п.), тогда какой резон считать их "случайными и сопутствующими"? Это так же бессмысленно, как считать повышение ртути в термометре "сопутствующим фактором" повышения температуры. "Иллюзионисты" предпочитают апеллировать к "реакции" как к источнику всех негативных явлений, связанных с революцией. Воистину все они вряд ли отдают себе отчет в значимости такого отождествления.

Возможно, их удивит, что каждый революционный период неизменно распадается на две стадии, неразрывно связанные друг с другом. "Реак­ция" не есть феномен, лежащий за пределами революции, а суть ее имманентная часть — вторая стадия. Диктатуры Робеспьера или Ленина, Кромвеля или Жижки вовсе не означают закат революции, а свидетель­ствуют о ее трансформации во вторую стадию — стадию "реакции" или "обуздания", но никак не ее конца. Лишь после того как "реакция" сходит на нет, когда общество вступает в фазу свой нормальной эволю­ции, лишь после этого можно считать, что революция завершена. Наши "иллюзионисты", проклиная "реакцию", и не подозревают, что тем самым они хулят не что иное, как саму революцию на ее второй стадии.

Схематично изобразим это следующим образом.

Все, что было сказано о "слащавых" "иллюзионистах", в равной мере распространимо и на "горьких мистификаторов".

Расценивая революцию как "творение Сатаны", они столь же далеки от понимания ее подлинной сущности, как и их оппоненты. Прославляя "реакцию", они и не подозревают, что своей ненавистью к революции они, по сути, восхваляют ее, только не первую, а вторую стадию.

И все же часть дефиниций революции выглядит более разумной. К примеру, "революция есть смена конституционного общественного порядка, совершенная насильственным путем" (определение И. Бауэра).

Нет необходимости сейчас добавлять что-либо к этим определениям, поскольку они чересчур формальные и совершенно неадекватно отража­ют само явление. В мои намерения не входит в противоположность всем этим дефинициям предложить свою собственную. Социальные науки и без того изобилуют всякого рода формулировками, часто не дающими ничего в плане приращения понимания сущностей явлений, кроме зафор-мализованных схем. Я скорее хотел бы поступить на манер натура­листов и дать социологический обзор серии революций, разбросанных географически и во времени: русские революции XVII века, 1905 года, 1917—1924 годов; французские революции 1789, 1848, 1870—1871 годов; германская революция 1848 года; английская революция середины XVII века; ряд античных и средневековых революционных движений; египетс­кая и иранская революции и ряд других значимых событий. Подобное исследование даст представление о фундаментальных чертах того, что мы именуем революцией.

Из своего исследования я намеренно исключаю такие революционные движения, как чехословацкую революцию 1918 года или войну североаме­риканских штатов за независимость XVIII века, которые не содержат в себе борьбы одной части общества против другой, а скорее представляют войны между державами. Революции подобного типа существенно отличаются от революций, происходящих в территориальных рамках одного государства.

Из всех событий мое внимание конечно же будет сконцентрировано прежде всего на наиболее значимых — "великих" — революциях, ибо они отчетливее демонстрируют типические черты. Безусловно, тщательнее всего я проанализировал русскую революцию, происшедшую, можно сказать, у меня на глазах. Она заслуживает пристального внимания, поскольку кроме того, что она является одним из самых ярких революцион­ных движений, за которым мне довелось наблюдать воочию, она воистину проливает свет на многие характерные стороны этого социального явления.

Эти соображения мне представляются весьма существенными. Вопре­ки расхожему мнению о "суде истории", выраженном фразами: "Со стороны виднее", "Истинные оценки историческим событиям будут даны лишь через несколько поколений", "Прошлое должно быть понято не через настоящее, а наоборот", вопреки этим суждениям я придерживаюсь иного и, как мне кажется, более справедливого мнения по этому поводу.

Не потомки, а современники — лучшие судьи и наблюдатели истории. Исторический опыт первых основан на документах, а потому неадекватен!, в то время как опыт современников не опосредован ничем; их знакомство с событиями непосредственно, они переживали их ежедневно и на себе лично, в то время как знания потомков фрагментарны, случайностны и обезличены. Это утверждение становится еще весомее в отношении тех современников, которые расширяют круг своего индивидуального опыта опытом других людей, статистическими обозрениями и другими научными методами, дополняющими и корректирующими личностное знание. В этом смысле поколение современников больше гарантировано от ошибок, чем историк, исследующий события многие поколения позже, или иностранный наблюдатель, до которого доходит лишь случайная информация.

В естественных науках прямое наблюдение издавна считалось предпочти­тельнее опосредованного. И здесь явления прошлого объясняются текущими наблюдениями и экспериментами. В социальных же науках недостаточно объяснения прошлого через настоящее, так же как и несправедливы попытки трактовать давно случившиеся исторические события с помощью прямых наблюдений и анализа происходящих вокруг нас явлений.

Все сказанное проясняет мой особый интерес к русской революции. Прямое наблюдение за ней способствует пониманию других революций и постижению многих их характерных сторон. Серия революций, про­анализированных в этом духе, убедит нас в наличии многих совпада­ющих черт и закономерностей, из которых в целом и состоит ком­позиция типического феномена, именованного революцией. Каковы же эти черты, мы увидим позже. Сейчас же мне хотелось бы указать на_; то, что критикуемые мною попытки дефинировать революцию не только терпят фиаско в жалких потугах выделить характерные черты революций, но и едва ли приблизились к пониманию ее фундаментальных процессов.

Во-первых, революция означает смену в поведении людей, их пси­хологии, идеологии, верованиях и ценностях. Во-вторых, революция знаменует собой изменение в биологическом составе населения, его воспроизводства и процессов отбора. В-третьих, это — деформация всей социальной структуры общества. В-четвертых, революция привносит с собой сдвиги в фундаментальных социальных процессах.

Оценка революции — вещь сугубо субъективная, а научное ее изуче­ние должно быть исключительно объективным.

Революционные события подчас экзотичны и романтичны, тем не менее исследователь должен быть сугубо прозаичным, ибо он призван изучить ее методами и средствами натуралиста. В цели моего анализа поэтому входит не хвала, не хула, не апофеоз, не проклятие революции, а рассмотрение ее во всех реалиях.

Во имя этого я буду стараться каждый свой тезис проверять фак­тами. Конечно же, руководствуясь соображениями краткости, мои до­казательства будут сведены до минимума, хотя в цитируемых изданиях читатель без труда обнаружит необходимые подтверждения с избытком.

Лишь в самых редких случаях я нарушу собственное правило и дам нравственные оценки. И поскольку они будут разительно отличаться от научных (дескриптивных) утверждений, то вряд ли их можно будет с чем-либо спутать.

Таковы, пожалуй, методологические принципы, на которых будет построено дальнейшее повествование.

Действительная природа революции существенно разнится от ро­мантических представлений ее апологетов. Многие типические черты революции могут показаться оскорбительными, уродующими "прекрас­ный лик революции". Что ж, мой анализ можно рассматривать как "реакционный". Я готов согласиться с подобным обвинением и готов к эпитету "реакционер", но ... особого толка.

Читатель почерпнет из моей книги, что революция суть худший способ улучшения материальных и духовных условий жизни масс. На словах обещается реализация величайших ценностей, на деле же ... достигаются совершенно иные результаты. Революции скорее не социализируют людей, а биологизируют; не увеличивают, а сокращают все базовые свободы; не улучшают, а скорее ухудшают экономическое и культурное положение рабочего класса. Чего бы она ни добивалась, достигается это чудовищной и непропорционально великой ценой. Карает же она за паразитизм, распущенность, неспособность и уклонение от выполнения социальных обязанностей (хотя в любом случае происходит деградация их высокого социального положения) не столько аристократические классы, сколько миллионы беднейших и трудящихся классов, которые в своем пароксизме надеются раз и навсегда революционным путем покончить со своей нищетой.

Если таковы объективные результаты революций, то от лица людей, их прав, благополучия, свободы и во имя экономического и духовного прогресса трудящихся я не только имею право, но и обязан воздержать­ся от революционного идолопоклонничества. Среди многих бэконовских "идолов" безусловно есть и "идол революции". Из бесчисленного числа идолопоклонников и догматиков, готовых в угоду тотему принести в жертву и человека, есть и революционные идолопоклонники. На смену многомиллионным жертвам этому "божеству" ее жрецы продолжают требовать все новые и новые гекатомбы. Не пора ли воспрепятствовать этим требованиям и прекратить поток жертв? Как и многие другие социальные болезни, революция результирует из целого комплекса при­чин. Но неизбежность самой болезни не вынуждает меня приветствовать или восхвалять ее. Если подобная идеология "реакционна", то я с радо­стью готов принять титул "реакционера".

История социальной эволюции учит нас тому, что все фундаменталь­ные и по-настоящему прогрессивные процессы суть результат развития знания, мира, солидарности, кооперации и любви, а не ненависти, зверства, сумасшедшей борьбы, неизбежно сопутствующих любой великой револю­ции. Вот почему на революционный призыв я отвечу словами Христа из Евангелия: "Отче Мой! Да минует меня чаша сия!" Правда, все эти мрачные предвестия заметно уменьшаются в случае "малых" революций, не вызывающих к жизни великих гражданских войн. На первый взгляд может показаться достойным похвалы свержение без кровопролития бессильного правительства и низвержение аристократии, тормозящей социальный прогресс. Если в действительности ситуация была бы таковой, я вряд ли бы стал столь последовательным противником революции, ибо не намерен защищать паразитирующую, бесталанную и коррумпирован­ную аристократию. Но, увы, революции, выражаясь медицинским языком, есть maladie a-typique*, развитие которой невозможно предвосхитить. Иногда, проявляя слабые и невселяющие опасения симптомы, ситуация может внезапно ухудшиться и привести к летальному исходу. Кто может быть вполне уверен, что, зажигая свечу, не поспособствует тем самым громадному пожарищу, заглатывающему не только тиранов, но ... и самых зачинщиков, а с ними многие тысячи невинных людей. Здесь, как никогда, необходимо помнить о том, что "прежде семь раз отмерь, один — отрежь".

* необычная болезнь (фр.).

В особенности об этом следует помнить сейчас, когда в воздухе и так веют взрывоопасные настроения, когда порядок — необходимое условие всякого прогресса! — потревожен, а революционный шквал вот-вот обрушится на многие страны.

Сейчас, пожалуй, более, чем когда-либо, человечество, нуждается в порядке. Ныне и плохой порядок предпочтительнее беспорядка, как "худой мир лучше доброй ссоры".

Кроме революционных экспериментов существуют и другие способы улучшения и реконструкции социальной организации. Таковыми прин­ципиальными канонами являются:

1. Реформы не должны попирать человеческую природу и проти­
воречить ее базовым инстинктам. Русский революционный эксперимент,
как, впрочем, и многие другие революции дают нам примеры обратного.

2. Тщательное научное исследование конкретных социальных усло­
вий должно предшествовать любой практической реализации их рефор­
мирования. Большинство революционных реконструкций не следовало
этому правилу.

3. Каждый реконструктивный эксперимент вначале следует тестиро­
вать на малом социальном масштабе. И лишь если он продемонстриру­
ет позитивные'дэезультаты, масштабы реформ могут быть увеличены.
Революция игнорирует этот канон.

4. Реформы должны проводиться в жизнь правовыми и конституци­
онными средствами. Революции же презирают эти ограничения.

Попрание этих канонов делает каждую попытку социальной реконстру­кции тщетной.:Подобным канонам люди следуют, к примеру, возводя мосты или при разведении скота. Но, увы, очень часто считается, что при реконструкции общества нет необходимости следовать этим канонам. Несведущий человек зачастую становится лидером революционных ре­форм; учет реальных условий сплошь и рядом объявляется "буржуазным предрассудком", а требование законности — трусостью или гражданским мошенничеством. Призывы к мирным и правовым методам — "реакцией". "духом разрушения". Эти "революционные методы" приводят к провалам в революционных реконструкциях, а появление жертв становится обыден­ным явлением. Житель далекой планеты, наблюдающий за нашими действиями, вправе заключить, что на земле коровы и мосты ценятся больше, чем человеческая жизнь: к первым относятся явно с большим тщанием, ими не жертвуют с такой легкостью и в таком количестве, в каком приносят на алтарь революции ad majoriam gloriam* человеческие жизни.

Обозревая все эти факты, трудно определить — смеяться над ними или плакать.

При любом раскладе было бы несправедливым уравнивать права человека с "привилегиями" коров и мостов. Однако это требование гораздо проще выполнить, чем многие призывы всевозможных "Де­клараций прав человека и гражданина".

* К вящей славе (лат.).

Причины революций

Основные причины революций. Анализируя предпосылки революций, правильнее было бы начать с причин, порождающих революционные отклонения в поведении людей. Если поведение членов некоего общества демонстрирует такие отклонения, то и все общество должно быть под­вержено подобным изменениям, поскольку оно представляет собой сум­му взаимодействующих друг с другом индивидов.

Каковы же тогда те причины, которые приводят к быстрым и всеоб­щим отклонениям в поведении людей?

Вопрос о причинах, поставленный в наиболее общей форме, всегда аморфен и имеет некоторый метафизический душок. А потому, видимо, мне необходимо как-то дополнительно квалифицировать свой вопрос. Под причинами я в данном случае разумею комплекс условий, связь событий, обрамленных в причинную цепочку, начало которой теряется в вечности прошлого, а конец — в бесконечности будущего. В этом смысле можно дать предварительный ответ на поставленный вопрос. Непосредственной предпосылкой всякой революции всегда было увеличение подавленных базовых инстинктов большинства населения, а также невозможность даже минимального их удовлетворения.

Таково в общих чертах суммарное утверждение о причинности револю­ций, которая конечно же проявляется во множестве конкретных реалий разных времен и места действия. Если пищеварительный рефлекс доброй части населения "подавляется" голодом, то налицо одна из причин восстаний и революций; если "подавляется" инстинкт самосохранения деспотическими экзекуциями, массовыми убийствами, кровавыми зверствами, то налицо другая причина революций. Если "подавляется" рефлекс коллективного самосохранения (к примеру, семьи, религиозной секты, партии), оскверняют­ся их святыни, совершаются измывательства над их членами в виде арестов и т. п., то мы имеем уже третью причину революций. Если потребность в жилище, одежде и т. п. не удовлетворяется по крайней мере в минимальном объеме, то налицо дополнительная причина революций. Если у большинства населения "подавляется" половой рефлекс во всех его проявлениях (в виде ревности или желания обладать предметом любви) и отсутствуют условия его удовлетворения, распространены похищения, насилие жен и дочерей, принудительное замужество или разводы и т. п. — налицо пятая причина революций. Если "подавляется" собственнический инстинкт масс, господ­ствует бедность и лишения, и в особенности, если это происходит на фоне благоденствия других, то мы имеем уже шестую причину революций. Если "подавляется" инстинкт самовыражения (по Э. Россу) или индивидуальности (по Н. Михайловскому), а люди сталкиваются, с одной стороны, с оскорбле­ниями, пренебрежением, перманентным и несправедливым игнорированием их достоинств и достижений, а с другой — с преувеличением достоинств людей, не заслуживающих того, то мы имеем еще одну причину революций.

Если подавляются у большинства людей их импульс к борьбе и сорев­новательности, творческой работе, приобретению разнообразного опыта, потребность в свободе (в смысле свободы речи и действия или прочих неопределяемых манифестаций их врожденных наклонностей), порождае­мая чересчур уж мирной жизнью, монотонной средой обитания и работой, которая не дает ничего ни мозгу, ни сердцу, постоянными ограничениями в свободе общения, слова и действий, то мы имеем вспомогательные условия — слагаемые революционного взрыва. И все это лишь неполный список причин. Мы обозначили наиболее значимые импульсы, которые подвергаются "репрессии" и которые ведут к революционным катаклиз­мам, а также лишь основные "репрессированные" группы, руками кото­рых свергаются старые режимы и воздвигается знамение революции.

Причем и сила "подавления" наиболее значимых инстинктов, и их совокупное число влияют на характер продуцируемого взрыва. Во всех исторически значимых революциях "репрессии" дают о себе знать осо­бенно на второй их стадии. Необходимо также, чтобы "репрессии" распространялись как можно более широко, и если не среди подавляюще­го числа людей, то по крайней мере среди достаточно весомой группы населения. Подавление меньшинства существует повсеместно; оно приво­дит к индивидуальным нарушениям порядка, обычно именуемым престу­плениями. Но когда репрессии становятся всеобщими, то это приводит уже к "рутинности" нарушений и свержению режима. Акт этот по сути тождествен тем, которые совершаются индивидами, то есть преступлени­ям, но, став универсальным, он именуется высокопарно — "революция".

Рост репрессий, как и все остальное в этом мире, — вещь сугубо относительная. Бедность или благоденствие одного человека измеряется не тем, чем он обладает в данный момент, а тем, что у него было ранее и в сравнении с остальными членами сообщества. Полумиллионер сегод­ня, который был мультимиллионером еще вчера, чувствует себя бедня­ком по сравнению со своим былым состоянием и другими милли­онерами. Рабочий, зарабатывающий 100 долларов в месяц, — бедняк в Америке, но богач в России. То же можно сказать и о возрастании или сокращении "репрессий". Они возрастают не только с ростом трудно­стей на пути удовлетворения инстинктов, но и тогда, когда они возраста­ют с разницей в темпах у разных индивидов и групп. При виде прекрасно сервированного обеденного стола человек, физиологически вполне сы­тый, почувствует голбд и подавленность. Человек, увидев роскошные одежды и фешенебельные апартаменты, чувствует себя плохо одетым и бездомным, хотя с разумной точки зрения он одет вполне прилично и имеет приличные жилищные условия. И это вновь — пример подавле­ния определенных инстинктов¹. Человек, объем прав которого достаточ­но обширен, чувствует себя ущемленным перед лицом более существен­ных привилегий у других.

¹ "Мы создаем новый тип лишений — отсутствие автомобиля, яхты или виллы в Ньюпорте. Самые утонченные драгоценности становятся жизненной необходимостью, а их отсутствие тяжело переживается", — верно пишет Г. Патрик о новых типах "подавленных" и "обездоленных" американцах (Patrick G. The Psychology of Social Reconstruction. P. 133).

Эти примеры могут послужить в качестве иллюстрации к моему тезису и объяснить, почему в таком значительном числе случаев "подавление" инстинктов определенных групп в дореволюционные периоды возрастает не столько абсолютно, сколько относительно, первым долгом благодаря росту правовой собственности, социальной дифференциации и неравенст­ву. Следует постоянно помнить об этой релятивности "репрессий".

В этом суть первичной и всеобщей причины революций. Но такого объяснения было бы достаточно. Ведь для революционного взрыва необходимо также, чтобы социальные группы, выступающие на страже существующего порядка, не обладали бы достаточным арсеналом средств для подавления разрушительных поползновений снизу. Когда растущим революционным силам "репрессированных" инстинктов груп­пы обороны способны противопоставить контрсилу подавления, а тем самым создать баланс давления, революция отнюдь уже не является столь неизбежной. Возможен сериал спонтанных выступлений, но не более. Когда же силы порядка уже не способны проводить в жизнь практику подавления, революция становится делом времени.

Таким образом, необходимо вновь подчеркнуть, что 1) растущее подавление базовых инстинктов; 2) их всеобщий характер; 3) бессилие групп порядка в адекватном описании являются тремя необходимыми составными всякого революционного взрыва.

Почему подавление импульсов всегда ведет к революциям? Почему рост репрессий базовых инстинктов масс приводит к всеобщим революционным отклонениям в поведении людей? Да потому, что подавление основных импульсов неизбежно вынуждает людей искать пути выхода, так же как и любой другой живой организм ищет спасения от несвойственной ему окружающей среды. Старые формы поведения нетерпимы, следовательно, необходим поиск новых форм. Репрессированный рефлекс вначале старается найти выход в подавлении в свою очередь других инстинктов, которые препятствуют его удовлетворению. К примеру, репрессированный пищева­рительный инстинкт оказывает давление на те тормоза, которые удержива­ют человека от воровства, лжи, поедания запретной пищи и т. п. И тот, кто никогда не крал, становится вором и бандитом; тот, кто стыдился протянуть руку, становится попрошайкой; верующий прекращает поститься; тот, кто всегда соблюдал закон, порывает с ним; аристократ, поборов в себе чувство позора, отправляется на рынок, дабы продать пару штанов; тот, кто стеснялся есть на улице, теперь делает это запросто; тот, кто ранее презирал людей, теперь попросту льстит им, лишь бы заполучить ломоть хлеба, и т. п. Исчезновение большинства привычек, препятствующих удовлетворению репрессированных врожденных инстинктов, означает освобождение их от множества тормозов и способствует высвобождению их. В то же время это означает и ослабление условных рефлексов, которые ранее сдерживали все же человека от совершения определенных актов насилия, подобно воровст­ву, убийствам, святотатству и т. п.¹