Основные социологические понятия

МАКС ВЕБЕР (1864-1920)

ОСНОВНЫЕ СОЦИОЛОГИЧЕСКИЕ ПОНЯТИЯ

(Книга «Вебер М. Избранные произведения. - М.: 1990»)

I. ПОНЯТИЕ СОЦИОЛОГИИ

И «СМЫСЛА» СОЦИАЛЬНОГО ДЕЙСТВИЯ

Социология (в том смысле этого весьма многознач­ного слова, который здесь имеется в виду) есть наука, стремящаяся, истолковывая, понять социальное дей­ствие и тем самым каузально объяснить его процесс и воздействие. «Действием» мы называем действие человека (незави­симо от того, носит ли оно внешний или внутренний ха­рактер, сводится ли к невмешательству или терпеливому приятию), если и поскольку действующий индивид или индивиды связывают с ним субъективный смысл. «Со­циальным» мы называем такое действие, которое по предполагаемому действующим лицом или действующи­ми лицами смыслу соотносится с действием других людей и ориентируется на него.

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ ОСНОВЫ

1. Слово «смысл» имеет здесь два значения. Он может быть: а) смыслом, действительно субъек­тивно предполагаемым действующим лицом в данной исторической ситуации, или приближенным, средним смыслом, субъективно предполагаемым действующими лицами в определенном числе ситуаций; б) теоретичес­ки конструированным чистым типом смысла, субъективно предполагаемым гипотетическим действующим лицом или действующими лицами в данной ситуации. Здесь вообще не идет речь о каком-либо объективно «правильном» или метафизически постигнутом «истинном» смысле. Этим эмпирические науки о действии — социология и исто­рия — отличаются от всех догматических наук — юрис­пруденции, логики, этики,— которые стремятся обна­ружить в своих объектах «правильный», «значимый» смысл.

2. Граница между осмысленным действием и поведе­нием чисто реактивным (назовем его так), не связанным с субъективно предполагаемым смыслом, не может быть точно проведена. Значительная часть социологически ре­левантного действия, особенно чисто традиционного по своему характеру (см. ниже), находится на границе того и другого. Осмысленное, то есть доступное пониманию, действие в ряде психофизических случаев вообще отсут­ствует, в других — может быть обнаружено только спе­циалистами. Мистические, то есть адекватно не переда­ваемые словами, переживания не могут быть полностью поняты теми, кому они недоступны. Однако способность воспроизвести действие не есть обязательная предпосыл­ка его понимания: «Чтобы понять Цезаря, не надо быть Цезарем». Полное сопереживание — важное, но не аб­солютно непреложное условие понимания смысла. До­ступные и недоступные пониманию компоненты какого-либо процесса часто переплетаются и связываются.

3. Всякая интерпретация, как и наука вообще, стремится к «очевидности». Очевидность понимания может быть по своему характеру либо рациональной (то есть логической или математической), либо—в качестве ре­зультата сопереживания и вчувствования — эмоциональ­но и художественно рецептивной. Рациональная очевид­ность присуща тому действию, которое может быть пол­ностью доступно интеллектуальному пониманию в своих преднамеренных смысловых связях. Посредством вчув­ствования очевидность постижения действия достигается в результате полного сопереживания того, что пережито субъектом в определенных эмоциональных связях. Наи­более рационально понятны, то есть здесь непосредствен­но и однозначно интеллектуально постигаемы, прежде всего смысловые связи, которые выражены в математи­ческих или логических положениях. Мы совершенно от­четливо понимаем, что означает, когда кто-либо в ходе своих мыслей или аргументации использует правило 2 Х 2 == 4 или теорему Пифагора или строит цепь логи­ческих умозаключений в соответствии с «правильными», по нашим представлениям, логическими законами. Столь же понятны нам действия того, кто, отправляясь от «известных» «опытных данных» и заданной цели, прихо­дит к однозначным (по нашему опыту) выводам в вопро­се о выборе необходимых «средств».

Любое истолкование подобного рационально ориен­тированного целенаправленного действия обладает — с точки зрения понимания использованных средств — выс­шей степенью очевидности. Если не с такой же полнотой, то все-таки с достаточной ясностью, соответствующей присущей нам потребности в объяснении, мы понимаем такие «заблуждения» (в том числе смешение проблем), которые не чужды нам самим или возникновение которых мы способны посредством вчувствования сопереживать. Напротив, высочайшие «цели» и «ценности», на которые, как показывает опыт, может быть ориентировано поведе­ние человека, мы часто полностью понять не можем, хотя в ряде случаев способны постигнуть его интеллектуаль­но; чем больше эти ценности отличаются от наших соб­ственных, важнейших для нас ценностей, тем труднее нам понять их в сопереживании посредством вчувствова­ния, силою воображения. В зависимости от обстоятельств нам в ряде случаев приходится либо удовлетворяться чисто интеллектуальным истолкованием названных цен­ностей, либо, если и это оказывается невозможным, просто принять их как данность и попытаться по возможно­сти понять мотивированное ими поведение посредством интеллектуальной интерпретации или приближенного со­переживания (с помощью вчувствования) его общей на­правленности. Сюда относятся многие высочайшие акты религиозности и милосердия, недоступные тому, для кого они не существуют в качестве ценностей; в равной сте­пени как недоступен и крайний рационалистический фа­натизм, например, учения о «правах человека» тем, кто полностью его отвергает. Аффекты (страх, гнев, честолю­бие, зависть, ревность, любовь, воодушевление, гордость, мстительность, почтение, преданность, различные стрем­ления) и основанные на них иррациональные (с позиций целерационального поведения) реакции мы способны эмоционально сопережить тем интенсивнее, чем более са­ми им подвержены; если же они значительно превышают по своей интенсивности доступные нам переживания, мы можем понять их смысл посредством вчувствования и рационально выявить их влияние на характер поведения индивида и применяемые им средства.

Для типологического научного исследования все ирра­циональные, эмоционально обусловленные смысловые связи, определяющие отношение индивида к окружающе­му и влияющие на его поведение, наиболее обозримы, ес­ли изучать и изображать их в качестве «отклонений» от чисто целерационально сконструированного действия. Так, например, для объяснения «биржевой паники» целе­сообразно сначала установить, каким было бы. рассмат­риваемое поведение без влияния иррациональных аф­фектов, а затем ввести эти иррациональные компоненты в качестве «помех».

Равным образом и при исследовании какой-либо поли­тической или военной акции целесообразно установить, каким было бы поведение участников события при знании ими всех обстоятельств дела, всех намерений и при стро­го целерационально (в соответствии со значимым для нас опытом) ориентированном выборе средств. Лишь в этом случае возможно свести отклонения от данной конструк­ции к обусловившим их иррациональным факторам. Сле­довательно, в подобных случаях конструкция целерацио­нального действия — вследствие своей понятности и ос­нованной на рациональности однозначности — служит в социологии типом («идеальным типом»), с помощью ко­торого реальное, обусловленное различными иррациональными факторами (аффектами, заблуждениями) поведение может быть понято как «отклонение» от чисто рационально сконструированного.

Лишь в этом смысле и только по своей методоло­гической целесообразности метод «понимающей» социо­логии «рационалистичен». Его не следует,- конечно, трактовать как рационалистическую предпосылку социо­логии: его надо рассматривать только как методический прием и ни в коем случае не делать в данном случае вывод о действительном преобладании рационального в повседневной жизни. Ведь для понимания того, в какой степени рациональные целенаправленные моменты опре­деляют действительное поведение — или не определяют его, — все эти соображения не имеют ни малейшего значения. (Тем самым мы отнюдь не отрицаем возмож­ность неуместного применения рационалистического ис­толкования. К сожалению, опыт подтверждает реаль­ность такой опасности.)

4. Во всех науках о поведении должны быть приняты во внимание такие чуждые смыслу явления, как повод к определенным действиям, результат каких-либо собы­тий, стимулирование решений или препятствие их приня­тию. Поведение, чуждое осмыслению, не следует иден­тифицировать с «неодушевленным» или «нечеловечес­ким» поведением. Каждый артефакт, например «маши­на», может быть истолкован и понят только исходя из того смысла, который действующий человек (ориенти­рованный на самые различные цели) связывает с его изготовлением и применением; без этого соотнесения на­значение такого артефакта остается совершенно непо­нятным. Следовательно, пониманию в данном случае до­ступна только его соотнесенность с действиями человека, который видит в нем либо «средство», либо цель и ори­ентирует на это свое поведение. Только в этих катего­риях возможно понимание такого рода объектов. Чужды­ми смыслу остаются все процессы или явления (живой или мертвой природы, связанные с человеком или про­исходящие вне его), лишенные предполагаемого смыс­лового содержания, выступающие не в качестве «сред­ства» или «цели» поведения, а являющие собой лишь его повод, стимул или помеху. Так, например, штормо­вой прилив, в результате которого образовался Долларт в начале XII в., имел (быть может) «историческое» значение в качестве повода к процессу переселения, оказавшего достаточно серьезное влияние на последующую историю названного региона. Процесс угасания и орга­нический жизненный цикл вообще — от беспомощности ребенка до беспомощности старца.— имеют, конечно, первостепенное социологическое значение ввиду разли­чий в человеческом поведении, которое всегда ориентиро­валось и продолжает ориентироваться на это обстоя­тельство. Иную категорию образуют недоступные пони­манию опытные данные о процессах, связанных с психи­ческими и психофизиологическими явлениями (с утом­лением, упражнениями памяти и т.п.), а также, напри­мер, такие процессы, как эйфории при различных аске­тических самоистязаниях, расхождение индивидуальных реакций по темпу, виду, ясности и т.д. В конечном итоге положение дел здесь такое же, как и при других недоступных пониманию явлениях. В подобных случаях и в аспекте практической деятельности, и в аспекте по­нимающего рассмотрения они принимаются как «дан­ность», с которой надо считаться.

Возможно, что в будущем исследование выявит не­доступное пониманию единообразие и в специфически осмысленном поведении, хотя до сих пор такие законо­мерности установлены не были. Так, различия в биоло­гической наследственности (например, «расовые») — если и поскольку были бы сделаны статистически под­твержденные выводы об их влиянии на тип социологи­чески релевантного поведения, особенно на социальное поведение, в аспекте его смысловой соотнесенности — следовало бы принять в социологии как данность, напо­добие того, как принимаются физиологические факты, такие, как потребность человека в питании или воздей­ствие старения на его поведение. Признание каузального значения таких данных, безусловно, ни в какой мере не изменило бы задач социологии (и наук о поведении вообще), которые заключаются в интерпретирующем понимании осмысленно ориентированных человеческих действий. Социология должна была бы в этом случае только включить в определенные пункты своих допус­кающих интерпретированное понимание мотивационных связей факты, медоступные пониманию (например, ти­пическую связь между повторяемостью определенной целевой направленности поведения или степенью его ти­пической рациональности с черепным индексом или цветом кожи или какими-нибудь другими наследственными характеристиками), которые отчасти принимаются во внимание и теперь (см. выше). 5. Понимание может быть: 1) непосредственным пониманием предполагаемого смысла действия (в том числе и высказывания). Мы непосредственно «понимаем», например, смысл правила 2Х2=4, когда мы слышим или читаем его (рациональ­ное непосредственное понимание мыслей), или гневную вспышку, которая проявляется в выражении лица, меж­дометиях, иррациональных жестах (иррациональное непосредственное понимание аффектов), действие дрово­сека, человека, протягивающего руку к двери, чтобы закрыть ее, охотника, прицеливающегося, чтобы вы­стрелить в зверя (рациональное непосредственное пони­мание действий).

Но пониманием мы называем также: 2) объясняющее понимание. Мы «понимаем» мотивационно, какой смысл вкладывал в правило 2Х2=4 тот, кто его высказал или записал, почему он это сделал именно теперь и в этой связи, если видим, что он за­нят коммерческой калькуляцией, демонстрацией науч­ного опыта, техническими расчетами или любой другой деятельностью, в рамки которой по своему понятному нам смыслу данное правило может быть включено, где оно обретает понятную нам смысловую связь (понима­ние рациональной мотивации). Мы понимаем действия того, кто рубит дрова или прицеливается перед выстре­лом, не только непосредственно, но и мотивационно, в том случае, если нам известно, что первый действует либо за плату, либо для своих хозяйственных нужд, либо отдыхая от других дел (рациональное действие), либо стремясь снять возбуждение (иррациональное действие), а прицеливающийся перед выстрелом человек действует либо по приказу, выполняя приговор .или сражаясь с врагом (то есть рационально), либо из мести (под влиянием аффекта, то есть иррационально). Мы можем, наконец, мотивационно понять гнев, если знаем, что он вызван ревностью, ущемленным тщеславием, покуше­нием -на честь (действие, обусловленное аффектом, то есть иррациональное по своим мотивам). Все это—по­нятные нам смысловые связи, понимание их мы рассмат­риваем как объяснение фактического действия. Следова­тельно, в науке, предметом которой является смысл по­ведения, «объяснить» означает постигнуть смысловую связь, в которую по своему субъективному смыслу вхо­дит доступное непосредственному пониманию действие. (О каузальном значении этого объяснения см. ниже, § 6.) Во всех этих случаях, в том числе и тех, где действуют аффекты, мы будем определять субъективный смысл со­бытий, а также и смысловые связи как предполагаемый смысл (выходя тем самым за рамки обычного слово­употребления, где о «предположении» в таком понима­нии говорят только при рациональном или целенаправ­ленном поведении).

6. «Понимание» во всех этих случаях означает интер­претирующее постижение: а) реально предполагаемого в отдельном случае (при историческом анализе собы­тий), б) предполагаемого, взятого в среднем и прибли­женном значении (при социологическом рассмотрении массовых явлений), в) смысла или смысловой связи в научно конструируемом чистом типе («идеальном типе») некоего часто повторяющегося явления. Подоб­ными идеально-типическими конструкциями служат, на­пример, разработанные чисто теоретическим экономичес­ким учением понятия и «законы». Они показывают, каким было бы определенное человеческое поведение, если бы оно носило строго целерациональный характер, было бы свободно от заблуждений и аффектов и если бы оно ориентировалось на совершенно однозначную цель (экономику). Реальное поведение чрезвычайно ред­ко (например, в ряде случаев на бирже), и то только приближенно, соответствует конструкции идеального типа.

Каждое толкование стремится, конечно, к ясности. Однако сколь бы ясным по своему смыслу ни было толкование, оно тем самым еще не может претендовать на каузальную значимость и всегда остается лишь наи­более вероятной гипотезой, а) «Мотивы», которые дан­ный индивид приводит, и те, которые он «подавляет» (то есть скрытые мотивы), часто настолько маскируют— даже в сознании самого действующего лица — подлин­ную связь его действий, что и субъективно искренние свидетельства имеют лишь относительную ценность. В этом случае задача социологии — выявить связь меж­ду отдельными мотивами и посредством истолкования установить ее подлинный характер, невзирая на то что она обычно (или большей частью) не может считаться полностью конкретно предполагаемой, осознанной индивидом. Это — пограничный случай истолкования смысла поведения, б) В основе поведения, представляющегося нам «одинаковым» или «похожим», могут лежать самые различные смысловые связи, и мы «понимаем» значи­тельно отклоняющиеся друг от друга, подчас противо­речивые типы поведения в ситуациях, которые мы счи­таем «однородными». (Примеры этого см. в работе Зим­меля «Проблемы философии истории».) в) Действую­щие в определенных ситуациях люди часто испытывают противоречивые, борющиеся друг с другом импульсы. которые мы, несмотря на их различия, «понимаем». Однако в какой степени и с какой силой выражают себя в поведении человека эти различные, ведущие «мотивационную борьбу», одинаково нам понятные смысловые связи удается, как показывает опыт, установить в боль­шинстве случаев лишь приближенно и, уж во всяком случае, без полной уверенности в правильности наших выводов. Подлинное решение данного вопроса дает лишь результат мотивационной борьбы. Следовательно, здесь, как и при любой другой гипотезе, необходимую верифи­кацию нашего понимания смысла и его истолкования дает результат, фактический ход событий. К сожалению, такая верификация может быть с относительной точ­ностью достигнута при проведении психологических экспе­риментов только в редких, специфических по своему типу случаях — с самой различной степенью приближенности (также в ограниченном числе случаев) при статистичес­ком исчислении однозначных массовых явлений. В остальном мы располагаем только возможностью срав­нивать наибольшее число доступных нам исторических процессов или явлений повседневной жизни, одинаковых во всем, кроме одного решающего пункта — «мотива» или «импульса», исследуемого нами в его практическом значении. Это — важная задача сравнительной социо­логии. Часто, правда, остается только возможность при­менить столь ненадежное средство, как «мысленный экс­перимент»; он состоит в том, что мы мысленно устра­няем отдельные компоненты мотивационного ряда и кон­струируем затем вероятный процесс развития, чтобы таким образом применить метод каузального сведения.

Например, так называемый «закон Грешема» — это рационально убедительное истолкование человеческого поведения при заданных условиях и идеально-типической предпосылке чисто целерационального поведения. В какой степени действительные действия соответствуют это­му закону, показывает только (выраженный в принципе в той или иной мере статистический) подсчет, свиде­тельствующий о фактическом исчезновении из денеж­ного обращения неполноценных монет; в самом деле, как правило, опыт в значительной степени подтверждает значимость «закона Грешема». В данном случае позна­ние фактически шло таким путем: сначала был получен экспериментальный материал, затем сформулировано его истолкование. Однако без такой интерпретации фактов мы не могли бы каузально объяснить данное явление. С другой стороны, отсутствие доказательства, что мыс­ленно установленный (мы будем исходить из этого) ха­рактер поведения действительно в той или иной степени встречается, означало бы, что, невзирая на его теоре­тическую убедительность, данный «закон» — просто конструкция, не представляющая ценности для анализа конкретного поведения людей. В нашем примере соот­ветствие адекватности по смыслу и верификации посред­ством опыта очевидно; достаточное количество таких случаев подтверждает значимость произведенной про­верки. Что касается остроумной, убедительной гипотезы Э. Майера о каузальном значении битв при Марафоне, Саламине и Платеях для специфического развития эл­линской (а следовательно, и всей западной) культуры, гипотезы, в которой он опирается на ряд симптомати­ческих моментов (на отношение к персам эллинских оракулов и пророков), то она может быть проверена только с помощью данных о поведении персов там, где они одержали победу (в Иерусалиме, Египте, Малой Азии), хотя и такое доказательство остается во многих отношениях несовершенным. Аргументом в пользу ука­занной гипотезы может служить ее серьезная рацио­нальная убедительность. Однако в очень многих случаях, казалось бы, вполне убедительного исторического кау­зального сведения нет ни малейшей возможности прибег­нуть даже к такой проверке, которая оказалась возмож­ной в предыдущем примере. Тогда каузальное сведение остается чистой «гипотезой».

7. «Мотивом» называется некое смысловое единство, представляющееся действующему лицу или наблюдателю достаточной причиной для определенного действия. «Адекватным смыслу» мы назовем единое в своих прояв­лениях действие в той мере, в какой соотношение между его компонентами представляется нам с позиций нашего привычного мышления и эмоционального восприятия ти­пичным (мы обычно говорим, правильным) смысловым единством. «Каузально адекватной» мы назовем после­довательность событий, если в соответствии с опытными правилами можно предположить, что она всегда будет таковой. (Адекватным смыслу является правильное в соответствии с принятыми нормами исчисления или мышления решение задачи. Каузально адекватной --в рамках статистической повторяемости — основанная на опытных правилах вероятность «правильного» или «не­правильного» — соответственно упомянутым нормам --решения, следовательно, и вероятность типичной «ошиб­ки в вычислениях» или типичного «смешения проблем».) Следовательно, каузальное объяснение означает, что в соответствии с правилом вероятности (каким-либо обра­зом выраженным, редко — в идеальном случае — кван­титативно) за определенным наблюдаемым (внутренним или внешним) событием следует определенное другое событие (или сопутствует ему).

Правильное каузальное толкование конкретного дей­ствия означает, что соответствие внешнего хода событий его мотивам познано правильно и что они стали понят­ны по смыслу своего соотношения. Правильное каузаль­ное толкование типичного действия (понятного типа действия) означает, что процесс, принятый в качестве типичного, представляется (в известной степени) адек­ватным смыслу и может быть установлен как (в извест­ной степени) каузально адекватный. Если же адекват­ность смыслу отсутствует, то, невзирая на высокую сте­пень регулярности (внешнего или психического про­цесса), допускающую точное цифровое выражение его вероятности, мы имеем дело только с непонятной (или не вполне понятной) статистической вероятностью. С другой стороны, даже самая очевидная адекватность смыслу имеет для социологии значение правильного каузального определения лишь в той мере, в какой может быть доказана вероятность (любым образом выражен­ная) того, что рассматриваемое действие в самом деле обычно протекает адекватно смыслу с повторяемостью. допускающей достаточно точное или приближенное выражение (в среднем или идеально-типическом случае). Лишь такого рода статистические виды регулярности, которые соответствуют субъективно понятному смыслу социального действия, являются (в принятом здесь зна­чении) типами понятного действия, то есть «социологи­ческими закономерностями». Лишь те рациональные конструкции понятного по своему смыслу действия представляют собой социологические типы реальных про­цессов, которые, хотя бы приближенно, можно наблюдать в реальности. Дело совсем не в том, что реальная ве­роятность повторяемости действия всегда прямо пропор­циональна возможности выявить его адекватность смыс­лу. В каждом данном случае это устанавливается только экспериментальным путем. Объектом статистических ис­числений могут быть как лишенные смысла, так и осмыс­ленные процессы. (Существует статистика смертности, утомляемости, машинной производительности, выпадения осадков.) Социологическая же статистика занимается исчислениями только осмысленных процессов (статис­тика уголовных преступлений, профессий, цен, посевной площади). Само собой разумеется, что часто встречают­ся случаи, объединяющие оба типа; сюда относится, например, статистика урожая.

8. События и единообразия, которые, будучи в при­нятом здесь смысле непонятными, не могут быть опре­делены как «социологические факты» или закономер­ности, конечно, не становятся от этого менее важными. В том числе и для социологии в принятом здесь смысле этого слова. (Мы ограничиваемся в нашем исследова­нии «понимающей социологией», не собираясь никому ее навязывать, что, впрочем, и не в наших силах.) Они просто перемещаются — и это методически необходи­мо — в другую сферу, сферу условий, поводов, помех, благоприятных факторов и т. п.

9. «Поведение» в качестве понятной по своему смыс­лу ориентации собственных действий всегда являет собой для нас действие одного или нескольких отдель­ных лиц.

Для иных познавательных целей, может быть, и по­лезно, даже необходимо, рассматривать, например, инди­вида как объединение «клеток» или совокупность биохи­мических реакций или полагать, что его «психическая» жизнь конституируется из ряда отдельных элементов (квалифицированных любым образом). Такой метод, бес­спорно, может дать ценные познавательные данные (каузальные правила). Однако это выраженное в прави­лах поведение элементов мы не понимаем. Не понимаем и тогда, когда речь идет о психических элементах, причем тем в меньшей степени, чем точнее они постигнуты в их естественнонаучном значении. Для интерпретации, осно­ванной на предполагаемом смысле, такой метод неприем­лем. Между тем для социологии (в принятом здесь значе­нии слова) и истории объектом постижения является именно смысловая связь действий. За поведением физио­логических единиц, например клеток, или каких-либо пси­хических элементов мы можем (в принципе во всяком случае) наблюдать и пытаться вывести из этого наблю­дения какие-либо заключения, устанавливать правила («законы») и с их помощью каузально объяснять, то есть подводить под правила отдельные феномены. Однако интерпретирующее понимание поведения принимает во внимание подобные факты и правила лишь в той мере (и в том смысле), как и любые другие—физические, астрономические, геологические, метеорологические, ге­ографические, ботанические, зоологические, физиологи­ческие, анатомические, субъективно не осмысленные психопатологические факты или естественнонаучные условия технических фактов.

Для других (например, юридических) познавательных целей или для целей практических, может быть, напро­тив, целесообразно и даже неизбежно рассматривать социальные образования («государство», «ассоциацию», «акционерное общество», «учреждение») совершенно так же, как отдельных индивидов (например, как носителей прав и обязанностей или как субъектов, совершающих релевантные в правовом отношении действия). Для понимающей социологии, интерпретирующей поведение людей, эти образования — просто процессы и связи спе­цифического поведения отдельных людей, так как только они являют собой понятных для нас носителей осмыслен­ных действий. Несмотря на это, однако, социология и для своих целей не может игнорировать коллективные мысленные образования, полученные с других позиций. Ибо толкование поведения связано с этими коллективны­ми понятиями следующим образом:

а) Социология также часто вынуждена пользоваться подобными коллективными понятиями (нередко совер­шенно одинаково обозначая их), для того чтобы вообще обрести понятную терминологию. Так, например, в юри­дической и повседневной речи под «государством» пони­мают как понятие, так и фактическое социальное поведение, для которого должны быть значимы правовые установления. Для социологии в понятие «государство» необязательно входят только релевантные в правовом отношении компоненты или именно они. И уж во всяком случае, она не занимается «действиями» коллективных субъектов. Если в социологии речь идет о «государстве» или «нации», об «акционерном обществе» или о «семье», о «воинском подразделении» и других «образованиях» такого рода, то имеется в виду только определенный тип поведения отдельных людей, конкретный или конструиро­ванный в качестве возможного. Другими словами, в юри­дическое понятие, которое здесь используется из-за его точности и распространенности, вводится совсем иное смысловое содержание.

б) При толковании поведения необходимо принимать во внимание тот основополагающий факт, что коллектив­ные образования, заимствуемые социологией из повсед­невного, юридического (или любого другого специального по своему характеру) мышления, являют собой опреде­ленные представления в умах конкретных людей (не только судей и чиновников, но и «публики») о том, что отчасти реально существует, отчасти должно было бы обладать значимостью: на эти представления люди ориентируют свое поведение, эти коллективные образова­ния имеют огромное, подчас решающее каузальное зна­чение для поведения людей. В первую очередь как пред­ставления о том, что должно (или не должно) иметь значимость. Современное государство в значительной степени функционирует как комплекс специфических совместных действий людей потому, что определенные люди ориентируют свои действия на представление, что оно существует или должно существовать, потому, следо­вательно, что юридически ориентированные установления сохраняют свою значимость. Подробнее об этом будет сказано ниже.

Если бы в рамках чисто социологической термино­логии и можно было полностью исключить (что было бы проявлением излишнего педантизма, осложняющего исследование) эти понятия — используемые в повсед­невной речи не только там, где они должны иметь юри­дическую силу, но и в применении к реальным собы­тиям — и заменить их новыми терминами, то для дан­ного важного явления даже это, безусловно, исклю­чено.

в) Метод так называемой «органической» социологии (классическим примером может служить интересная кни­га Шеффле «Структура и жизнь социального тела») направлен на то, чтобы объяснить совокупность социаль­ных действий, отправляясь от «целого» (например, «на­родного хозяйства», в рамках которого индивид и его поведение толкуются подобно тому, как в физиологии объясняется функция «органа» тела в «системе» организ­ма, то есть с точки зрения «сохранения» организма в целом). (Ср. знаменитое изречение в лекции одного фи­зиолога: «§ X. Селезенка. О селезенке, господа, мы ничего не знаем. Вот все о селезенке!» Конечно, этот физиолог достаточно много «знал» о селезенке — ему было известно, где она находится, известна ее величина, форма и т. п.; он не мог только определить ее «функцию», и отсутствие такой возможности он называл «незнанием». ) Здесь мы не будем касаться того, в какой мере в других дисциплинах функциональный метод, рассмотрение час­тей некоего «целого» считается (вынужденно) исчерпы­вающим; известно, что в биохимическом и биомеханичес­ком анализе указанный метод признан недостаточным. В интерпретирующей социологии такой метод может служить следующим целям:

1. Практической наглядности и предварительной ориентации. В этой его функции он бывает чрезвычайно полезен, даже необходим; однако переоценка его позна­вательной ценности и излишняя его реификация может принести большой вред.

2. В ряде случаев только указанный метод позволяет нам выявить тот тип социального поведения, интерпрети­рующее понимание которого важно для объяснения опре­деленных связей. Однако на этой стадии социологичес­кое исследование (в нашем понимании) только начина­ется. Ведь, изучая «социальные образования» (в отличие от «организмов»), мы способны выйти за пределы просто­го установления функциональных связей и правил («за­конов») и дать то, что совершенно недоступно всем «естественным наукам» (устанавливающим для событий и образований каузальные правила, на основании кото­рых затем «объясняются» отдельные события). Мы понимаем поведение отдельных индивидов, участвующих в событиях, тогда как поведение клеток мы «понять» не можем, а можем только постигнуть его фукционально. а затем установить привила данного процесса. Преимущество интерпретирующего объяснения по сравнению с объяснением, основанным на наблюдении, достигается. правда, за счет большей гипотетичности и фрагментар­ности полученных выводов, но тем не менее именно оно является специфическим свойством социологического по­знания.

Мы оставляем в стороне вопрос, в какой мере пове­дение животных может быть нам «понятным» по своему смыслу, а также обратное: в какой мере смысл наших действий «понятен» животным — то и другое очень не­определенно по своему значению и своим границам,— другими словами, мы не ставим здесь проблему, в какой мере теоретически мыслима социология, изучающая отно­шение человека к животным (домашним и диким). Мно­гие животные «понимают» приказание, гнев, любовь, агрессивность и часто реагируют на них совсем не только механически и инстинктивно, но и в какой-то степени сознательно, осмысленно и ориентируясь на свой опыт. По существу, и наша способность вчувствоваться в поведение «первобытных людей» не многим больше. Для понимания субъективного смысла в поведении животного мы либо вообще не располагаем верными средствами, либо располагаем ими в очень незначительной степени: известно, что проблемы психологии животных столь же интересны, сколь трудны. Мы знаем, что в животном мире существуют сообщества — моногамные и полигамные «семьи», стада, стаи, даже «государство» с разделением функций. (Степень дифференцирования функций в сооб­ществах животных отнюдь не параллельна степени диф­ференцированности органов или морфологического раз­вития у данного вида животных. Так, дифференцирован­ность функций у термитов, а вследствие этого и их артефакты, значительно превышает таковую у муравьев и пчел.) Само собой разумеется, что в настоящий момент очень часто решающим является чисто функциональный подход, то есть выявление главных функций в сообще­ствах животных — добывание пищи, защита от нападе­ния, забота о потомстве, образование новых сообществ, — функций, которые выполняют отдельные типы этих сооб­ществ — «трутни», «матки», «рабочие», «солдаты», поло­вые особи, самки-заменительницы и т. д.: таким выявле­нием функций исследование должно удовлетвориться. Все то, что до сих пор выходило за пределы таких дан­ных, было либо просто спекуляциями, либо исследованием степени, в какой развитие этих «социальных» свойств определялось, с одной стороны, наследственностью, с другой — средой. (Такой характер носят контроверзы между Вейсманом, в значительной степени оперирующим внеэмпирическими дедукциями в своей книге «Allmacht der Naturzuchtung», и Гетте.) Впрочем, все серьезные исследователи единодушно полагают, что применение одного функционального метода в данной области лишь временное, как они надеются, явление, вызванное не­обходимостью удовлетвориться доступным науке в данный момент. (Так, например, для состояния исследо­вания термитов в работе Эмериха 1909 г.) Цель, конечно, состоит не только в том, чтобы понять достаточно легко постижимую «важность для сохранения вида» тех функ­ций, которые выполняют упомянутые дифференцирован­ные типы, или как объясняют эту дифференциацию те, кто отвергает наследственные признаки, и те, кто прини­мает данную точку зрения (а в последнем случае и характер ее толкования), мы хотим также знать: 1) ка­кие решающие факторы определяют первичную диффе­ренциацию типов внутри нейтрального недифференци­рованного вида: 2) что заставляет дифференцировавший­ся вид действовать (в среднем) именно таким об