Оппозиция исследователя/профессора: ПРОТИВ САМОДОВЛЕЮЩЕЙ УЧЕНОСТИ

Оппозиция практического и схоластического в социоло­гии, которой мы уже касались выше, по сути, содержит в себе две оппозиции или две перспективы: ближнюю и дальнюю. При этом, ключом для раскрытия обеих пер­спектив в их взаимосвязи может служить высказывание Хайдеггера: «...В тот самый — для мира определенный — момент, который значится как начало философии, как раз и начинается ярко выраженное господство обыденного рассудка (схоластика)» [47, с. 25]³⁹. Установленная здесь связь между обыденным и схоластическим не является чем-то отвлеченным, напротив, она раскрывает практи­ческий парадокс: соединение формальной сложности школьных построений и их обоснование принципом «само собой разумеющегося», который стоит за обыденным рас­судком [47, с. 9]. Свойство ключа этому высказыванию придает то, что оно связывает «высокое» — начало фи­лософии, «царицы наук», и «низкое» — обыденный рассу­док, повседневную очевидность. Оно показывает, что кор­ни наиболее возвышенного нужно искать в самом при­земленном. И именно эта связь обнаруживается в точке соединения обеих перспектив — в понятии «схоласти­ческого».

Дальняя перспектива явным образом отражена в по­строенном по всем правилам академической игры «высо­ком», интеллектуалистском анализе схоластического ра-

[334]

зума, проделанном как самим Бурдье, так и его интер­претаторами⁴⁰. Ее разработка состоит в выявлении «пред­посылок, определяющих doxa, связанную родовыми от­ношениями со skhole, с досугом, который является усло­вием существования всякого научного поля» [63, р. 22]. Т. е. социологическое исследование, раскрывающее эту родовую связь, подчиняется вопросу, как обладание до­сугом управляет содержанием научного труда. Персонаж, замыкающий дальнюю перспективу в ее историческом горизонте — это идеальный тип ученого, ведущий свое происхождение от гуманиста позднего средневековья и наиболее полно воплотившийся в ученом ньютоновской академии, джентльмене, свободно распоряжающемся вре­менем и собою, гордым своей независимостью от инстан­ций внешнего контроля и тщательно заботящемся о со­блюдении принципов беспристрастного исследования⁴¹. Именно такого ученого, обладателя досуга и воли к зна­нию, привлекают требующие длительного размышления сюжеты, общие принципы и универсальная истина [27, с. 54]. И именно он — заполняющий размышлением то время, которого недостает всем прочим, зависящим от своего ремесла, вовлеченным в игру частных интересов — оказывается носителем наиболее явно выраженного «интереса в незаинтересованности», обосновывающего научное отношение к миру. Будучи институциализиро-ванной, эта ученая «незаинтересованность», незаметно переопределяющая мир на языке объективизма, неучас­тия и внешнего наблюдения, и оказывается отправной точкой для критического анализа.

Ближняя перспектива оказывается в тени «высокой», однако именно она — часто не сформулированная явно, но четко схватываемая практическим чувством — высту­пает причиной негодования французских (и не только) коллег в адрес Бурдье и его соратников. Иногда эта при­чина озвучивается на языке морали или идеологии, но это, скорее, — еще один «высокий» повод, маскирующий все ту же ближнюю перспективу⁴². Чтобы вникнуть в практический смысл подобного негодования, нужно по-

[335]

нять, что критика схоластического разума и процедуры социоанализа, ее обеспечивающие⁴³, воспринимаются как потрясение основ самого академического мира, т. е. сло­жившегося в нем «естественного порядка» и здравого смысла, который его узаконивает. Особенно вызывающим предстает результат методичного сомнения в адрес наи­более очевидных его положений: социоанализ не только показывает, что принятые в научном мире конвенции оди­наково успешно работают как на подготовку к открытию истины, так и на ее сокрытие, но и описывает механику сокрытия в интересах господства.

Критикуя предпосылки институциализированной уче­ности и ее здравого смысла, сторонники Бурдье задева­ют позиционные интересы прежде всего тех, кому выгод­но сохранение status quo в ранее сложившейся иерархии научной власти и престижа, где высшие места принадле­жат либо хранителям уже произнесенных, «вечных» ис­тин, либо наиболее удачно использующим политическую конъюнктуру «советникам», действующим в науке от лица государства, а в политике — от имени науки. В свою очередь, обладатели этих позиций с наибольшим недове­рием относятся к реализуемой сторонниками Бурдье кри­тической программе, поскольку более всего зависимы от господствующего в социальных науках порядка очевид­ности. Их негативная реакция становится контрфорсом, предназначенным исправить восприятие, смещенное кри­тическим взглядом на «раз и навсегда» решенные вопро­сы действенности и власти в интеллектуальном мире⁴⁴.

При этом, оппозиция исследователя/профессора про­тивопоставляет школу Бурдье преподавательскому кор­пусу Высших Школ или Сорбонны не просто на основа­нии выполняемых теми и другими функций: большинство сотрудников Центра европейской социологии обязаны вести преподавательскую работу. Оппозиция приобрета­ет остроту именно в общем пространстве исследования и преподавания, отображая конфликт социальных интере­сов и культурных навыков. Различие социальных пози­ций обусловлено прежде всего различием типов карье-

[336]

ры: если университетские профессора выступают держа­телями институционализированной формы культурного капитала, который, помимо устойчивого дохода, гаран­тирует им карьеру бюрократического типа, то исследова­тели зачастую оказываются «еретиками», занимающи­ми, как и представители свободных профессий, весьма не­устойчивое положение в пространстве институций [61, р. 36]. В культурных навыках различие интересов отра­жается прежде всего в доминирующей схеме практики: стратегии переноса исследовательских диспозиций даже в преподавание противостоит стратегия воспроизведе­ния профессорских диспозиций даже в исследовании. И если позиция исследователя предполагает бдитель­ность, направленную на предпосылки осуществляемых им шагов: практик заинтересован в экономии сил и време­ни, то позиция профессора, как и позиция интерпретато­ра моральных, политических или литературных сюжетов, объективирующая распоряжение досугом, основывается (и в социальном, и в познавательном смысле) на вынесе­нии за скобки самого вопроса о применимости и адекват­ности преподносимых интерпретаций⁴⁵. Если рассматри­вать настоящую книгу в контексте оппозиции исследова­теля/профессора, она оказывается ярким свидетельством нарушения членами школы Бурдье правил схоластичес­кой систематизации даже в таком случае бесспорного гос­подства профессорского разума, как учебное пособие. Это и превращает их в еретиков, в академической борьбе про­тивопоставляющих схоластической учености практичес­кий навык.

В целом, критика «схоластического разума» в ближ­ней перспективе обращена прежде всего на две учрежда­ющих эту перспективу фигуры: профессора и эксперта-консультанта⁴⁶. Если в тексте настоящей книги ссылка на профессора как на отрицательный персонаж дана кос­венно, в форме упрека образовательной логике⁴⁷, сам Бурдье более энергично демонстрирует оппозицию иссле­довательского/схоластического: «Не посвящая себя куль­ту полевого исследования или позитивистскому фетишиз-

[337]

му в отношении "данных", я, тем не менее, испытывал ощущение, что эти виды деятельности, в конечном счете не менее интеллектуальные, чем прочие, по самому свое­му содержанию, более скромному и практическому, а также по тем выходам в мир, которые они обеспечивали, представляли собой возможность избежать схоластичес­кого заточения среди кабинетных людей, библиотек, кур­сов и дискурсов, с которыми профессиональная жизнь заставляла меня соприкасаться» [63, p. 13]⁴⁸. Стратегия школы, направленная на то, чтобы в этой оппозиции по­стоянно занимать полюс исследования, дает одновремен­но познавательный и практический результат: вводя в борьбу точек зрения — через научную полемику или об­разовательный процесс — регулятив нового, социологи­чески обоснованного «порядка вещей», она разрушает мо­нолит самопредставления государства, обеспеченного высокоучеными классификациями, и этим создает усло­вия к дальнейшему конструированию собственно социо­логического представления о социальном мире.