Социологическая бдительность против схоластического разума

Говоря о социологической практике, стремящейся к со­циальной и познавательной независимости, можно утвер­ждать, что она, как и всякая другая, исходит в процессе функционирования из собственной очевидности и здра­вого смысла. Исходно в статусе собственных выступа­ют обыденная очевидность и политический здравый смысл. Однако даже они переопределяются в социоло­гическом описании/объяснении в форме специальных классификаций (терминологии и вводимых с ее помощью схем порядка), которые раскалывают монолит очевидно­сти, удваивают ее через отличие от нее самой и оказыва­ются точкой опоры в движении дисциплины к автономии от прочих символических производств. В качестве при­мера можно привести формы солидарности Дюркгейма, типы политической легитимности Вебера или трехслой­ную структуру общества (низший/средний/высший классы). При всех содержательных различиях, эти кон­структы имеют общий источник, воспроизводя полити­ческую конъюнктуру времени и места своего произнесе­ния: оппозиции цивилизованного мира/примитивного (и колонизуемого) общества, рационального (бюрократия Веймарской республики)/иррационального политическо­го устройства (тех же колонизуемых обществ), стерео­тип производственной организации труда, приобретший в послевоенный период (и в США, и в СССР) универ­сальный характер и спроецированный на образ общества в целом. При том, что эти классификации заняли место в основании социологического здравого смысла в силу ис­торической случайности, в своей совокупности они обра­зовали «логический» горизонт собственно социологиче­ского видения социального мира, наметив ориентиры для его дальнейших изменений.

Однако, как следует из ранее сказанного, движение к автономии и самотождественности социологии не га-

[318]

рантировано объективным законом эволюции научного знания или развертывающимся в ходе истории взглядом общества на самое себя. Практика социолога — ив этом проблемная ситуация в дисциплине не претерпела ради­кальных изменений с начала века — подчиняется поиску метода, т.е. разрешения тех напряжений, которые суще­ствуют между исходной обыденной очевидностью и на­учным регулятивом систематического описания/объяс­нения. При всей сложности отношений, связывающих обе эти точки, обыденная очевидность выступает силой, сдер­живающей и противодействующей знанию социального мира из-за сопротивления, которое она оказывает введе­нию точных различий¹⁷, поэтому одной из задач, решае­мых в ходе поисков метода, является вскрытие обыден­ной очевидности и устранение ее из структуры социоло­гического объяснения. В рамках программы Бурдье эта задача воплощена в дюркгеймианском лозунге разрыва с предпонятиями — не окончательного акта, раз и навсе­гда отделяющего очевидное от неочевидного, но посто­янной бдительности в отношении посылок и классифика­ций, вводимых исследователем в описание/объяснение исследуемой области [11].

Таким образом, резюмирующим моментом метода и внутренним резервом его дальнейшего развертывания становится вектор, направленный от обыденной очевид­ности и вызвавшего ее исторического произвола к сис­тематической классификации, обоснованной задачами социологической практики. Однако самодостаточность классификации, освященной требованиями учености и эрудированности, представляет собой не меньшую опас­ность для дисциплины, чем простое следование обыден­ному здравому смыслу. В этом случае социология утра­чивает свою критическую силу — на что указывают в предисловии авторы настоящей книги. Собственную, хотя и неспецифическую истину социологии составляет ее практический характер: она является не способом созер­цания, но одним из мест социальной практики, развора­чивающейся ввиду и в связи с прочими местами и прак-

[319]

тиками. И если первое напряжение — между обыденной очевидностью и систематическим знанием — это вектор, направленный на максимально точную и полную карти­ну социальных различий, то напряжение между созерца­тельностью и практической вовлеченностью — второй вектор, связывающий незаинтересованную интерпрета­цию (точка отталкивания) и со-бытийность, вовлечен­ность в социальный мир практического объяснения (точ­ка притяжения). Последняя предоставляет социологии возможность реализовать себя не просто в качестве ме­тода, но в качестве знания, преобразующего практиче­ские схемы, т.е. способы деления и видения социального мира. Именно эта задача выступает центральной для ав­торов книги (Предисловие).

В предложенной Бурдье программе оба вектора ре-зультирует оппозиция схоластического мышления/со­циологической бдительности. Первый ее полюс обознача­ет склонность определять социальный мир как «только» объект, систему причинных отношений, которым сам ин­терпретатор не подчиняется, но которые с очевидностью развертываются перед его испытующим взглядом. Вто­рой отсылает к процедурному характеру социологиче­ского мышления, умению так построить работу, чтобы вскрыть смысл практики, и, в конечном счете, обозна­чает требовательность исследователя к предпосылкам совершаемых им шагов и получаемых результатов.

Схоластическое, т. е. одновременно незаинтересован­ное и наглядное, объяснение, является конечным продук­том образовательной логики. Выступая по видимости строгим и ясным, оно соединяет в себе негативные полю­са обеих оппозиций: стремление к доступности застав­ляет его заимствовать правдоподобие у обыденной оче­видности, а логика незаинтересованного созерцания по­буждает стремиться к замкнутости и непротиворечивой полноте его форм и элементов. Идеальная форма схолас­тического объяснения — универсальная иерархия (по­добная предложенной Псевдо-Дионисием Ареопагитом пирамиде ангелов), состоящая из нескольких уровней,

[320]

которые можно уточнять на основании единого «логиче­ского» принципа: например, в рамках геометрической схе­мы «низший/средний/высший класс» можно, в свою оче­редь, выделить «низший средний», «средний средний» и «средний высший» классы, а последний раздробить на еще более мелкие ячейки, совершенно не привлекая допол­нительного эмпирического материала и таким образом превратив классы социальные (предполагающие значи­мые различия стилей жизни и ту или иную форму анта­гонизма) в классы логические (воспроизводящие только свой формообразующий признак). Реальный пример схо­ластического объяснения в социологии — разветвленные классификации Парсонса, заменившего неопределенное «общество» строгой «системой», любая часть которой может бесконечно дробиться по образцу целого. Именно в силу доступности и простоты организующего принци­па, соответствующих логике образовательного процесса, эти схемы, наряду с веберовскими типами легитимности или алмондовскими типами политической культуры, за­нимают в рамках социологического образования столь прочное место. Следует ли упоминать, что они ничего не сообщают о реальности, от имени которой провозглаша­ются с кафедры — именно потому, что предназначены «для школы, а не для жизни», т. е. приобретают в школь­ном объяснении совсем иную функцию, чем в исследо­вательской работе.

Впрочем, и сама исследовательская практика — на­чиная с формулировки задачи, заканчивая представ­лением результатов — совсем не избавлена от схола­стического взгляда, являющегося одним из оснований и, одновременно, одним из главных продуктов всякой систематизации. Выступая условием систематизирован­ного знания, схоластический разум учреждает своего рода депозитарий культурных благ, передаваемых по на­следству в процессе социального воспроизводства но­вых поколений. Социологическое образование открыва­ет доступ в этот депозитарий. Однако нужно вовремя разорвать с образовательной логикой: то же, что бла-

[321]

гоприятствует памяти и правдоподобию, кладет предел в становлении нового региона достоверности. Как указы­вает Бурдье, классификаторское и политическое назна­чение академического мышления оказывается препят­ствием к прогрессу исследовательской работы [27, с. 48], поскольку схоластическая достоверность — это автори­тет уже существующего и признанного. Освященная все­ми возможными авторитетами в пространстве суждения (авторитетом научной традиции и связанных с нею «вели­ких имен», а также произведенных государством сужде­ний, т. е. авторитетом политического господства), схола­стическая классификация, в пределе стремится лишь к переписи и прояснению всех возможных смыслов слова [63, р. 24]. Ее устойчивость, гарантированная структу­рой социального обмена — а именно, принятием очевид­ности и истин, провозглашаемых наиболее авторитет­ными инстанциями — приводит классификацию к мак­симально возможному «очищению» от следов борьбы за доопределение социального мира. Подобное очищение позволяет ее производителям сохранять собственную бе­зопасность и независимость, но именно это делает не­возможным переход от смысла слов к силовым отноше­ниям, в которых слова приобретают свое практическое значение. Если схоластический разум стремится узако­нить все то, что и без него законно, поскольку признано и воплощено в существующем «порядке вещей», то прак­тический интерес постоянно смещает законное равно­весие, неведомо для себя или явным образом нарушая установленные границы. Следовательно, социологичес­кая бдительность, противостоящая одновременно обы­денной очевидности и самодостаточности строгих дефи­ниций, направлена на возобновление практической свя­зи социолога с исследуемым миром. Отталкиваясь от примата практики, социологическую бдительность сле­дует понимать как критику (в форме генетического ана­лиза) абсолютных значений, результирующих борьбу за­интересованных инстанций и наследуемых в мышлении и языке исследователя¹⁸.

[322]

При этом критика распространяется, как можно ви­деть на примере данной книги, не на отдельные приемы и ходы, а на принципы построения системы координат, в которой те реализуются. Критика может быть направле­на, например, на убеждение о красноречивости и объек­тивности статистических данных, обычно используемых «как есть», а если и подвергаемых сомнению, то ввиду при­дания им еще большей объективности (Мерлье, 2.1, 2.4). Здесь под подозрением оказывается само представление об объективности. Причем критика объективности дале­ка от привычной романтико-поэтической оппозиции на­учному разуму и его абсолютистским притязаниям. Срав­нивая программу социоанализа и программу такой оппо­зиции, чаще всего отождествляемой с постмодернистской мыслью [11, с. 10—12; 72], можно, вслед за Т. Бенатуи констатировать, что они представляют собой конкуриру­ющие типы критики [57, р. 285]. В последнем случае кри­тика научного разума исходит из положений, которые не могут быть обоснованы рационально, но при всем своем радикализме она остается привязаной к установленной — еще в XVIII веке самой позитивистской программой науч­ности — границе научного и ненаучного, доказательства и впечатления [77]. Выступая за более радикальный раз­рыв с рациональными предрассудками, опирающимися и на эту оппозицию, Бурдье предлагает программу реляти­визации объективного абсолюта через анализ его соци­ального происхождения и использования [11, с. 15].

Метод имманентного анализа

Метод имманентного описания/объяснения социально­го мира, предлагаемый в рамках социоанализа, еще нема­лое время будет требовать развернутого представления хотя бы потому, что отправной плоскостью для россий­ской социологии остается позитивизм с вживленными в

[323]

него понятиями структурного функционализма. Вполне понятно, что господствующее «над»-смотрение за соци­альным миром не уступит без сопротивления социологи­ческому «высматриванию. Однако немалая работа по вве­дению в оборот критической программы уже проделана. В частности, для знакомства с основами метода, помимо текстов Бурдье и настоящей книги, можно обратиться к статьям Н. А. Шматко, посвященным понятиям поля и габитуса в структуре социологического объяснения [51; 52]. Основные понятия и логика метода сведены в энцик­лопедической статье того же автора [53]. Краткое изло­жение практической логики социоанализа дано в статье сотрудника Бурдье Ф. Лебарона [38]. Эскиз сходств кри­тической программы и генетического метода Фуко пред­ставлен в статье автора настоящего текста [6]. Среди работ, реализующих метод на российском материале, сто­ит отметить книгу, Ю. Л. Качанова, посвященную полю российской политики [36], проделанный Н. А. Шматко анализ конверсии бюрократического капитала в поле эко­номики [54] и исследование Е. Д. Вознесенской по про­фессиональным позициям архитекторов в России [29]. В качестве образца исследования специфического для России феномена — потомственной аристократии и круп­ной буржуазии — можно сослаться на работы М. Пэн-сон и М. Пэнсон-Шарло [41; 42]. Наконец, чрезвычайно интересны с точки зрения реализации метода работы ав­торов настоящей книги П. Шампаня [48; 49] и Л. Пэнто [43; 44], посвященные роли политики и экономики в раз­личных секторах культурного производства.

Итак, сейчас перед нами не стоит задача последова­тельного и непротиворечивого изложения алгоритма, ко­торый в неизменном виде можно было бы обнаружить в работе всякого исследователя школы Бурдье. Задача со­стоит в том, чтобы воспроизвести отличительные черты имманентного метода, показав, как социоанализ самого исследователя, критика очевидности, релятивизация объективного «абсолюта», видение социальной борьбы с вытекающей из нее практической открытостью агента,

[324]

используются при разработке инструментов исследова­ния. Не имея возможности сделать это развернуто в рам­ках настоящего текста, мы предположим, что читатель ознакомился с только что перечисленными работами, а потому обозначим схему метода несколькими штрихами.

I. Отнесение изучаемого феномена к условиям его социального воспроизводства, т .е. к полю определяющих его отношений. Социологическое описание/объяснение призвано заменить собой наследуемые политические классификации и выступить адекватной формой воспри­ятия области, в которой объект — как система силовых связей и доопределяющих ее классификаций — сформи­ровался и функционирует¹⁹. При этом, поскольку объект в рамках исследовательской программы школы Бурдье не определяется через заранее введенные родовидовые де­ления, которые придают ему законченную форму еще до обращения к исследовательским процедурам, до начала исследования имеет смысл говорить лишь о более или менее определенной области, которая преобразуется в объект в ходе социологической работы²⁰. В этой логике первой задачей исследователя становится разрыв с пред-понятиями, т. е. с заранее имеющимися представления­ми о свойствах предполагаемого объекта (Пэнто, Введе­ние), и выявление реальных отношений, определяющих строение исследуемой области — вне зависимости от того, принадлежат они исходному представлению об объекте или нет²¹.

Вводимый исследователем конструкт поля — это обо­значение пространства специфических социальных раз­личий и символических различений (классификаций), воспроизводящихся в обмене между производителями (институциями и агентами данного производства) и по­требителями (агентами того же поля или других полей) посредством связывающей их специфической продукции (публикаций, промышленных товаров, законопроектов, литературных стилей, форм объяснения и т. д.) и упоря­доченной согласно принципам, распространяющимся только на эти взаимодействия (критерии признания, ме-

[325]

ханизмы карьеры, правила обмена) [19, с. 209]. Т. е. рас­сматривая поле в качестве референтной рамки, нужно иметь в виду, что это относительно независимая от про­чих область практики, в которой действительны деления, правила и производительные иллюзии, не сводимые к некоторому «универсальному» принципу, будь это жаж­да обогащения, воля к власти или стремление к социаль­ному признанию: различные поля основываются на раз­личных типах капитала²².

II. Следующий шаг после включения в анализ поля, выделяемого по совокупности практических различий, направлен на фиксацию — в виде переменных — сило­вых и смысловых отношений, которые придают устой­чивую социальную форму наблюдаемому феномену. Поскольку задачей анализа поля выступает установле­ние его структуры, т. е. структуры отношений, определя­ющих свойства объекта, или — что то же самое — усло­вия социального обмена, в качестве переменных следует использовать те характеристики, которые действительно отличают одних агентов обмена от других, один продукт от другого²³. В целом, «невидимое» — социальные отно­шения, воплощенные в актах обмена (в т. ч. в форме клас­сификации), участниками которых являются практичес­кие агенты поля — оказывается основанием социологи­ческого анализа, развернутого в системе значимых в поле различий²⁴, каковыми могут выступать институциональ­ная принадлежность и количество публикаций [61], вы­сказывания о социальной проблеме (Мерлье, 2.3; Шам­пань, 2.2) и школьные оценки [59] (Пэнто, 1.2), браки с дальними родственниками [21, кн. 2, гл. 2; 27, с. 19—20] и пространственная организация манифестаций (Шам­пань, 4.1), перемены мест работы (Мерлье, 1.2.) и даже улыбки в адрес оппонентов [28, с. 27]. Отличая и объеди­няя в позиции множество агентов, связанных общим прак­тическим контекстом (ставками, логикой действия, чув­ством позиции, знанием друг о друге и/или об аноним­ных правилах взаимодействия), эти различия выявляют силовую структуру, в которой они являются строитель-

[326]

ным материалом: одновременно производимым продуктом и несущей конструкцией. Таким образом, отказавшись ис­пользовать существующие в рамках здравого смысла представления об исследуемой области, связанные в том числе с собственной позицией и вытекающими из нее социально заданными предрасположенностями и оценка­ми, исследователь восстанавливает объективные статис­тические связи практик и представлений, определяющие характерный для этой области тип обмена. Объектива­ция структуры поля может быть доведена «лишь» до реша­ющих условий обмена и ставок (как в настоящей книге) или (как в ряде работ Бурдье и его учеников [61; 76; 81]) до ее математической модели.

III. Анализ самих обменных взаимодействий в рам­ках и по поводу их объективной структуры, иначе гово­ря, описание борьбы за условия социального обмена. Кар­тина объективных условий обмена дает основание для анализа происходящей в поле борьбы за сохранение или изменение правил обмена и за способы легитимного опре­деления его результатов²⁵. При этом, имманентное поло­жение социолога в социальной реальности делает необ­ходимым двойной ход исследования или двойной разрыв, заключенный в самом методе: во-первых, указанный вы­ше разрыв с очевидным и заранее сложившимся пред­ставлением об объекте; во-вторых, разрыв с внешней по отношению к объекту картиной (вытекающей из требо­ваний объективности) и возврат к очевидности, к катего­риям и иллюзиям, свойственным полю, но уже в контек­сте установленных объективных различий [24, с. 191-192]²⁶. В рамках имманентного метода схемы восприятия и мышления, а также верования и производительные ил­люзии, позволяющие агенту действовать в отсутствие полного знания о ситуации, рассматриваются не только как множество субъективных условий функционирования поля, но и как решающая ставка в борьбе за определение условий обмена. Верования или очевидность, поддержи­ваемые агентами обмена относительно его условий, яв­ляются не менее важным стратегическим ресурсом, чем

[327]

полученное образование или объем продукции, которым может распоряжаться конкретный участник взаимодей­ствия [17, с. 79]. Таким образом, борьба за условия обме­на одновременно является борьбой за средства превра­щения ее исхода в очевидность, «естественный порядок вещей» [23, с. 68]. Именно ее история и логика подлежат фиксации на этом этапе работы.

Борьба за определение условий обмена и их восприя­тия ведется прежде всего вокруг и посредством класси­фикаций, несущих в себе следы предшествующей борь­бы. Среди множества функционирующих классификаций, определяемых социальной позицией, можно обнаружить присущие доминирующим и доминируемым, реалистиче­ские и эвфемистические, хорошо кодифицированные и очень расплывчатые, определяемые одним критерием и множеством таковых, т. е. в поле не существует единого и единственного набора классификаций. Однако некото­рые из них, будучи официальными и признанными, а так­же являясь общим основанием обмена для всех агентов поля, «имеют больше существования» (как в рассмотрен­ном ранее случае с государством) — они выступают в полном смысле субъективными условиями его воспроиз­водства, тогда как иные выступают продуктами частного видения или производными от первых. В качестве социо­логически изучаемых фактов вторые являются не менее объективными, чем первые, если их происхождение и функционирование соотносится со всей структурой об­мена, который их обусловливает²⁷.

IV. Поиск функциональной обусловленности субъек­тивного объективным. Отказываясь как от сущностного анализа, так и от поиска причинной связи между объек­тивными структурами и элементами субъективного по­рядка (например, точками зрения), социолог фиксирует функциональные, или статистические связи между объек­тивными и субъективными структурами. В этом случае результатом изучения поля и его истории/борьбы отно­сительно его структуры становится не каузальная цепоч­ка, а ряд частных гомологии (т. е. подобий) между раз-

[328]

личными социальными пространствами, образующими область исследования, в частности, между позициями в поле и точками зрения или стратегиями, которые в нем воспроизводятся [21, кн. 1, гл. З]²⁸. Наиболее адекватным описанием связи субъективных и объективных структур оказывается история приобретения агентом субъектив­ной организации (которая также не может рассматривать­ся в терминах причинно-следственных связей). Именно поэтому столь важное значение в критической социоло­гии уделяется анализу социальной траектории агентов, включенных в исследуемую область. История формиро­вания и присвоения субъективности позволяет устанав­ливать обусловленность (ответ на вопрос «как?») тех или иных форм восприятия и мышления агентов их положе­нием в социальном пространстве (капиталами, передан­ными семьей; полученным образованием; принадлежнос­тью к институтам и положением в них и т. д.), тем самым позволяя понять и логику этого формирования и присво­ения. При этом, траектория рассматривается не как не­прерывная линия, единая биография, подчиненная одной цели и логике (например, стремлению к карьерному рос­ту), но как множество точек, или различий, в социаль­ном пространстве, принадлежащих различным локальным единствам: образовательным учреждениям, профессио­нальным полям, семейным союзам. В противоположность традиционному анализу биографий, отыскивающему «естественную» однородность траектории, на первый план здесь выходит прерывность, т. е. смена социальных конфигураций, переход из одного комплекса локальных единств в другой²⁹. В качестве предельной формы обу­словленности субъективных структур объективными рас­сматривается габитус — система диспозиций, обеспечи­вающая игры обмена в типичных социальных условиях и позволяющая адаптироваться к новым условиям путем частичной вариации и присвоения новых диспозиций на основании имеющихся³⁰.

V. Самообъективация или «двойная историзация». Преобразование изучаемой области в объект не может

[329]

быть окончательным без учета того, что в описание/ объяснение социального мира привносится частной пер­спективой исследователя и логикой социологического производства в целом: исторически сложившимися фор­мами восприятия и мышления и научной (и более широ­ко — социальной) борьбой, в ходе которой они формиру­ются. Поскольку структура всякого поля исторически изменяется, смещается и место разрыва социологическо­го взгляда с производимой этими полями очевидностью³¹, а потому социологическая перспектива оказывается от­крытой в две стороны: по направлению к структуре изуча­емой области и по направлению к категориям и схемам самого социолога. Самообъективация в ходе исследова­ния³², освобождающая исследуемую область от произво­ла исследователя и одновременно возвращающая иссле­дователю социальный смысл его практики, предполагает использование социологических процедур в отношении собственных интересов исследователя и его взгляда на социальный мир, которые заданы его позицией в поле культурного производства [16]³³.

Две основные линии самообъективации и работы с ограниченностью собственной перспективы заданы, во-первых, изучением собственного научного мира как поля, основанного на специфических условиях обмена, где производимые научные классификации зависят как от структуры поля в целом, так и от позиции в нем исследователя³⁴, и во-вторых, социологической бдитель­ностью, контролирующей допущения и схемы исследо­вания, отмеченные акцентом той или иной частной пер­спективы (см. § 1.4 настоящего приложения). В рамках конкретного исследования эта часть является наиболее сложно осуществимой, поскольку требует не только на­выка саморефлексии, но и смелости ставить под вопрос само собой разумеющиеся основания научной практики и собственную позицию в научной борьбе³⁵. Тем не ме­нее, объективация именно этих «очевидных» и на деле совершенно неисследованных условий социологической практики позволяет достичь объективного статуса зна-

[330]

ния, представляющего собственно социальный объектив­ный мир³⁶. Социальная история собственного мышления вводится в исследование наряду с историей объекта, в результате чего «дважды незамкнутая» перспектива каж­дый раз снова открывает социологический объект насто­ящему. Именно в таком движении к собственным соци­альным основаниям состоит преимущество имманентно­го метода критической социологии перед различными вариантами трансцендентных социальных теорий или «только эмпирической» работы.

Несколько слов в заключение этой части. Переходя от введения в метод к введению в практический контекст его становления и применения, следует подчеркнуть осо­бый смысл употребленных здесь слов «программа позна­ния» и определяемого через них «метода». Говоря о «по­знании» в рамках метода, разработанного в школе Бур-дье, нужно понимать его отличие от традиционного значения этого слова (наследующего немецкой класси­ческой философии) как способности субъекта к сущно­стному созерцанию. В случае простого наследования фи­лософскому определению, в понятийный словарь социо­логии переходит познание, определяемое свойствами субъекта, и субъект, определяемый через способность к познанию. В программе, предложенной Бурдье, мы обна­руживаем шаг из этого круга допущений в радикально от него отличающийся: агент определяется практически, в полном смысле этого слова. Он определяется через прак­тику в социологическом описании/объяснении введени­ем целого комплекса производных от тела характеристик, и одновременно, он понимается как сформированный и учрежденный практикой в самом социальном мире. Транс­цендентальная проблематика в форме вопроса об усло­виях возможности не вычеркивается из социологической работы — и лучшим подтверждением тому является по­нятие габитуса. Однако познание без субъекта перево-

[331]

дит вопрос об основаниях знания в проблему условий практики. В конечном счете, познание в самом его опре­делении утрачивает пассивные черты (созерцательность), оно становится процессом конструирования системы практик и результирующих ее фактов, определяемых ло­гикой социологической работы³⁷. Т. е. конструированием системы объективного мира — но уже не мира физики или химии, а собственно социологии, ансамбля объектив­ных социальных отношений. Именно отсюда, с уровня первых посылок социологической программы, берет на­чало критическая направленность работ школы Бурдье, обязанная совсем не столько и не только внеположен-ным политическим задачам (левым предпочтениям вхо­дящих в нее исследователей), сколько связи имманент­ной точки зрения и критическим взглядом на очевидность, к которой эта точка зрения изначально привязана.

Тезис о неокончательной определенности социально­го мира предназначен стать собственной очевидностью социологического исследования, противостоящей очевид­ности политической, гласящей, что все вещи определя­ются юридически (на основании иерархии родов и видов) или очевидности обыденной, утверждающей, что «все есть, как есть». В современном состоянии социологии задача исследователя, конструирующего собственную классификацию — не просто дополнить существующую «систему вещей» новыми сведениями о ее количествен­ном или качественном составе, но ввести новый порядок вещей, добиться для своей классификации статуса неус­транимой в самой дисциплине и, тем самым, в очередной раз преодолеть внешнее принуждение, исторически до­влеющее над научной логикой, принуждением внутри-научным.

[332]