Несовершенная инструкция для участвующего наблюдателя

Социологическое эссе о свободе и ответственности

«То, что антропологи предпочитают быть самоучками во всем, даже в усвоении теорий, преподанных им в колледже, есть професси­ональная болезнь, которая связана с чрезвы­чайно трудными условиями полевой работы» М. Мид/ «Культура и мир детства»

«Наблюдайте за наблюдателями» Черная надпись на красном стикере неизвестного происхождения

Введение

Жанр этого текста — эссе, записанные «мысли вслух». Мысли по поводу работы социолога или антрополога методом «участвующего наблюдения»^[76]. На нашем профессиональном языке это принято называть «саморефлекси­ей исследователя». Существует масса литературы по методологии и мето­дам участвующего наблюдения (см. библиографию), но подавляющее боль­шинство книг и статей на эту тему написаны на любых языках, кроме рус­ского. С недавнего времени стали появляться работы и на русском языке (Ковалев, Штейнберг, 1999, Семенова, 1998, Готлиб, 2002), однако собст­венно участвующему наблюдению в них уделено немного места, кроме, по­жалуй, первой из названных работ.

Мой текст адресован прежде всего тем, кто только начинает карье­ру полевого исследователя, хотя и не только им. Мои собственные поле­вые исследования начались шесть лет назад^[77]. Переживания еще свежи, и я ощущаю их достаточно остро, чтобы попытаться передать эти ощуще­ния другим. Кроме того, часть проблем, о которых пойдет речь, до сих пор не решена мною окончательно. У меня есть собственные подходы к их ре­шению, но я осознаю, что эти «ключи» носят отнюдь не универсальный ха­рактер, и сам каждый раз подбираю их заново.

У всех полевых исследователей возникают собственные конкретные сложности, но существуют проблемы, с которыми сталкиваются практи­чески все. Я понял это, читая статьи своих коллег, слушая их доклады на конференциях, просто обсуждая их текущую работу. Сколь бы ни был ис­следователь искусен и профессионален сегодня, было время, когда он впер­вые столкнулся с первым в его жизни «полем»; то, что он испытал тогда, запоминается на всю жизнь. В такой момент очень велика потребность в совете опытного коллеги. Не являлись исключением и будущие класси­ки антропологической науки. Маргарет Мид, описывая свои студенческие впечатления, сетует: «Тогда я очень плохо представляла себе, что такое по­левая работа. Курс лекций о ее методах, прочитанный нам профессором Бо- асом, не был посвящен полевой работе как таковой. Это были лекции по те­ории. <...> Рут Бенедикт провела одно лето в экспедиции, занимаясь груп­пой совершенно окультуренных индейцев в Калифорнии, куда она забрала на отдых и свою мать. Она работала и с зуньи. Я читала ее описания пейза­жей, внешнего вида зуньи, кровожадности клопов и трудностей с приготов­лением пищи. Но я очень мало почерпнула из них сведений о том, как она работала. Профессор Боас, говоря о квакиютлях, называл их своими «доро­гими друзьями», но за этим не следовало ничего такого, что помогло бы мне понять, что значит жить среди них» (Мид, 1988:6).

Со временем возникает потребность поделиться с другими своими пере­живаниями, узнать, что испытываешь их не ты один, что другие сталкива­лись с чем-то очень похожим, что тем не менее все преодолели или стара­лись преодолеть возникающие трудности. Это очень важный опыт, и я не вижу причин не поделиться им со своими коллегами по счастью быть соци­ологом (антропологом); возможно, кому-то это поможет преодолеть свои собственные трудности. Существует достаточно большое количество все­возможных проблем, от глобальных методологических до банальных быто­вых, с которыми сталкивается социолог в процессе полевой работы и из­бежать большей части которых не удается никому, к этому просто нужно быть готовым.

Описывая личный опыт, я буду обращаться к некоторым базовым ме­тодологическим представлениям, лежащим в основе научной парадиг­мы, которую принято называть социальным конструктивизмом и кото­рая тесно связана с другими известными в социальных науках подходами: с «понимающей социологией»("Verstehen" — понимание — термин и сам подход предложен и развит М. Вебером); с феноменологией (социально- философская традиция, берущая начало от Э. Гуссерля и развитая А. Шю- цем), с этнометодологией (подход, предложенный в 1967 году американ­ским ученым Г. Гарфинкелем и развившийся в самостоятельную школу) и др. Причина обращения к указанной парадигме не только в том, что я сам являюсь сторонником перечисленных подходов. Именно на них в значи­тельной степени основывается метод «участвующего наблюдения», о кото­ром здесь пойдет речь. Дабы не вгонять читателя в тоску, я буду старать­ся разнообразить рассуждения и методологические пассажи примерами из собственной исследовательской практики. Любые мысли, в особенно­сти записанные, требуют упорядоченности. В этом эссе я буду описывать трудности, поджидающие исследователя в поле, в той последовательно­сти, в которой они возникают в процессе работы. При этом я не претендую ни на полноту перечня возникающих проблем, ни на исчерпывающее опи­сание их возможных решений.

1.

Очень часто работа в поле начинается с преодоления себя или — точ­нее — собственного страха перед сложностью доступа к пред­полагаемому полю. Этот страх рождается из мифа о закрытости опреде­ленных сред для посторонних и, в особенности, для социолога. Этот миф, в свою очередь, рождается из наших представлений о других людях и их об­разе жизни, о социальной структуре общества и о различных социальных группах, субкультурах и т. п. Я не случайно называю эти представления «мифом»: они основаны не на эмпирических данных — их только предсто­ит собрать исследователю, — но на словах других людей, для которых это знание также совсем не обязательно является эмпирическим.

У этого мифа, как правило, есть два источника: обыденное знание, ко­торым располагает человек (даже если он социолог или антрополог!) и про­фессиональное знание. Хотя на первый взгляд это два совершенно различ­ных источника знания, в действительности они очень тесно связаны.

Обыденное (фоновое) знание (common sense knowledge) — то, кото­рое мы получаем, социализируясь в своем обществе и культуре. Это зна­ние, которым в той или иной мере обладает любой представитель данно­го общества. Оно является основой «социальной компетентности» (термин Г. Гарфинкеля: Garfinkel, 1967): тот, кто им владеет, воспринимается как «нормальный» член общества^[78]. Тот, кто не владеет, содержится в специ­альных заведениях, изолирующих его от остальных. Обыденная социаль­ная компетентность это то, что позволяет нам взаимодействовать с людь­ми, подсказывает, как вести себя в той или иной ситуации.

Социолог — как обычный член общества^[79] — разделяет это обыденное знание. Одно из распространенных заблуждений, возникших одновремен­но с позитивизмом в социальных науках, состоит в том, что социолог, по­добно врачу или физику, способен объективно, непредвзято оценить, ис­следовать, измерить свой объект. Это убеждение представляется не бо­лее чем заблуждением, коль скоро мы примем постулат этнометодологии о том, что любой социолог — обыкновенный человек (в том смысле, как это описано выше)^[80]. Таким образом, социолог, зачастую сам того не осоз­навая, действует как обыкновенный человек: исходя из тех же представ­лений, что и любой обыватель, он делает выводы и на эти выводы ориен­тирует свои поступки. Он разделяет мифы, предрассудки и заблуждения общества, к которому принадлежит. Тем сложнее для социолога делать об­щество или культуру, частью которых он является, объектом своего иссле­дования, а все мифы, все априорные установки своей культуры, которые он разделяет, — предметом такого исследования. Ведь в результате объектом исследования становится и он сам.

Вместо этого мы склонны отделять себя как исследователей от объекта своего исследования: «мы» — это «мы», а «они» — «другие». Не трудно за­метить, что, как правило, именно «другой», «чужой» становится объектом социологического исследования. Общества, в которых мы живем, не одно­родны, каждое из них содержит обширные неизведанные «территории» — множество слабо изученных социальных групп, субкультур и т. п. Для нас они — «другие». Это, однако, представление не профессионала — как профессионалы мы мало что знаем о «других» до начала исследования, — а обывателя, коим каждый из нас является. И это представление обывате­ля мешает нам в нашей профессиональной деятельности: наша «социальная компетентность» препятствует формированию компетентности социологи­ческой.

Приведу пример из собственного опыта полевой работы. Начиная про­ект «"Кавказцы" в крупном городе: стратегии интеграции на фоне ксено­фобии», мы имели определенные представления об объекте предстояще­го исследования: о «нашей» с «ними» непохожести, о существовании по ту сторону границы с «ними» других правил. Из этих представлений рож­дались страхи, которые нам приходилось преодолевать. Они были связа­ны с мифами о: криминальности изучаемой среды (обычная реакция родст­венников и знакомых на наше участие в проекте: «тебе уши отрежут», «азербайджанцы контролируют всю торговлю наркотиками, и вас там поубивают»); о жестких санкциях против посторонних за вторжение на «их» территорию, за нарушение «их» правил, об антисанитарии (обы­денные представления: «рынок — грязное место», «с Кавказа и Средней Азии к нам везут всю инфекцию», «черные — все грязные») и т. п. Наши страхи были сильно преувеличены, местами — необоснованны, а местами имели совершенно ложное обоснование, базирующееся на знании обыва­теля (Brednikova, Pachenkov, 2002). От до-эмпирических представлений, принимающих зачастую форму страхов, никуда не денешься: каждый из нас — «нормальный» член этого общества. И лучше испытывать трудно­сти в профессиональной работе, будучи условно «нормальным», чем быть «социально некомпетентным» в этом обществе: кризисные эксперименты Г. Гарфинкеля наглядно демонстрируют возможные последствия социаль­ной некомпетентности (Garfinkel, 1967: ch. 2; Абельс, 1999: гл. 5).

Один из вариантов решения проблемы: записать все собственные пред­ставления об объекте исследования до начала полевой работы. Это поз­волит убить двух зайцев: «содержательно-контекстуального» и «методо- логически-технического». С одной стороны, есть веские основания пред­полагать, что предварительные представления об объекте исследования являются типичными представлениями обывателя, принадлежащего к оп­ределенной социальной среде. Таким образом, записанное вами собствен­ное представление об объекте предстоящего исследования дополнит ин­формацию о восприятии этого объекта со стороны — человеком, принадле­жащим (относящим себя) к другой социальной среде/группе/культуре/ субкультуре; т. е. дополнит описание контекста изучаемого объекта.

С другой стороны, все до-эмпирические представления, при условии, что они зафиксированы до выхода в поле, могут быть позднее «взяты в скобки» при анализе полевых заметок. Это дает возможность нивелировать влия­ние до-полевого знания об объекте исследования на работу исследователя в поле, на вхождение в поле, на установление контактов с информантами, на полученные впечатления, сделанные наблюдения и выводы. Мы исхо­дим из предположения, что такое влияние неизбежно, поэтому полагаем, что лучше придумать, как использовать его в целях повышения качества исследования, чем пытаться игнорировать.

Еще одно решение этой трудности (даже проще первого): не нужно быть слишком уверенным в предварительных знаниях об объекте исследования. Лучше исходите из того, что вы ничего о нем не знаете — скорее всего это так и есть. Исследования других социологов/антропологов в данном слу­чае тоже не помогут. Не стоит априорно доверять исследователям, какими бы признанными корифеями те не казались. Мой опыт подсказывает, что многие исследования сделаны учеными, которые забыли о том, что они од­новременно и обыватели. Результаты этих исследований дают больше ин­формации о самом исследователе и его (суб)культуре, нежели об объекте исследования. Одним словом, следует доверять только собственному эмпи­рическому опыту, отфильтрованному при помощи специальной методоло­гии. Поскольку мы не располагаем таким опытом до начала исследования в «чуждых» нам социальных средах, нет никаких оснований делать выво­ды о том, что характерно для предполагаемого объекта исследования: надо просто пойти и узнать это.

Знание, как известно, сила. В данном случае я говорю о том, что соци­олог, отдающий себе отчет, что такое обывательское знание, и способный отличить его от научного, может даже извлечь пользу из этого разрыва. На­пример, очень просто стать героем в глазах не только обычных людей, но и своих коллег, которые, как мы помним, в свободное от работы время так­же являются обычными людьми. Так, мы в своем исследовании мигрантов с Кавказа в Петербурге не стали опровергать представления наших близ­ких и коллег об опасности, которую таит поле нашего исследования. Они смотрели на нас как на настоящих героев, которые не боятся отправить­ся на рынок и общаться там с «кавказцами». А мы, как положено героям, вели себя скромно: под их восхищенными взглядами опускали глаза, пряча усмешку (потому что уже знали о том, что все слухи об опасности наших информантов были, мягко говоря, сильно преувеличены) и тяжело взды­хая, говорили: «Да, нет, да ничего, терпимо... Бывают поля и похуже...». Так мы стали героями благодаря не собственным заслугам, но предрассуд­кам, характерным для нашего общества. В каждой профессии есть свои профессиональные хитрости, и наша — не исключение.

2.

Из нашего представления о поле, в котором нам предстоит работать, вытекает наше представление о самих себе и своем месте в этом поле. Какими мы видим себя в поле — это не второстепенный вопрос, как может показаться. В особенности, если поле исследования — социальная среда, сильно отличающаяся от той, к которой вы относите себя.

Социологу известно, что существуют среды, маркером принадлежности к которым является одежда (не случайно говорят: «встречают по одежке»). Поэтому не следует умалять значения этого атрибута в социальной жизни и его роль для успешного осуществления исследования. Однако не следу­ет его и переоценивать. Между тем исследователи, особенно начинающие, склонны придавать слишком большое внимание тому, чтобы внешне не от­личаться от своих информантов. В моем личном исследовательском опыте были и случаи пренебрежения к своему внешнему виду, и примеры пере­оценки его значения. Так, осуществляя свое первое в жизни социологиче­ское исследование, объектом которого были всевозможные «маги», «цели­тели» и т. п., я посещал массовые сеансы, на которых те демонстрировали свои способности публике. Мне было лет восемнадцать, я слушал рок му­зыку, носил черные джинсы и кожаную «косуху». В таком виде я и заявил­ся на сеанс целительницы бабы Нюры. Если учесть, что 99% посетителей подобных сеансов — пожилые женщины, легко представить, что я привле­кал внимание чуть ли не больше, чем сама баба Нюра.

Пример противоположного свойства — это моя работа в одном из по­следних исследований, где полем был «блошиный» рынок. К первому свое­му походу на рынок в качестве продавца я начал собираться с вечера. Тщат тельно подготовил свой гардероб. Целью подготовки было создание имид_: жа если не абсолютного алкоголика, проводящего жизнь под заборами, то чего-то близкого. Я тщательно выбирал джинсы постарее; старые и рваные сандалии. Даже рваные носки меня не смутили: я счел, что на блошином рынке так будет аутентичнее. Естественно, это основывалось на том, как я представлял свое предстоящее поле и его обитателей. После месяца ра­боты на рынке я понял, насколько наивны были мои первоначальные пред­ставления о том, как следует одеваться, выходя в это поле. В действитель­ности все оказалось значительно сложнее и проще одновременно.

Стало очевидно, что контингент обитателей рынка весьма разнообра­зен и внешний вид торговца связан — в восприятии окружающих — со множеством факторов: с товаром, возрастом, поведением на рынке, общим внешним обликом (скажем, наличием или отсутствием признаков хрони­ческого алкоголизма) и др. По большому счету на блошином рынке всем абсолютно наплевать, кто как выглядит. Это сильно упрощало дело и поз­воляло расслабиться; усилия, потраченные на создание собственного об­лика перед первым походом на рынок, казались теперь комичными.

Конечно, внешний облик включает не только одежду, но и стиль пове­дения. Здесь также надо быть очень внимательным. Не надо стремиться демонстрировать себя: поле, в котором вы работаете — не лучшее место для такой демонстрации. Однако не следует и переигрывать, стремясь по­казаться «в доску своим». Лучший способ — быть естественным. Тому есть как минимум две причины. Во-первых, почти невозможно сыграть своих информантов, еще ничего о них не зная: велика вероятность сыграть не того, кого нужно, и не так, как нужно. Во-вторых, у каждого человека есть представление о собеседнике: мы типизируем тех, с кем общаемся, и на основании таких типизаций выстраиваем свои ожидания в отношении их поведения^[81]. Существуют такие ожидания и у наших информантов в отно­шении нас. Поэтому, скорее всего, им будет «резать» глаз и слух наше по­ведение, если оно не будет соответствовать их ожиданиям. Согласитесь, ваши информанты вряд ли ожидают, что исследователь будет вести себя так же, как они, ведь вы — не один из них.

Приведу пример, рассказанный коллегой. Один из исследователей слишком старался показаться деревенским жителям «своим». А делал он это через активное использование языка, который в научной среде стыдли­во принято называть «нелитературным», «нецензурным» и т. п.; в общем, попросту говоря, усиленно матерился. Тем самым он старался, как ему ка­залось, походить на деревенских жителей. В итоге один из них сказал ему примерно следующее: «Ты, знаешь что... ты это дело кончай... Кончай мате­риться, говори нормально! А то как-то...». Это не означает, что они сами не матерились. Это означает, что им резало слух, когда это делал он: такое его (речевое) поведение противоречило их представлениям о том, как должен вести себя «ученый из города». Лучше всего — вести себя естественно.

3.

Когда социолог решает наконец, несмотря на свои страхи, войти в поле, он сталкивается со следующей трудностью — как представить себя своим информантам.

Вопрос представления себя информантам касается общей и профессио­нальной этики. Вокруг него идет много споров. Есть две противоположные точки зрения. Первая состоит в том, что социолог совершенно не обязан признаваться своим информантам в том, что он их исследует, если есть ве­роятность, что они его прогонят и, значит, исследование может не получить­ся. Вторая точка зрения однозначно осуждает такие игры в «шпионов» и ис­ходит из того, что честность перед информантами — основа профессиональ­ной этики исследователя. Исследователь обязательно должен сообщить информантам, кто он и что собирается делать, даже если есть опасность, что это сильно затруднит его доступ к полю. Сторонники этой позиции исхо­дят, помимо этических вопросов, из соображений и чисто прагматических: если исследователь обманет информантов, постарается скрыть свою роль, в один прекрасный день его могут разоблачить. Следствием этого будет не только провал данного исследования, но и компрометация всего научного сообщества в глазах информантов. Последнее обстоятельство может за­труднить доступ в поле и работу для многих его коллег.

Вероятно, «правда», как обычно, находится где-то посредине между этими крайними точками зрения. Лично моя позиция опирается скорее на второй подход — я считаю, что честность в общении с информантами не­обходима. Однако не следует забывать, что, во-первых, в реальной жизни все не так однозначно, как в теории, во-вторых, поработав в любом поле, понимаешь, что информанты со своей стороны не так щепетильны в эти­ческих вопросах. Иными словами, бывает, что информанты используют ис­следователя и часто ему врут^[82]. Это не означает, что исследователь должен в отместку обманывать информантов, но это позволяет ему быть «обычным человеком» среди других обычных людей. Такие «идеальные типы» как Ва­сек Трубачев или Павка Корчагин воспринимались бы в реальной жизни как не совсем «нормальные», неадекватно воспринимающие окружающий мир люди. В этом смысле Том Сойер, Геккльберри Финн или тот же Гарри

Поттер со всеми их слабостями представляются персонажами куда более реальными и симпатичными: они, как всякие «нормальные» люди, облада­ют понятными для других недостатками. Так и исследователь должен быть в общении с реальными людьми реальным человеком, а не сказочным пер­сонажем «без страха и упрека», что только осложнило бы его общение с ин­формантами (представьте себе, каково общаться со «святым»...).

Безусловно, следует сообщать людям, что вы их исследуете, но, воз­можно, необязательно начинать с этого знакомство. Не нужно, наверное, сообщать о том, что вы исследователь, когда вас никто об этом не спраши­вает. Правду можно также сообщать частями, ориентируясь на конкретно­го собеседника и ваши с ним отношения. Пожалуй, единственным непрере­каемым правилом для исследователя должен быть запрет на откровенную ложь. Следует говорить информантам правду о себе и быть с ними искрен­ним. Должен соблюдаться и принцип реципрокности: работа антрополога не должна быть похожа на выведывание секретных данных, основой обще­ния с информантами должно являться доверие и взаимная открытость. Это правило повседневного общения в нашем обществе, и социолог должен его соблюдать, если, конечно, его основной задачей является установление нормального контакта с изучаемыми людьми и сообществами.

Добавлю к этому, что в общении людей друг с другом всегда есть эле­мент презентации себя — социологу это должно быть известно как никому другому (см. Гофман, 2000). То, что мы называем «легендой» исследовате­ля для представления информанту, есть стандартизованная форма презен­тации себя в определенной ситуации. Исследователь имеет право на выра­ботку различных вариантов самопрезентации для разных полей и ситуа­ций, но при условии, что все эти варианты будут правдивы.

Впрочем, коль скоро конкретные формы презентации себя — предмет вашего сознательного выбора, не следует забывать, что вы всегда несете ответственность за этот выбор. Так, информант может оскорбиться, ког­да с опозданием узнает, что все это время вы его изучали. А может и не оскорбиться. С такой ситуацией мы столкнулись, когда исследовали с кол­легой мигрантов из Закавказья, работающих на рынках Петербурга. В на­чале знакомства с будущими информантами мы представились любителя­ми «кавказской кухни», при этом мы не кривили душой. Нашей стратегией было установление взаимного доверия с информантами на основе реци­прокности. Да, мы стремились больше узнать об их жизни, но со своей сто­роны мы давали им возможность узнать о нашей жизни, знакомили их со своими семьями. Если мы ходили к ним в гости, то приглашали и их к себе; они угощали нас пловом, мы варили им пельмени. В результате они знали о нас достаточно много; мы никогда не лгали им, говорили о том, что мы со­циологи по профессии и нам интересна жизнь мигрантов. Их это нисколько не коробило. Людям вообще льстит, когда к ним проявляют интерес. Вме­сте с тем мы не говорили нашим информантам «в лоб» о том, что мы их ис­следуем и только потому с ними общаемся — и это не было ложью. Специ­фика метода такова, что через определенное время для участвующего на­блюдателя исследование перестает быть единственной причиной общения с информантами. Поле и его обитатели становятся частью жизни исследо­вателя, и контакты с ними все больше напоминают просто общение (из это­го, конечно, не следует, что вы непременно должны остаться друзьями на всю оставшуюся жизнь, как не следует это из любого знакомства «по слу­чаю»). Приведу еще одну иллюстрацию из собственного опыта.

Когда я и мои коллеги начали исследование блошиного рынка в Петер­бурге, мы также обсуждали вопрос, в какой форме представляться нашим информантам. В качестве аргумента «за полную откровенность» звучали ссылки на принципиальную этическую позицию антрополога, о которой я уже упоминал. Аргументы «против» были сугубо прагматичными. Во-пер­вых, нас просто-напросто никто не спрашивал, что мы там делаем. На бло­шином рынке просто глупо задавать такие вопросы, тем более, что мы осу­ществляли участвующее наблюдение, т. е. занимались тем же, чем все остальные, — продавали вещи. Еще глупее нам казалось навязывать ин­формацию о причине нашего присутствия на рынке тем, кому она не инте­ресна. Во-вторых, мы (как теперь представляется — безосновательно) по­лагали, что наше признание отпугнет наших потенциальных информантов и вообще может сделать наше присутствие на рынке невозможным. В поис­ках компромиссного варианта мы сошлись на том, что никто не должен от­кровенно врать, и в случае вопроса, скажем, о нашей профессии, мы честно признавались, что мы — социологи. Наша маленькая хитрость состояла в том, что почти никто — и мы об этом знали — не представлял себе толком, кто такие социологи, но, боясь показаться необразованными, стеснялись спросить. Одновременно мы пользовались уверенностью наших собеседни­ков в том, что коли мы торгуем на этом рынке, значит у нас есть на это при­чины, сходные с причинами, по которым там стоят все остальные люди. Раз­мышляя о том, как совместить профессиональную этику с доступом в поле, мы настолько втянулись в работу на рынке, что она стала практически час­тью нашей повседневности. Мы начали постепенно мыслить уже не только категориями социологов, для которых рынок — объект исследования, но и категориями, характерными для любого торговца с этого рынка. Мы стали «одними из них»; исчезло ощущение, что мы что-то скрываем, шпионим. Вместе с тем нам стало легче в случае необходимости (например, для того чтобы попросить кого-то из информантов об интервью) признаваться в том, что мы социологи и проводим на рынке исследование. Ведь теперь мы дей­ствительно были не только социологами, но и торговцами^[83].

В заключение этой темы остается сказать, что для социолога/антропо­лога в работе с людьми не существует универсальных правил (как в мате­матике, например, или грамматике). Что, когда, кому и как следует гово­рить, каждый решает сам в зависимости от ситуации.

4.

Получив разрешение участвовать в деятельности информантов (добить­ся этого бывает не так просто по причине несоответствия ожиданий пове­дению «ученого»), исследователь должен убедить их в том, что он вправе задавать им самые неожиданные и глупые вопросы. Глупые потому, что они могут касаться самых обыденных и на первый взгляд оче­видных вещей^[84].

Дело в том, что далеко не всякий человек способен представлять себя другим людям идиотом. Это сложно чисто психологически. В повседнев­ной жизни мы напротив стремимся показаться окружающим умными, кра­сивыми, обаятельными. И вдруг нашей задачей становится разыгрывать из себя кретина, ничего не понимающего, не знающего элементарных вещей. На это готов далеко не каждый, во всяком случае, без подготовки. С дру­гой стороны, исследователь, который стремится показаться компетентным человеком, а не идиотом, рискует упустить из вида то, что представляет собой «фоновое» или «общее» знание исследуемого сообщества, которое различно для разных сред. Ведь именно вопросы, обращенные к фоновому знанию собеседника, кажутся самыми глупыми: считается, что это знание разделяют все люди («ну, это уж такие элементарные вещи»)^[85].

Для решения этой проблемы может пригодиться метафора «розыгры­ша». В свое время я воспользовался ею, чтобы отделить в себе личность от исследователя. «Я как человек — не идиот, — убеждал я себя, — играют же актеры кого угодно — и идиотов, и злодеев и негодяев — это же не оз­начает, что сами актеры таковы». Антрополог — тот же случай. Стандар­тная роль антрополога — «идиот». Тот, кому этот термин, несмотря на об­раз князя Мышкина, представляется оскорбительным, может воспользо­ваться образом чужестранца или человека с диагнозом «амнезия». В конце концов подойдет и просто гипертрофированный образ кабинетного учено­го, который, «как известно», человек, далекий от «реального мира». Зада­вая очередной — или, что самое сложное, первый — идиотский вопрос, не забывайте: его задает ваш персонаж, «антрополог-тупица». Главное — не забывать, что вы просто играете эту роль, и сама по себе игра не совсем умного персонажа не умаляет ваших достоинств как личности. Напротив, хорошая игра украшает исполнителя.

5.

Устанавливая отношения со своими информантами, исследователь начинает вести полевые заметки. Здесь его также подстерегает немало сложностей. Несмотря на существование специальной литературы, касаю­щийся способов ведения полевого дневника (см., например: Emerson, Fretz, Shaw, 1995), я полагаю, что изобретения собственной техники ведения по­левых заметок избежать невозможно, даже имея высококвалифицирован­ные рекомендации. Это очень индивидуальное умение, которое может ос­новываться на универсальных советах и технологиях общего характера, но на практике каждый исследователь создает свою собственную технологию. Здесь я хочу сказать несколько слов не столько о способах ведения поле­вых заметок, сколько о самой необходимости их вести.

На первый взгляд, утверждение о том, что следует вести полевые замет­ки, банально. Возможно это так для профессиональных этнографов. Позво­лю себе предположить, что для социологов и антропологов, которые в Рос­сии обучаются на социологических факультетах, это не так естественно. Но, боюсь, не все представляют, насколько важно вести полевые дневники. Обычно отношение к ведению полевого дневника у социолога, скажем так, халатное. Он может позволить себе сделать какие-то записи, а может поз­волить не сделать. Или сделать их спустя несколько дней. Исследователь полагается на свою память или считает, что из всего происшедшего на его глазах нет ничего, что могло бы удостоиться быть занесенным в полевой дневник, т. е. ничего такого, что интересно было бы позднее анализировать. Социолог — вероятно, в силу специфики профессиональной подготовки — привыкает с уважением относиться к тому, что он считает объективной ин­формацией: к цифрам, таблицам, записанным на диктофон интервью. Все, что содержит элемент субъективности — сделанные полевые наблюдения, разговоры с людьми, собственные рефлексивные размышления, — не ка­жется достойным особого внимания и записи. И напрасно.

К пониманию этого «напрасно» и что «записывать надо было» ВСЕ при­ходишь часто, увы, с опозданием, т. е. в тот момент, когда принимаешься за детальный анализ собранного материала. Или в тот момент, когда начи­наешь искать эмпирические примеры возникшим в ходе полевой работы обобщающим соображениям. Или когда в процессе написания текста (ста­тьи или отчета) начинаешь судорожно рыться в памяти и записях в поисках яркой иллюстрации собственной мысли. Вот тут и понимаешь: какой(ая) же был(а) дура(к)! Почему сразу не фиксировал(а) ВСЕ!? Такова специ­фика человеческой памяти: через некоторое время зрительные образы сти­раются, ситуации, не показавшиеся в тот момент очень показательными или интересными, забываются. Если мы ведем записи спустя какое-то вре­мя после наблюдения, записанное будет сильно отличаться от увиденно­го. «Додумывание» слов, облика, действий информантов не так безобидно, как кажется. Каждый человек воспринимает окружающий мир, типизируя его. Мы воспринимаем людей, события не «как они есть», а в соответствии с теми возможностями типизации, теми типами, которые хранятся в нашей голове (Бергер, Лукман, 1995:55-56; Абельс, 1999:142-143). Как социо­логи мы знаем, что люди, принадлежащие к разным социальным группам, социальным средам, к различным культурам и субкультурам, люди, обла­дающие различными тендером и сексуальной ориентацией, воспринимают происходящее по-разному.

Что это означает для социолога, который не фиксирует вовремя собст­венные полевые наблюдения? Записывая увиденное и услышанное позже, он приписывает людям то, чего они, возможно, не говорили и не делали, со­здавая ситуации, которых в действительности не было, использует для это­го собственные типизации окружающего мира, собственные типы людей и событий, и не имеет уже возможности проверить свои впечатления^[86]. Мы дописываем за наших информантов, додумываем за саму ситуацию так, как это кажется наиболее адекватным с точки зрения нашего восприятия си­туации. Адекватность такой записи нашим первым впечатлениям, возник­шим в момент наблюдения (а уж тем более представлениям наших инфор­мантов о происходившем!) весьма сомнительна. И избежать этого можно только одним способом: делая записи на месте наблюдения!^[87]

В противном случае, социологи создают артефакты, имеющие мало об­щего с реальностью. Сделанные с большим опозданием записи представля­ют собой мысли, впечатления, типизации наблюдателя (увы, не как социо­лога, а как обывателя), объективированные при помощи записи (и автори­тета ученого и науки) и выдаваемые за слепок с наблюдаемой реальности. Вот почему я выше упомянул о том, что исследования, сделанные таким образом, зачастую больше рассказывают нам об исследователе (как обыва­теле), а не о том/ком, что/кого он исследовал.

Указанная опасность более характерна для социологов, работающих эт­нографическими методами, чем для антропологов и этнографов, изучаю­щих «традиционные» общества. Разница (и повышенная методологическая опасность в случае социологов) состоит в том, что социолог изучает «свое» или очень похожее общество, в то время как антрополог — «чужое». Из этого различия вытекают два следствия: одно методологического характе­ра, другое — технического. Методологически это означает, что социолог склонен слишком многое «принимать на веру»^[88], будучи уверенным, что «в принципе он уже все про объект своего изучения знает — ну, или почти все, и надо лишь прояснить те или иные моменты...». Так за пределами вни­мания остаются важнейшие вещи, в частности то, чего социолог, выходя в поле, еще не знал об объекте своего изучения и уже никогда не узнает.

Технический момент не менее важен и состоит в том, что антрополог погружен в свое поле на сто процентов. Он на протяжении многих меся­цев, если не лет, живет в окружении своих информантов. Совсем другая ситуация у социолога: например, он в 9 утра должен быть на работе, в 12 он в поле, но не долее, чем до 14, так как в 15 ему нужно быть снова у себя в институте, где у него семинар, а в 17 нужно забрать ребенка из детского сада. А завтра он вообще не может: с утра семинар, потом надо съездить на базу купить стройматериалы — ремонт-то кто будет делать!? — а вече­ром у него билеты в театр. Может выберется в поле на следующей неделе... А уж когда он запишет то, что в поле наблюдал, вообще неизвестно.

Я сам не раз был в такой ситуации и регулярно наблюдаю моих коллег в том же положении. Это приносит постоянное чувство неудовлетворения собственной работой. Я стараюсь постепенно, раз за разом, от исследова­ния к исследованию приблизиться к идеальному — этнографическому или антропологическому — варианту работы в поле, в том числе в практике записей и ведения полевых дневников. К сожалению, я пока не разрешил эту проблему. Поэтому остается только пожелать всем остальным удачи в этом нелегком деле — качественно выполнять работу полевого исследо­вателя, оставаясь «нормальным» членом своего общества.

6.

Как уже можно было заметить, фактически весь данный текст посвя­щен внутренней борьбе человека, избравшего социологию/антропологию своей профессией^[89]. Вставший на этот путь обречен на постоянную внут­реннюю конфронтацию между человеческим и профессиональным. Выше шла речь о трудности, которую я считаю психологической, — о боязни по­казаться идиотом. Здесь я хочу обратиться к еще одно<