Ненадежное место взаимодействий лицом-к-лицу

Из-за сильного ощущения, что взаимодействия «более конкретны», читателю, возможно, легче расстаться с глобальным, чем с локальным. Как мы видели, рассматривая второй источник неопределенности, одному и тому же актанту могут придаваться разные фигурации (см. с. 57). Хотя мы можем наделять индивидуальные характеры большей достоверностью — в силу привычки читать рассказы,— для того чтобы создать характер, нужна такая же семиотическая работа, если можно так выразиться, что и для создания концепта или корпорации. Поэтому, хотя мы вынуждены постоянно подстраиваться к небольшим различиям в фигурации, нет оснований забывать, что наша релятивистская система координат должна быть безразличной к масштабу. Но остается верным и то, что вера в бесспорное существование индивидов чрезвычайно укоренена, по крайней мере, у нас на Западе, и люди твердо убеждены, что хотя абстракции вроде структуры, контекста или общества и следует критиковать, эго трогать нельзя[286]. Таким образом, возможно, разумнее делать больше коррекционных упражнений по перераспределению локального, чем по локализации глобального. Поэтому я должен составить список того, что, вопреки многочисленным ожиданиям, вероятно, не смогут дать взаимодействия лицом-к-лицу. Здесь снова уроки ACT будут только негативными: развернуть социальное, чтобы его можно было пересобрать, невозможно без расчистки пути.

Во-первых, нет таких взаимодействий, которые можно было бы назвать изотопическими. То, что действует в данный момент в данном месте, приходит из множества других мест посредством идущих издалека материалов, и привносится множеством отдаленных акторов. Если бы мы захотели нанести на обычную географическую карту связи, установленные нами между лекционной аудиторией и всеми местами, действующими в ней одновременно, нам пришлось бы изобразить целый куст стрелок, чтобы включить сюда, например, лес, из которого сделана кафедра, деканат, ответственный за планирование занятий, секретарскую, где печатали расписание, чтобы по нему можно было найти аудиторию, служителя, следящего за помещением, и так далее и тому подобное[287]. И это было бы не напрасное упражнение: каждая из этих отдаленных инстанций с необходимостью предвосхитила и предзадала эту аудиторию, транспортировав через множество различных посредников массу шаблонов, сделавших ее пригодным местом и продолжающих поддерживать ее пригодность.

Во-вторых, ни одно взаимодействие не является синхронным. Стол может быть изготовлен из дерева, посаженного в 1950-е годы, а срубленного два года назад; ткань, из которой сшито платье преподавательницы, соткана пять лет назад, хотя скорость возбуждения нейронов в ее голове измеряется миллисекундами, а зона мозга, ответственная за речь, существует добрые сотни тысяч лет (но может, и меньше: об этом идут горячие дискуссии среди палеонтологов). Из используемых ею слов некоторые вошли в английский из других языков четыреста лет назад, хотя правило грамматики, возможно, старше; метафоре, которую она использует, всего шесть лет, а эта риторическая фигура из Цицерона; клавиатура компьютера, на которой она печатала текст лекции, последний продукт компании Apple, но тяжелые металлы, обеспечившие возможность координации изменений в его работе, будут существовать, пока существует Вселенная. Время всегда образует складки[288]. Так что идея синхронного взаимодействия, где у всех компонентов один и тот же возраст и одинаковая скорость, бессмысленна — даже для бабуинов. Действие всегда осуществляется благодаря тому, что бремя связи перекладывается на долго- или кратко-живущие сущности.

В третьих, взаимодействия не синоптичны. В любой момент можно одновременно видеть очень немного участников определенного действия. Преподавательница может быть уверена, что центр сцены — она, но это не значит, что наряду с ней не действует множество других агентов,—это лишь значит, что нет способа их суммировать. Деревянная кафедра не была частью лекции, пока преподавательница не указала на нее как на пример дизайна, но все же и она что-то делает. Кафедра — один из компонентов, помогающих придавать взаимодействию форму, позволяющих заключить его в рамку. То же относится и к листку бумаги с объявлением о лекции, где указано ее место и время, хотя лектор его и не замечает. Но если мы захотим расставить и сосчитать все компоненты этой сцены, мы не сможем этого сделать: не существует способа выявить их все сразу,— или потому что их слишком много, или из-за того, что они — часть сложных механизмов, которые и должны оставаться невидимыми, раз играют роль действующих проводников. Сколько разных сущностей в этом микрофоне? В этом теле? В этом учебном заведении? Вы никогда не получите одно и то же число, сколько бы раз ни считали: всякий раз одни какие-то агенты будут становиться видимыми, а какие-то другие — оставаться скрытыми.

В-четвертых, взаимодействия не гомогенны. Выше мы уже поняли, что переключатели, передающие действие, на всем протяжении не имеют одного и того же материального качества. Сколько последовательных переходов нам пришлось бы совершить, захоти мы перейти из кабинета архитектора — пятнадцатилетней давности — в лекционную аудиторию? Вот на экран проецируются слайды: сколько требуется разных последовательно сменяющихся компонентов, когда записи, сделанные на клавиатуре, сначала оцифровываются, затем преобразуются в аналоговый сигнал, пока не трансформируются снова в своего рода медленную волну в мозгу полуспящих студентов? В каждом конкретном взаимодействии потрясает вовсе не то, что социологи, которых своеобразный тропизм влечет к «локальным местам», находят таким замечательным в достигнутых, наконец, взаимодействиях лицом-к-лицу, а толпа не-человеческих, не-субъективных, не-локальных участников, собравшихся, чтобы помочь совершить действие и передать его по каналам, которые непохожи на социальную связь, хотя и связаны друг с другом.

В-пятых, взаимодействия не изобаричны, если мне позволят воспользоваться в качестве метафоры названием линий, указывающих места с одинаковым давлением, которые мы встречаем на картах погоды, когда ищем зоны низкого давления или антициклоны. Некоторые участники давят очень сильно, требуя, чтобы их слышали и принимали в расчет, в то время как другие — это всего лишь рутинные обычаи, таинственным образом погруженные в телесные привычки. Иные упрятаны в качестве черного ящика в компьютерное железо, ведомое только инженерам из далекой Азии, и смутно — «технарям» из бригады по обслуживанию компьютеров где-то в кампусе. Особенное значение имеет разница давлений, оказываемых посредниками и проводниками: последние, как нам известно, добавляют ситуации предсказуемости, тогда как первые могут вдруг создать в ней бифуркации с самыми неожиданными вариантами дальнейшего. В любой момент лекции что-то может выйти из строя, — микрофон, громкоговоритель, даже преподавательница. Если хоть один проводник превратится в посредника, вся ситуация, какой бы важной и контролируемой она ни была, может стать непредсказуемой.

Не удивительно, что у социологов создается сильное впечатление, что взаимодействия растекаются во все стороны. Так оно и есть! Это не значит, что их крепко удерживает на месте какой-то прочный всеохватывающий контекст, держа хваткой какой-то скрытой структурирующей силы. Это значит, что в них одновременно занят обескураживающе широкий набор участников, которые смещают во все стороны свои границы, перераспределяя их и не давая возможности возникнуть где-нибудь тому, что можно было бы назвать «локальным». Относительность в социальных науках была бы простым делом, если бы нам необходимо было просто локализовать глобальное; она становится важной только тогда, когда исчезает твердая почва локального. В большинстве ситуаций действия будут с самого начала интерферировать благодаря гетерогенным сущностям, не обладающим тем же локальным присутствием, приходящим из другого времени, видимым не сразу и оказывающим разное давление. Нельзя сказать, что слово «взаимодействие» выбрано неудачно, просто количество и тип «действий» и размах их «взаимных» отношений очень сильно недооценивают. Растяните любое конкретное взаимодействие, и оно с большой вероятностью превратится в актор-сеть.

Конечно, если мы не впадем опять в пустые разговоры и не откажемся от трудной задачи отслеживать все наложения. В этом случае совершенно правомерно говорить о «структуре» и взаимодействиях лицом-к-лицу. Но это будет значить, что мы имеем дело с более рутинными ситуациями и пользуемся дорелятивистской системой координат. В такой сокращенной манере речи «структура» — это просто актор-сеть, о котором у нас мало информации или участники которого так смирны, что не требуется никакой новой информации. Взаимодействие — это место, так хорошо обрамленное локализаторами, ведущими себя как проводники, что его без особого беспокойства можно рассматривать как «происходящее локально».

Просматривая список того, что, возможно, не дадут взаимодействия лицом-к-лицу, вы все еще подозреваете попытку укоренить социологию в интерсубъективных взаимодействиях, расчетах индивидов или интенциональности[289]. Напротив, ясно, что понятие локального взаимодействия так же малореалистично, как и понятие глобальной структуры. Такой результат ретроспективно делает еще более сомнительными предпринимавшиеся на протяжении всей истории социальных наук попытки достигнуть компромисса между так называемыми глобальным контекстом и взаимодействием, договориться о возможно еще более утонченном «срединном пути» между «актором» и «системой». В этих проектах сегодня столько же смысла, сколько его в проектах компиляторов эпохи Возрождения, добросовестно пытавшихся согласовать даты греческой мифологии с датами Библии. Точка соприкосновения между двумя мифологиями — тоже мифология.

Но если мы идем по следам, оставленным не-человеческими акторами, то понимаем, откуда возникает верное впечатление «фреймированности». Всякое место локализуется целым потоком локализаторов, распределителей, девиаторов, артикуляторов,—любое слово на выбор. Роль интеробъективности в том, чтобы ввести в локальные взаимодействия фундаментальное перемещение. Какой был бы смысл в относительном масштабе без интеробъективности? Как бы мы узнали, что мы — маленькие участники «более широкой» схемы вещей, если бы не ходили, к примеру, по глубоким и темным каньонам, вырезанных в массиве небоскребов? Ощущение себя маленьким определяется тем, сколько других людей, распределенных в пространстве и времени, готовили место для анонимного визитера, гуляющего сейчас, скажем, по улицам Нью-Йорк Сити. Размер в самом деле относителен — он зависит от того, насколько тщательно он был спланирован и насколько тщательно его продолжают поддерживать. Но это не значит, что мы на самом деле маленькие участники, «заключенные внутрь» рамки. Как долго нам надо напоминать этот трудный урок? Самое печальное экспериментальное доказательство было дано недавно, когда группа фанатиков, вооруженных всего лишь ножами для разрезания бумаги, уничтожили то, что так заботливо возводило множество других людей, разрушив здания так, что хотя здесь еще витает темный призрак смерти, длинная гнетущая тень, которую Башни-Близнецы отбрасывали на узкие улицы, исчезла из пространства за несколько часов. Разве после такого события мы не должны быть чрезвычайно чувствительны к хрупкости масштаба?

Построение относительного масштаба имеет совершенно разный смысл, когда мы понимаем его как вольную метафору для «выражения», «воспроизводства» и «отражения» всегда присутствующей «социальной структуры» или же когда есть только один способ построить что-то большее — архитектура и технологии в буквальном смысле этого слова. В традиционной версии социальной теории общество сильно, и ничто не может его разрушить, потому что оно реальность sui generis; во второй версии оно такое слабое, что его надо строить, чинить, укреплять и главное — заботиться о нем. Две этих карты социального, начерченные разными социальными маркерами, помимо того что продуцируют совершенно разные объяснения, ведут к двум совершенно разным эстетикам, этикам и политикам.

ПЛАГИНЫ

Никакое место не доминирует настолько, чтобы быть глобальным, и никакое место не настолько самодостаточно, чтобы быть локальным. Пока мы пытаемся использовать либо локальное взаимодействие, либо структуру, либо какой-то компромисс между тем и другим, у нас нет шанса проследить социальные связи, и чем талантливее компромисс, тем хуже, поскольку мы просто продлеваем аренду двух несуществующих мест. Я же, напротив, пытаюсь здесь быть по возможности тупым и увеличивать число зажимов, чтобы гарантировать нашу сопротивляемость искушению разделять на две емкости — глобальное и локальное — то, что делают акторы, резко прерывая тем самым разворачивание множества их хрупких и порой причудливых маршрутов. Закрепив по местам достаточно зажимов, мы тем самым начинаем чертить другой ландшафт, разрезающий старые пути от локального к глобальному и обратно, ландшафт, идущий, так сказать, поперек их всех, как если бы мы посредством странной картографической операции медленно превращали одну гидрологическую карту движения льдов в другую или же заставляли реку, текущую на запад, развернуться и течь с севера на юг.

В этой смене топографии потрясает то, что и бывшее глобальное, и бывшее локальное приобретают теперь одинаковую звездообразную форму — конечно, не «вовне», а в нашей координатной проекции. Образовывавшие контекст места выглядят теперь как пересечения множества следов движения документов, ходящих туда и обратно. Но и места, образовывавшие локальное, тоже выглядят как множественные перекрестки, к которым и от которых идет циркуляция шаблонов и форматов. Если мы примем две эти «сетевые» формы всерьез, прежний ландшафт станет абсолютно плоским, поскольку эти два типа звездообразных форм невозможно поставить один на другой внутри трехмерной структуры. Теперь они расположены рядом, каждый шаг позволяет аналитику следовать по их краям без всяких прыжков и разрывов,— совсем как в двумерном пространстве Флатландии, придуманной Эдвином Эбботом. Сначала — движения и перемещения, затем — места и формы. В итоге локализация глобального и перераспределение локального оказываются не такими трудными, как казалось раньше. Пять минут аккомодации взгляда и следов становится так много, что не заметить их мог бы только слепой. Места отличаются уже не формой и размером, а направлением движений и природой, как мы увидим, того, что транспортируется: информация, следы, товары, планы, форматы, шаблоны, связи и т. д. Локальное и глобальное теперь — мифические места, которые трудно разместить на карте. Где же могли находиться эти колдовские утопии?

Важно научиться ориентироваться в этом плоском пространстве, потому что хорошо сосредоточившись на том, что циркулирует, мы сможем заметить множество других сущностей, перемещения которых ранее были едва видны. Никто и не предполагал, что они могут циркулировать. Теперь можно обратить внимание и на гораздо более мелкие феномены, которые раньше приходилось хранить, ввиду их явной малости, во внутреннем святилище субъекта. Как плоский сухой и пыльный ландшафт сохраняет следы всех прошедших по нему животных, так и мы сможем найти движущиеся сущности, не оставляющие никакого следа в густом подлеске социологии социального.

Особенно важно то, что позволяет акторам интерпретировать ситуацию, в которой они локализованы. Неважно, сколько рамок прошло через локализаторы, чтобы придать форму ситуации, неважно, сколько документов перетекает из этой ситуации в олигоптикум и обратно,—все же между родовыми акторами, предопределяемыми этими движениями, и действием, совершаемым полностью включенными индивидуализированными участниками, остается огромная дистанция. У всех есть общий опыт поиска смысла даже в самом тщательно написанном руководстве для пользователя. Не имеет значения, на сколько родовых персон рассчитана схема сборки, но вы определенно начнете ворчать, проведя несколько часов над своей новенькой цифровой камерой, и почувствуете, что вы к этим персонам не относитесь. Оценивая расстояние между инструкциями, адресованными никому конкретно, и вами, вы болезненно осознаете то, что Дон Норман назвал «зазором исполнения»[290]. Было бы глупо игнорировать то, что создает впечатление такой конкретности и включенности в масштаб «реальной жизни» взаимодействий лицом-к-лицу, вызывая ощущение, что действие выполняют именно индивиды.

Это ощущение, конечно, сразу же исчезает, когда социологи социального заменяют эту здоровую интуицию скрытым действием какой-то невидимой структуры,—и уже никто конкретный не совершает никакого действия! Оно теряется и тогда, когда интеракционисты восстанавливают целеполагающего и персонализированного актора, но не устраняют при этом рамки, «в которой», как предполагается, члены общества разворачивают свои умственные способности. Человеческий агент придает смысл миру объектов, которые сами лишены всякого смысла. Тут мы снова оказываемся в отправной точке, вынужденные выбирать между значением без объекта и объективностью без значения. Но способность понимать суть будет также быстро потеряна и в случае, если акторы будут просто локализованы действием других мест благодаря посредничеству каких-то материальных или интеллектуальных техник, но сами не будут в состоянии интерпретировать и понимать предложения, сделанные ситуацией[291]. Поэтому мы должны стать чувствительными к менее заметным следам и оставляющим их сущностям, чем те, с которыми до сих пор имели дело.

Вернемся к бесхитростному примеру с лекционной аудиторией, приведенному выше. Как бы хорошо она ни была спроектирована, для того чтобы преподаватели и профессора знали, что в ней делать, им необходимо проделать огромную работу. Без принесенного с собой оснащения человеческие акторы, даже в обрамлении самой удачной конструкции, были бы неспособны понять, что именно им дано; они не были бы связаны со значением места, как кошка, бегающая по Акрополю.

Надо добавить что-то еще. Но что и как? Мы уже знаем, чего не хотим делать, раз все время настойчиво «выравниваем» ландшафт. Мы не хотим прыгать, обращаясь к другому «уровню» или другому «типу» ресурса. И все же это была бы самая безопасная, самая легкая и самая разумная стратегия. Однако, как уже понял с огорчением читатель, разумность—не то, за что я борюсь! Я провожу здесь мысленный эксперимент, который окупится, только если провести его до конца: как долго можно сохранять эту позицию — никогда не пользоваться репертуаром «локальное-глобальное» или «актор-система»? Можно ли сопротивляться искушению? Еще раз: я не пытаюсь описывать этот ландшафт в сущностном или позитивном ключе, а просто ищу способ сопротивляться искушению сделать в его описании разрыв.

Чтобы восполнить «зазор исполнения», обычно принимают решение передвинуть рычаги и резко вбросить «субъективность», «интенциональность» и «внутренний мир» или, по крайней мере, начинают апеллировать к какому-то «интеллектуальному оснащению». Если социального, структурированного «снаружи», недостаточно для выполнения действия, то недостающие ресурсы должны прийти «изнутри» или от локально собранной группы человеческих акторов. И тут позитивизм уступает дорогу герменевтике, социологи передают жезл психологам и специалистам по когнитивистике, а социологи-структуралисты переходят к интерпретативной социологии. Но если позволить себе такой методологический прыжок, непрерывная тропа, проложить которую я пытался с самого начала, внезапно прервется; плоская карта опять будет изрезана, снова будет реактивирована сцена индивидуального субъективного актора, «дрейфующего» «внутри» большей системы; две мифические страны — глобальное и локальное — заново возникнут на карте; опять появится замок Мерлина. Поэтому, сохраняя нашу близорукую приверженность ACT, мы должны нащупать в темноте еще один зажим.

Разумеется, вопрос, который мы должны задать, будет таким: где средства передвижения, переносящие индивидуальность, субъективность, личностность и внутренний мир? Если мы в состоянии показать, что прославленные места — глобальное и локальное —состоят из циркулирующих сущностей, то почему бы не постулировать, что субъективности, обоснования, бессознательное и личности тоже циркулируют? [292]И наверное, как только мы поставим этот странный, но неизбежный вопрос, появятся новые типы зажимов, способные облегчить наш поиск. Их можно было бы назвать субъективизаторами, персонализаторами или индивидуализаторами, но я предпочитаю более нейтральный термин «плагины» (plug-ins), заимствовав эту прекрасную метафору из нашей новой жизни в веб-мире. Когда вы попадаете в какое-то место киберпространства, часто бывает так, что на экране ничего не видно. Но потом дружелюбное предупреждение сообщает, что «возможно, у вас не хватает нужных плагинов» и вы должны «загрузить» определенное программное обеспечение, которое, если его инсталлировать в вашу систему, даст вам возможность активировать то, чего вы не видели до этого[293]. Выразительность метафоры плагина связана с тем, что компетентность приходит не оптом, а буквально битами и байтами. Не надо представлять себе человека «целиком», наделенным интенциональностью, делающим рациональные расчеты, чувствующим ответственность за свои грехи или сокрушающимся о своей смертной душе. Вы понимаете, чтобы получить «завершенных» человеческих акторов, вы должны собрать их из множества последовательных слоев, каждый из которых эмпирически отличается от следующего. Способность быть вполне компетентным актором теперь приносят дискретные пелле-ты, или — если заимствовать термины из киберпространства,— патчи и апплеты, точный источник которых можно «погуглить» до того, как они будут один за другим загружены и сохранены[294]. Как мы неоднократно видели на протяжении этой книги, информационные технологии позволяют отслеживать ассоциации способом, который раньше был невозможен. Не потому, что они ниспровергают старое конкретное «гуманное» общество, превращая нас в формализованных киборгов или «постгуманоидных» призраков, а по совершенно противоположной причине: они делают видимым то, что раньше присутствовало лишь виртуально. В прежние времена компетентность была чем-то таинственным и ее было трудно проследить; по этой причине вам приходилось, так сказать, заказывать ее оптом. Когда же стало возможным оценивать компетентность в бодах и байтах через модемы и маршрутизаторы, когда появилась возможность счищать ее слой за слоем, она становится открытой для полевых исследований. Каждый пеллет оставляет за собой след, который теперь имеет источник, лейбл, средство передвижения, канал циркулирования, иногда даже ценник[295]. Хотя информационная технология, поставленная на пьедестал как человеческое существо, рассматривалась с точки зрения «все или ничего», теперь она явно превращается во временный продукт целого ансамбля плагинов, которые приходят из совершенно разных мест. Если быть реалистами, то целое — не бесспорная отправная точка, а временный продукт сложной сборки[296].

Подобно тому как разделение труда, порожденное промышленностью и бюрократией, помогало Дюркгейму и Веберу очертить собственное определение социальных связей, информационные технологии помогают нам понять идущую работу по изготовлению акторов. Теперь гораздо легче не рассматривать актора как наделенного некой изначальной «интериорностью» субъекта, взор которого направлен на состоящий из грубых вещей объективный мир, которому он должен противостоять или быть способным сварганить из него какое-нибудь символическое варево. Мы должны иметь возможность вести эмпирические наблюдения за тем, как анонимное родовое тело делается личностью: чем сильнее поток предложений (offers) субъективности, тем больше внутреннего мира вы получаете.[297]

Субъекты не более автохтонны, чем взаимодействия лицом-к-лицу. Они тоже зависят от потоков сущностей, позволяющих им существовать. Наконец-то теперь быть «актором»—это полностью искусственная и полностью прослеживаемая сборка: то, что раньше было верно только применительно к Левиафану, теперь верно и для каждого из его «компонентов». Позже этот результат пригодится нам для нашего определения политики.

Некоторые плагины выявить очень легко. Например, к ним относятся все официальные и юридические документы, удостоверяющие, «кто вы такой». Если вы сомневаетесь, что эти скромные бумажные техники способны производить квазисубъектов, попробуйте пожить в большом европейском городе «иностранцем без документов» или выпутаться из-под надзора ФБР, установленного из-за опечатки в вашей фамилии. Другие средства передвижения оставляют такой слабый след, как будто и в самом деле нематериальны. Но если хорошо присмотреться, можно найти и их: сколько циркулирующих клише надо усвоить, чтобы быть в состоянии высказаться о фильме, компаньоне, ситуации, политическом положении? Если вы начнете искать источник каждой из своих индивидуальных черт, разве не развернется перед вами все та же звездообразная форма, которая и обращает вас к местам, людям, периодам, событиям, большинство из которых вы забыли? Эта тональность голоса, это необычное выражение, это движение руки, эта походка, эта поза,—разве все это не следы?[298]Теперь возьмем ваши внутренние чувства. Разве они вам не даны? Разве чтение романов не помогает вам научиться любить? Как бы вы узнали, к какой группе принадлежите, если бы не непрерывная загрузка культурных клише, которыми вас бомбардируют другие?[299]Вы умели бы печь пирог, если бы не читали с жадностью бесчисленные модные журналы? А надевать презерватив, успокаивать любовницу, причесываться, бороться за свои права, правильно подбирать одежду? В этом вам тоже помогают журналы. Если вы рассматриваете каждую журнальную рубрику как всего лишь «выражение» некоей темной социальной силы, ее эффективность исчезает. Но если вы помните, что вверху и внизу ничего нет, а на заднем плане нет мира социального, то разве не верно будет сказать, что эти рубрики составляют часть вашего так лелеемого внутреннего мира? Мы уже знакомы с тем, что теперь не должно выглядеть парадоксом: только когда исчезает всеобъемлющее общество, можно вывести на авансцену весь диапазон циркулирующего «снаружи».

Правда, при условии, что мы добавим еще один поток, еще один канал циркуляции, по которому плагины поставляют акторам в пользование дополнительные инструменты — дополнительные души: они необходимы, чтобы можно было интерпретировать ситуацию[300]. Например, супермаркет предварительно формирует вас как потребителя, но только в родовом смысле. Чтобы вы превратились в активного и понимающего потребителя, вас еще надо оснастить умением рассчитывать и выбирать. В социологии социального предлагались лишь два источника подобной компетенции: либо вы с ним родились как человеческое существо — как если бы дарвиновская эволюция с течением времени готовила мужчин и женщин стать расчетливыми посетителями супермаркетов и оптимальными макси-мизаторами, либо вас формирует в качестве умного потребителя мощная хватка экономической инфраструктуры. Но в новой топографии, которую мы набрасываем, другой источник этой компетенции может быть у вас на кончиках пальцев: существуют циркулирующие плагины, на которые вы можете подписаться и которые можете немедленно загрузить, чтобы стать локально и временно компетентным.

Когда вы так смотрите на полки супермаркета, на первый план выходит потрясающий набор изобретений, каждое из которых способно вам помочь более компетентно рассчитывать. Даже когда вам предстоит принять решение мировой важности—какой сорт нарезанной ветчины выбрать,— к вашим услугам десятки измерительных инструментов, помогающих вам стать потребителем: этикетки, торговые марки, штрихкоды, система мер и весов, индексы, ценники, каталоги, разговоры с другими покупателями, реклама и т. д.[301]Но главное, вы являетесь носителем умственной и когнитивной компетентности лишь пока подключены к этому оснащению. Вам не унести ее с собой; это не ваша собственность. Вы можете как-то ее интернализировать, но даже для этого подвига интернализации вам нужно загрузить другой плагин! Если вы попытаетесь делать рациональные расчеты вдали от этого оснащения (к примеру, решите покупать Universal Panoramas, чтобы стать Мировой компанией), для принятия своего «макрорешения» у вас, возможно, не будет ничего кроме грубых подсчетов на обратной стороне конверта — вы больше вообще не будете обладать компетенцией рациональности.[302]Здесь снова гораздо больше реалистического смысла в игнорировании обеих инстанций: и сил рынка, и индивидуального агента.

Марсель Мосс определяет, что такое «габитус», и находит то же социальное, что и Тард:

Нечто вроде озарения пришло ко мне однажды, когда, находясь в Нью-Йорке, я заболел и оказался в тамошней больнице. Я спрашивал себя, где я уже видел девушек с такой походкой, как у моих медицинских сестер. У меня было время подумать над этим, и я наконец вспомнил, что это было в кино. Вернувшись во Францию, я стал замечать, особенно в Париже, распространенность этой походки. Девушки были француженками, а ходили таким же манером. Фактически американские способы ходьбы благодаря кино стали проникать к нам. Этой мысли я придал затем более широкое значение. Положение рук, кистей во время ходьбы образуют своего рода социальную идиосинкразию, а не просто продукт сугубо индивидуальных, психических устройств и механизмов. Например, я уверен, что смогу опознать по походке девушку, воспитывавшуюся в монастыре. Как правило, она ходит со сжатыми кулаками. И я до сих пор помню окрик моего учителя в третьем классе: «Скотина, ты все время ходишь с растопыренными руками!» Стало быть, существует также воспитание походки.

Другой пример: различают приличные и неприличные положения рук во время отдыха. Так, вы можете с уверенностью сказать, что если ребенок сидит за столом с прижатыми к туловищу локтями, а когда не ест, держит руки на коленях, то это англичанин. Юный француз не умеет оставаться в определенном положении: локти у него веером, он наваливается ими на стол, и так все время.

Наконец, я видел также, да и вы все видели, изменение в технике бега. Представьте себе, что мой преподаватель гимнастики, одним из лучших окончивший Жуанвиль в конце 1850-х, учил меня бегать с прижатыми к туловищу кулаками, что полностью препятствовало всем беговым движениям. Мне потребовалось увидеть профессионального бегуна в 1890 году, чтобы понять, что надо бегать иначе.

Таким образом, в течение многих лет у меня было такое представление о социальной природе habitus. Обращаю ваше внимание на то, что я говорю habitus на настоящей латыни, понятной во Франции. Слово это передает суть дела несравненно лучше, чем «привычка» (habitude), (exis), «навык» (acauis) и «способность» (faculte) в истолковании Аристотеля (который был психологом). Оно обозначает не те метафизические привычки и таинственную «память», о которой говорится в солидных томах или небольших и знаменитых диссертациях. Эти «привычки» варьируют не просто в зависимости от индивидов и их подражательных действий, но главным образом в зависимости от различий в обществах, воспитании, престиже, обычаях и моде. Необходимо видеть техники и деятельность коллективного практического разума . там, где видят только душу и ее способности к повторению» [303].

Когнитивные способности не находятся внутри «вас», а распределяются по всей форматированной ситуации, которая состоит не только из локализаторов, но еще и из множества выстраивающих компетенцию предложений (propositions), множества маленьких интеллектуальных технологий[304]. Хотя они и приходят извне, их не спускают из какого-то таинственного контекста: у каждой из них есть своя история, которую можно эмпирически проследить с большими или меньшими трудностями. Каждый патч приходит со своим собственным средством передвижения, форма, цена и циркуляция которого могут быть нанесены на карту, как хорошо показали историки банковского дела, когнитивные антропологи и психологи. Если и есть что-то находящееся не «в» агенте, то это именно многочисленные слои строителей компетенции, которых мы должны постоянно загружать, чтобы на какое-то время приобрести какую-то способность. В этом преимущество плоского ландшафта: когда я делаю такое утверждение, это уже не значит, что я снова перехожу на другую, симметричную, позицию и хочу сказать, что их, «конечно», поддерживает «социальный контекст». Напротив, если я говорю, что они циркулируют по своим собственным каналам, это значит, что они уже не приходят ни из контекста, ни из субъективности актора, ни, следовательно, из какого бы то ни было хитроумного компромисса между одним и другим. Но как же я, эго? Разве я — в глубинах своего сердца, извилинах своего мозга, внутреннем святилище своей души — не «индивидуальность»? Конечно, да, но лишь пока меня индивидуализируют, спиритуализируют, интериоризируют. Верно, что циркуляцию таких «субъектификаторов» часто труднее проследить. Но если вы поищете их следы, вы найдете их по всему месту: потоки, ливни, массы того, что можно назвать психоморфами, потому что они в буквальном смысле придают вам форму души. Возьмем, к примеру, любовные разговоры. Если вы сомневаетесь в эффективности этого вида транспортировки, проведите эксперимент. Попробуйте пожить немного без них, и вы увидите, как быстро «вы» — да, изначальный «вы»,— засохните[305]. Даже любовь, особенно любовь, можно истолковать как то, что приходит извне, как чудесный дар, созидающий наш внутренний мир. Именно этот путь был очерчен в поэмах, песнях и на картинах, не говоря уже о бесчисленном кортеже ангелов, херувимов, амуров и стрел, чье объективное — да, объективное, — существование тоже надо принимать в расчет. Даже любви приходится иметь свое средство передвижения, свои специфические техники, свои каналы, свое оснащение, как и торговым площадкам, штабам, заводам. Конечно, посредники будут другими, и транспортироваться будет другое, но общая абстрактная форма будет все та же, и именно эту чисто теоретическую форму я и хочу сейчас зафиксировать.

Я просто пытаюсь показать, как можно совершенно изменить границы между социологией и психологией. Для этого существует только один способ: заставить каждую единичную сущность, обитающую в бывшем «внутри», приходить извне не как негативное принуждение, «ограничивающее субъективность», а как позитивное предложение (offer) субъективации[306]. Как только мы это сделаем, прежний актор, член, агент, личность, индивид,—как бы его ни называли,—примет все тот же звездообразный вид, который мы наблюдали раньше, выравнивая глобальное и заново распределяя локальное. Его или побуждают быть индивидуальностью-субъектом, или побуждают быть родовым не-существом многочисленные другие силы. Каждая компетенция, глубоко погруженная в безмолвие вашего внутреннего мира, сначала должна прийти извне, чтобы потом медленно в нем осесть и расположиться в благоустроенном подвале, двери которого затем тщательно опечатают[307]. Ничто из всего этого не является данностью. Внутренние миры устроены так же сложно, как камера Гора в центре пирамиды Хеопса. Старинный девиз эмпиристов — nihil est in intellectu, quod поп sit prius in sensu [308]—не так уж бьет мимо цели, хотя его смысл (нет ничего внутри, что не пришло бы извне) чуть-чуть другой. В субъекте нет ничего такого, что не было бы ему дано извне. В каком-то смысле разве не самая мощная интуиция социальных наук кроется в вопросе: «Не создают ли нас?». Разумеется, смысл этой хитроумной фразы полностью зависит от того, что понимать под маленьким невинным словечком «извне».

ОТ АКТОРОВ К ПОДСОЕДИНЕНИЯМ

Не отнесло ли меня от Харибды к Сцилле? Что зна