IV. Шаг второй: перераспределяем локальное
Оснащая исследователей разными инструментами (олигоптикумами и панорамами), мы даем им возможность локализовать глобальное и аккуратно препроводить его обратно в круг, по которому оно теперь и циркулирует туда и обратно. Я предлагаю всякий раз, когда появляется потребность в уходе от локальных взаимодействий, не пытаться делать всякие сальто-мортале к невидимо таящемуся на заднем плане миру социального контекста, а отправляться в трудный путь по множественным локальным площадкам сборки глобального, структурного и всеобщего, откуда они распространяются вовне благодаря прокладке специфических проводов и проходов. Если вы будете делать это достаточно долго, те же эффекты иерархии и асимметрии, которые были видны раньше, возникнут из цепочек накладывающихся друг на друга локальностей. Поскольку они ведут внутрь многочисленных олигоптикумов и панорам, отныне в использовании слова «контексты» уже нет никакой ошибки. У транспортирующих их эффекты средств передвижения есть таблички с номерами и четкие надписи — совершенно как на проезжающих вагонах. Время от времени контексты собираются, соединяются и выставляются внутри особых помещений в форме целостных панорам, добавляющих местам, которые «контекстуализируются» и «структурируются», множество своих противоречивых структурирующих эффектов.
Нет нужды говорить, что не существует никакого другого места для их соединения,— по крайней мере, пока не существует. Поэтому очень глупо задаваться вопросом, «в какой» супермегамакроструктуре все эти локальности находятся, так же как совершенно несуразно было бы пытаться найти, после того как появилась теория относительности, эфирный поток, «через который» проходит Земля. Нет такого глобального всеобъемлющего пространства, где, к примеру, были бы собраны и суммированы штабной пункт Стратегического командования воздушных сил, торговая площадка Уолл-стрит, карта загрязнения водных ресурсов, отдел переписи населения, Христианская коалиция и ООН. И если кто-нибудь пытается это делать, как я в этом параграфе, то это еще одно место, еще один кружный маршрут, свободно соединенный с другими местами и не претендующий на то, чтобы «включать в себя» или «знать» их. Если какое-то место желает всегда доминировать над всеми остальными, что ж — прекрасно. Но ему придется заплатить за каждое средство, необходимое для достижения каждого из тех мест, на суммирование которых оно претендует, и установить с ними постоянные, дорогостоящие двусторонние отношения. Если оно не оплатит счет до последнего цента, то превращается в панораму. Даже монаде, хотя Лейбниц никогда не говорил об этом специально, чтобы смутно воспринимать присутствие других монад, требуется дополнительная работа.
Но реконтекстуализация контекста—лишь часть задачи восстановления привычки ходить пешком по плоскому ландшафту. Для нас все ещё остается проблемой понять, почему, как мы сказали ранее, множество присутствующих уже готовых других компонентов делают взаимодействия такой неудовлетворительной отправной точкой. Возможно, рефлекс социологов, уводящий их от взаимодействий, побуждающий смотреть назад, вверх или вниз в поиске других мест активности, и направлен не туда, куда следует, но это все еще надежная интуиция. Если мы поняли "первый шаг как просьбу о предоставлении привилегий «локальным взаимодействиям», то мы не много выиграли.
Упрямая приверженность призыву «локализуйте глобальное» не объясняет, что такое «локальное», особенно если действие, как мы уже многократно видели раньше, так явно «делокализовано». Наоборот, если обновление прежнего «глобального контекста» отбросит нас назад, в другой излюбленный локус социологии — в межличностные взаимодействия между единичными интенциональными и целеполагающими человеческими существами,— все будет потеряно. Если одностороннее движение от взаимодействий к контексту, как мы только что видели, никуда не ведет, то и у обратного движения к локальным местам нет основания быть направленным к более четкой цели. Так и не добравшись в итоге до конкретной почвы «социального гипостазиса», мы просто будем переходить от одного артефакта к другому[275]. Если глобальное лишено конкретного существования,—разве что когда его возвращают к его маленьким канальцам и на множество его сцен,—то и у локального его нет. Поэтому теперь мы должны задать тот же самый вопрос, что и раньше, но в перевернутом виде: как производится само локальное. На этот раз нам надо не локализовать глобальное — само локальное должно быть переадресовано и перераспределено. Важность осуществления этой симметричной операции объясняется тем, что если делать два корректирующих шага поочередно, на первый план выйдет другой, совершенно иной феномен: наше внимание начнет концентрироваться на «соединителях», которые потом, и только потом, получат возможность свободно циркулировать, никогда не останавливаясь в месте, называемом «контекст» или «взаимодействие». Если же оба шага сделать одновременно, социальный мир начнет совершенно преображаться; он приобретет новые, более достоверные очертания — очертания, позволяющие путешествовать без внезапных остановок, очертания, которые могут оказаться полезными в дальнейшей работе собирания, объединения и построения.
АРТИКУЛЯТОРЫ И ЛОКАЛИЗАТОРЫ
Утверждение, что каждому локальному взаимодействию «придают форму» многочисленные уже имеющиеся элементы, ничего не говорит об источнике этих элементов. И все же теперь мы достоверно выяснили, откуда они не приходят: они не просачиваются из глобального контекста, общей рамки, глубинной структуры. Мы там были: там не на что смотреть, кроме тени политического тела, которую следует оставить на потом. Этот результат, хотя и совершенно негативный, прекрасно расчищает путь. Теперь мы свободны для поиска другой, более непрерывной тропы, идти по которой эмпирически легче, чтобы прийти по ней в те места, откуда появляются компоненты, вступающие во взаимодействие. И наверняка, если никакие этикетки, свидетельства о рождении или торговые марки не смогут нам помочь следовать за акторами, есть еще то, что, пользуясь языком промышленности, можно назвать хорошей прослеживаемостъю промежутков между местами производства локальных взаимодействий. Но мы должны не забывать уроков первой части и извлекать пользу из всех источников неопределенности. Извилистую тропу, по которой большинство компонентов действия добирается до конкретного взаимодействия, можно обнаружить по умножению, вовлечению, включению и свертыванию акторов-нечеловеков. Если аналитику не дать права проходить через множественные типы активности, то вся проблема локального и глобального становится неразрешимой. Но как только привлечены не-человеческие агенты, выявляется другой ряд связей, которые так же отличаются от раскрытых в предыдущем разделе, как вены — от нейронных проводящих путей[276]. Мощная интуиция, говорящая, что большинство компонентов ситуации «уже изначально здесь», что мы просто «занимаем» предзаданную позицию «внутри» некоего предустановленного порядка, всегда обязана своим возникновением переносу какого-то места в другое место и другое время, осуществленной кем-то другим посредством незначительных или радикальных изменений способов мобилизации новых типов не-социальных агентностей. Действия других продолжают выполняться на некотором расстоянии, но благодаря подключению новых типов посредников. Парадоксально, но социальное становится видимым только когда у него есть возможность просачиваться через не-социальные действия.
Этот процесс делегирования, перемещения и перевода яснее всего виден по той роли, которую играют материальные объекты,— поскольку мы понимаем «материю» в изложенном выше расширенном смысле (см. р. 109). Говоря о «всеобъемлющей рамке», «опорах», «инфраструктуре», «фрейме», мы свободно пользуемся техническими терминами, заимствованными из архитектуры, металлургии и кинематографа. Почему не сказать буквально, что значит для одного взаимодействия фреймироватъ, структурировать, локализовывать другое? Пока мы пользуемся этими метафорами в приглушенной форме, мы не видим, что именно может соединять одно место с другим посредством шаблона. Мы можем и дальше верить, что уход с локальной сцены, возможно, и в самом деле означает прыжок в контекст, или в то, что участники с помощью своих социальных способностей сами придумывают на месте все компоненты локальных взаимодействий[277]. Но как только мы вводим в действие технические метафоры, становятся видны связи между местами, несмотря на то, что они состоят из самых разных типов материалов. Эта гетерогенность, однако, более не представляет для нас затруднения, поскольку мы уже знаем, как сделать соизмеримыми несоизмеримые материалы. Мы знаем, что у объектов есть странная способность быть совместимыми в определенные решающие моменты с социальными способностями, а затем стать совершенно чуждыми любому человеческому репертуару действия. Такое переключение затрудняет исследование, но не настолько, чтобы разорвалось заново прядущееся социальное, которым мы пользуемся как нитью Ариадны. Действительно, то, что обозначается термином «локальные взаимодействия»,—это сборка всех других локальных взаимодействий, распределенных где-то в пространстве и во времени и перенесенных, чтобы оказывать влияние на сцену через сменяющих друг друга акторов-не-человеков. Именно такое перенесенное присутствие одних мест в другие я называю артикуляторами или локализаторами [278]. Приведу достаточно тривиальный пример. Предположим, вы сидите на стуле в лекционном зале, а вокруг, амфитеатром, ровными рядами сидят и слушают вас студенты. Мне потребовалось всего лишь полдня работы в университетских архивах, чтобы выяснить, что пятнадцать лет назад за двести километров отсюда архитектор — я нашел ее имя и раскопал разработанные ею масштабные модели — начертила спецификации этого места вплоть до сантиметра. Она не предполагала, что именно вы будете сегодня читать лекцию, но в общих чертах предусмотрела один из аспектов сценария этой сцены: когда вы говорите, вас должно быть слышно; вы будете сидеть на возвышении; перед вами будут студенты, максимальное количество которых, пространственные параметры и т. д. необходимо учесть. Не удивительно, что, вступив на эту сцену пятнадцать лет спустя, вы чувствуете, что не вы это все устроили: большая часть того, что требуется вам для действия, здесь уже есть. Конечно, пространство действительно готовили для вас,— родового «вас», то есть для большей части вас.
Наверняка ни один аспект этой структуры — теперь я могу пользоваться этим термином без колебаний, поскольку в нем уже нет ничего скрытого или непостоянного,— не «определяет» ни того, что вы будете говорить, ни даже того, где вы будете сидеть. Вы вольны стоять, ходить взад-вперед по проходам или выступить в роли преподавателя-бунтаря мая 1968 года, организовав стулья в форме менее «авторитарного» круга,— и ничто не помешает студентам заснуть, как только вы откроете рот. Но из того, что материальные компоненты этой площадки не «детерминируют» действия, еще не следует, что они ничего не делают. Нам теперь известно гораздо больше онтологических состояний, чем две глупые крайности — бытие и ничто. На минуту остановитесь и оцените все, благодаря чему вашему взаимодействию со студентами не мешает уличный шум или толпы ждущих следующего занятия под дверью в коридоре. Если у вас есть сомнения в транспортирующей силе всех этих скромных посредников, образовавших эту локальную сцену, откройте двери и окна и посмотрите, сможете ли вы преподавать. Если все еще сомневаетесь, попробуйте почитать лекцию во время шоу, под детский плач и изрыгаемую усилителями техно-музыку. Результат неизбежен: если вас старательно не «фреймируют» другие силы, тихо перенесенные на сцену, ни вы, ни ваши студенты ни на минуту не сможете сосредоточиться на том, что делается «локально». Иными словами, что произошло бы, если бы навсегда установилась интерсубъективность ценой удаления одного за другим всех следов интеробъективности.
Во многих случаях довольно легко установить постоянные, открытые для наблюдения связи между мечтами и чертежами кого-то другого, в другое время, в другом месте и тем, чем занимаетесь вы и ваши студенты в данный момент, локально и лицом к лицу. Эта локальная сцена была создана в качестве места каким-то другим местом благодаря молчаливому теперь посредничеству чертежей, спецификаций, дерева, бетона, стали, лака и краски, благодаря труду множества рабочих и художников, покинувших сцену, но сделавших так, чтобы объекты могли выполнять свои действия в их отсутствие, благодаря участию выпускников, славные дела которых можно вознаградить бронзовой табличкой. Локальности локализованы. Места размещены[279]. И чтобы все так и оставалось, несметное число людей за дверями должны поддерживать условия для того, чтобы вы могли спокойно находиться «внутри» со своими студентами. Вовсе не будучи чем-то изначально автохтонным, «гораздо более конкретным», чем абстрактные контексты, взаимодействия лицом-к-лицу должны, наоборот, рассматриваться как результирующая точка огромного числа кишащих вокруг них сил.
Хотя нет «скрытой лежащей в основе структуры», нельзя сказать, что не существует структурирующих шаблонов, циркулирующих по каналам, легче всего материализуемых посредством техник — техник письма и вообще интеллектуальных технологий, таких же важных, как шестеренки, рычаги и химические связи. К интерсубъективному отношению между вами и вашими студентами необходимо добавить интеробъективность, которая настолько переместила действия, что в данном месте кто-то другой из другого места и другого времени продолжает действовать через непрямые, но вполне прослеживаемые связи[280]. Это не значит, что то далекое место — часть некоего таинственного контекста. Просто благодаря интеробъектности между двумя местами — студией архитектора и вашей сегодняшней аудиторией — открываются каналы, по которым начинают циркулировать множество сущностей. Более того: после первого корректирующего движения на переднем плане оказываются скорее средства передвижения, перемещения, сдвиги и переводы между местами, а не сами места. Места не образуют раз и навсегда данной отправной точки, так как каждое из них фреймировано и локализовано другими местами, в том числе, конечно, и студией архитектора, выбранной мною в качестве условного начала для примера. Теперь мы понимаем, почему нужно было начинать, по известному выражению Горация, в гуще вещей, in medias res. Циркуляция — первое, ландшафт, «в котором» циркулируют шаблоны и агенты всех сортов и мастей,— второе. Эта, возможно, самая ранняя интуиция социальных наук заставила нас утверждать, что социальное — объективный, трансцендентный, вездесущий феномен sui generis. Как это обычно бывает, интуиция была права, но этот феномен трудно было зарегистрировать, пока мы путали циркуляцию социального с возникновением общества, а его само — с политическим телом.
То, что масштаб зависит не от абсолютного размера, а от числа и качеств отправителей и артикуляторов, я узнал много лет назад, когда мне довелось наблюдать за Ширли Штрум и ее бабуинами. Когда я ее встретил на самой первой «бабуиновой конференции», проводившейся в роскошном замке близ Нью-Йорка, это была молодая исследовательница, сумевшая приучить диких обезьян к своему близкому и регулярному присутствию. Прежние наблюдатели, смотревшие на бабуинов с безопасного расстояния из окна джипа обнаружили много интересного, но поместили поединки самцов «внутрь» отсутствующих структур, применяя к бабуинам залежавшийся арсенал социологии человеческого общества. Считалось, например, что в животных сообществах господствует жесткая структура доминирования, «в которую» включены самцы. На конференции Штрум пыталась показать, что «структура» доминирования — это не что-то такое, что стремятся обрести самцы бабуинов, а проблема, которую ставят все животные, испытывая друг друга в ходе тщательно организованных поединков[281]. Иными словами, и Штрум, и перемещающиеся стаями молодые самцы решали одну и ту же базовую проблему: как производятся социально-структурирующие эффекты[282]. И она, и они постепенно, с помощью ряда испытаний, обнаружили, что это самки, а не самцы, плетут в повседневных взаимодействиях достаточно прочную систему доминирования, остающуюся невидимой для наблюдателей (в основном мужчин), далеких от того, чтобы замечать такие тонкости. Так что в действительности в этом красивом кенийском ландшафте я следовал за гарфинкелевским типом приматолога, в то время как она пыталась понять бабуинов, которых мягко отстранила от их вечной роли «культурных простофиль», и они смогли дорасти до новых рефлексивных действий компетентных членов сообщества. Одним словом, бабуины были умны, социально умны[283].
Если и была ошибка, в которую не следовало бы впадать социальной теории, так это ошибка полагать, что бабуины находят свою роль в уже предсуществующей структуре. Но такой же ошибкой было бы считать, что они просто взаимодействуют друг с другом. Эти мохнатые маленькие зверьки были заняты таким же социальным трудом, что и наблюдавшие их люди, и жили в таком же сложном мире. И все же была огромная разница — в оснащенности. Одну и ту же главную задачу испытания, поддержания и воспроизводства всех компонентов социальной жизни обезьяны решали с помощью одного только «социального инструментария», тогда как человеческий наблюдатель был дополнительно к этому оснащен материалами и интеллектуальными технологиями. Приматам приходилось распознавать значение взаимодействий с помощью единственного инструмента — самих взаимодействий: им приходилось решать, кто друг, а кто враг, кто кого вытесняет, кто кому подчиняется, кто готов вступить в коалицию, используя основной ресурс — поединки и ухаживание, ухаживание и поединки. Если они что-то и запоминали, то их воспоминания должны были быть «вписаны» в их собственные тела их собственными телами. Это приматолог опирался на записанные имена, статистические таблицы, записные книжки, документацию, образцы крови, отпечатки пальцев и все виды визуальных средств. И люди, и животные преследовали одну и ту же цель — поддержание социального порядка, но с совершенно разными ресурсами. И тогда встал мучительный вопрос: «В чем различие между обезьянами и людьми, если больше нет пропасти, разделяющей природу и культуру, инстинкт и рефлексию, «культурных простофиль» и компетентных интенциональных агентов? В описании Штрум бабуины опасно сближались с человеком, и все же я не был готов, несмотря на название ее книги, считать себя «почти» бабуином. Вернее, теперь все определялось тем, что понимать под этим маленьким «почти».
На первый взгляд можно решить, что очевидное различие — в технологии. Бабуины не совсем лишены инструментов стабилизации. Но дело в том, что, хотя самцы показывают огромные клыки, а самки выставляют напоказ свои непреодолимо привлекательные (для самцов) пышные задницы, бабуинам все же приходится утверждать свою силу с помощью еще больших социальных способностей. У шимпанзе есть кое-какие орудия, но у бабуинов — только «социальный инструментарий», а именно собственные тела, постепенно преображаемые годами постоянного обольщения, ухаживания друг за другом и жизни в сообществе. В каком-то смысле стая бабуинов и в самом деле может служить идеальным естественным экспериментом для выяснения того, что происходит, когда социальные отношения сводятся только к социальным способностям. В данном случае у участников нет никакой доступной им технологии, чтобы «строить» «суперструктуру» своего «общества». Поскольку эти архитектурные термины для них, как и для наблюдателя, совершенно метафоричны, бабуинам приходится тратить бездну времени на восстановление шаткого «строения» общества, постоянное закрепление его неустойчивых иерархий, непрерывную смену вожаков и ведомых в кормодобывающих набегах. Они не могут ни перестать это делать, ни воздействовать друг на друга на расстоянии. Если они это делают, то с помощью в высшей степени комплексного посредничества еще более тонких интерсубъективных коалиций. Способ, которым бабуинам приходится каждое утро восстанавливать свой скоропортящийся социальный порядок, остается видимым из-за немногочисленности доступных им инструментов. Если бабуины скрепляют социальное с помощью более комплексных социальных взаимодействий, то мы используем для этого менее социальные и в каком-то смысле чуть менее комплексные взаимодействия, хотя они и могут быть более сложными, то есть состоящими из большего числа складок [284].
Но можно воспользоваться этим прекрасным примером нечеловеков-приматов и по-другому, как своего рода теоретической отправной точкой. Один из выводов, которые мы могли бы сделать, состоит в том, что взаимодействия лицом-к-лицу — ненадежная отправная точка для исследования социальных связей и у людей, и у обезьян, поскольку в обоих случаях происходят постоянные наложения действия других сил. В обоих случаях действие смещается, расщепляется, перенаправляется и перераспределяется, не говоря уже о том, что его поддерживают взгроможденные друг на друга слои опосредовании. Бабуины тоже пользуются своего рода «интеллектуальной технологией»: домашней иерархией, живой историей каждого взаимодействия, траекториями дружб и коалиций, прирожденными различиями размеров, пола, анатомического строения и т. д. Это постоянное наложение действий других и делает жизнь в групповой среде бабуинов столь селективной, такой подавляющей и такой напряженной,—жизнь, состоящая из ресурсов и хищников. Неумный в социальном отношении бабуин отбраковывается так же быстро, как если бы он не находил пищи или не мог спариваться. Люди живут в такой же напряженной, селективной и подавляющей среде, но состоящей из гораздо большего числа посредников, отправителей и «делокализаторов», делающих локальные взаимодействия гораздо менее локальными[285]. Если контекст не мог быть отправной точкой, то не могут ею быть и взаимодействия лицом-к-лицу. Тут различие уже не между «простыми» бабуинами и в высшей степени «сложными» людьми, а между комплексными бабуинами, складывающими себя во множество сущностей — ландшафт, хищников, группы,— и сложными людьми, складывающими себя в гораздо большее число сущностей, и большое преимущество некоторых из них в том, что они остаются на месте, тем самым упрощая, по крайней мере, локально, задачу установления порядка. У людей более видимы, чем у обезьян, наложение, перенаправление, делегирование и соединение, могущие стать для нас —вместо локальных взаимодействий лицом-к-лицу — отличной отправной точкой.