Особенности идентификационных практик в российском обществе

Идентификация есть процесс отождествления индивида с другими индивидами, группами, слоями, происходящий непрерывно на подсознательном и сознательном уровнях. “Кем на самом деле является некто данный” - именно это значение идентичности применяется в социологической литературе, начиная с 1950-х гг.. Термины “идентификация” и “идентичность” мы различаем следующим образом: первым можно обозначить процесс отождествеления “себя” с “другим”/”другими”, вторым термином – завершенный результат этого процесса

Проблема идентификации и идентичности представлена в социологии в психологической и феноменологической традициях (Г. Гартман, М. Мид, Г. Келли, Р. Линтон, Г. Салливен, Э. Эриксон, А. Фрейд, Э. Фромм К.Хорни; П.Бергер, Б. Бергер, П. Бурдье, Э.Гидденс, И. Гоффман, Т. Лукман, Дж. Мид, А. Шюц)[153]. Психологическая традиция восходит к З. Фрейду, Э. Эриксону, У. Джемсу[154], социологическая – Дж. Г. Миду[155].

Формирование самоидентичности личности Дж. Мид в рамках теории ролей интерпретировал как “становление собой”, “открытие общества для себя”. Ребенок сначала перенимает роли “ лицом - к- лицу” тех, кого Дж. Мид называл “значимыми другими”, то есть тех, кто составляет его непосредственный круг общения и чьи социальные установки и ориентации оказывают решающее влияние на формирование его представлений о себе. Позднее ребенок узнает, что роли, которые он играет, важны не только для его близких, но и соотносятся с ожиданиями более широкого круга индивидов - то, что Дж. Мид считал открытием “обобщенного другого”. Лишь с появлением у ребенка абстрактной концепции общества у него может формироваться ясное представление о собственной личности[156].

Идентичность не есть нечто изначально данное, а ею “награждают в актах социального признания”[157]. П. Бергер и Т. Лукман выявили, что социальные процессы, “связанные с формированием и поддержанием идентичности, детерминируются социальной структурой. И, наоборот, идентичности, созданные благодаря взаимодействию организма, индивидуального сознания и социальной структуры, реагируют на данную социальную структуру, поддерживая, модифицируя и даже переформируя ее... у американца иная идентичность, чем у француза, у нью – йоркца – другая, чем у жителя Среднего Запада, у служащего другая, чем у бродяги”[158].

Примерно также понимается идентичность в теории “зеркального Я”. “Мы видим наше лицо, фигуру и одежду в зеркале, интересуемся ими, поскольку все это наше, бываем довольны ими или нет в соответствии с тем, какими мы хотели бы их видеть, точно также в воображении воспринимаем в сознании другого некоторую мысль о нашем облике, манерах, намерениях, делах, характере, друзьях и т.д. И это самым различным образом на нас воздействует”, – писал Ч. Кули, один из авторов теории “зеркального Я”, о самопредставлении человека, соотносимом с мнением о нем других[159].

И. Гофман подходил к исследованию идентичности с позиций феноменологической социологии. Каждодневная жизнь “протекает в присутствии других: ...кем бы ни были эти другие, наши действия... будут помещены в социальную ситуацию. И помещены так, что действия, осуществляемые в полном уединении, можно легко охарактеризовать этим специальным условием. Порядок взаимодействия “застает людей в той фазе их существования, которая... совпадает с социальной жизнью других биологических видов”[160].

В феноменологических традициях идентичность рассматривается в ситуации взаимодействия “лицом – к – лицу”, когда же отношения людей изучаются с позиций макротеорий, то, как отмечал И. Гофман, мы получаем “чьи-то грубо отредактированные поспешные обобщения”[161]. А. Шюц, как и И.Гофман, интерпретировал идентичность в рамках интерсубьективности, интеракции, интеркоммуникации[162].

“Самоидентификацию мы получаем от общества, и она нуждается в социальной поддержке, причем постоянной, - пишет П.Бергер.- Человек не может быть человеком без других людей, как нельзя обладать идентичностью без общества”. Индивид, как отмечает П. Бергер, “выбирает круг общения таким образом, чтобы последний поддерживал его представление о себе”. Изменение привычного круга, с которым человек себя идентифицирует или в котором он находит поддержку своего “Я”, влечет за собой кризис и утрату идентичности, психологически необходимой ему для выживания”[163]. Положение Бергера о том, что способности личности к трансформации зависят не только от социального контекста, но и от степени привыкания к прошлым идентификациям, от некоторых генетически заложенных черт, может быть использовано и для обьяснения того, почему часть россиян относительно быстро адаптировалась к изменившейся ситуации и утрате своей прежней идентичности, а для других происходящие перемены оказались драматическими: в условиях постсоветской российской деятествительности учительница, преподаватель вуза, инженер, ставшие “челноками”, затем предпринимателями, порвавшие с прежней профессией и кругом общения и не захотевшие вернуться к прежнему виду занятости, по-видимому, следовали не только потребности физического выживания - были недостаточно сильны их прошлые идентификации; те, у кого прежние идентификации были устойчивее или генетически предопределенные адаптационные данные слабее, остались в прежнем социальном кругу и профессии независимо от материальных затруднений.

Ряд западных исследователей считает, что в настоящее время идет интенсивный процесс глобализации локального и локализации глобального («глокализация» - термин Р. Робертсона, пока не ставший общеупотребительным)[164], следствием чего является фрагментация современных идентичностей, децентрация субъекта.

С. Холл описал пять важнейших теорий и идей идентичности:

- марксистские традиции (теория отчуждения личности): люди не сами творят историю, а действуют на основе тех исторических условий, в которых они родились и которые были созданы другими, поэтому они вынуждены использовать материальные и культурные ресурсы, подготовленные для них предыдущими поколениями;

- психоаналитическая теория идентичности: наши идентичности формируются на основе психических и символических процессов, протекающих в области бессознательного;

- идеи децентрирования субъекта (Ф. де Соссюр): мы не являемся в абсолютном смысле «авторами» наших утверждений или значений, которые мы выражаем посредством языка («я знаю, кто есть «Я» только по отношению к Другому»…, которым я быть не могу»);

- идеи децентрирования идентичности (М. Фуко): «чем более организованны институтыпозднего модерна..., тем выше степень изоляции и индивидуализации отдельных личностей…»;

- феминизм, политизирующий субъективность, идентичность и идентификацию, исходя из гендерного неравенства[165].

В российской социологии проблема идентичности стала интенсивно разрабатываться с 1990-х гг. (В.А.Ядов, Е.Б.Светлицкая, Г.У.Солдатова, М.Ф.Черныш и др.)[166], поскольку кризис идентичности приобрел массовый характер в российском обществе после распада СССР и с началом реформ 1990-х гг.

Имеются следующие разновидности идентичностей:

- идентичность индивида (основывается на ощущении тождества самому себе и на признании такой его тождественности окружающими:“это настоящий Я”- по Дж. Миду);

- групповая идентичность (имеет экономические, религиозные, национально-этнические, политические основания и соответственно - определенный идеологический контекст);

- общечеловеческая идентичность (предполагаетотождествление себя со всеми людьми планеты; развита менее всех других форм идентичности, и не только в российском обществе).

Ввиду неполноты методологического обеспечения социологического анализа идентификации и идентичности из всех имеющихся подходов к данной социальной проблеме мы выделяем социально-психологическую концепцию Э. Эриксона, который предлагал брать в расчет не только среду ближайшего окружения, но и среду, существующую в человеке (Umvelt) или то, что человек живет в условиях постоянного превращения настоящего в прошлое[167], тесно связывая развитие, кризис и спутанность идентичности в различные циклы жизни и биографии индивида с социальной историей.

Э. Эриксон выделяет положительную и негативную идентичности[168]: первая имеет отношение к восторженному, вторая – к болезненному осознанию как персонифицированной, так и групповой идентичности.

Адаптировав теорию Эриксона, можно констатировать, что экраном проецирования негативных идентичностей (отдельных индивидов, социальных групп) стал глубокий кризис переходного российского общества, предпосылки которого имели место еще в советском обществе, хотя процесс формирования негативной идентичности оказался более динамичным в 1990-е гг. Произошла «путаница» групповой социальной самоидентификации, когда номинальная и реальная группы самоидентификации индивидов перестали совпадать (номинальные или статистические, группы составляют группы, которым приписываются сходные социальные характеристики; для реальных групп характерны общность интересов, образа, стилей жизни, формирующие и однотипное мировоззрение)[169].

В социально-политической идентификации произошло «размывание» эмоционального отождествления себя с «Другими», что наглядно проявилось в утрате чувства «СССР-Родина».

Конфликт идентичностей в постсоветском обществе совпал со сменой поколений и протекает почти по Э. Эриксону: «старшее поколение пренебрегло своим долгом и не предложило молодежи сильных идеалов, которые нужны для формирования молодого поколения – хотя бы для того, чтобы молодежь могла восстать против хорошо сформированного набора старых ценностей»[170]. Разница в том, что в позднесоветский период сильные социальные идеалы (социальная справедливость, социальное равенство, дружба народов), вписанные в утопическую доктрину построения коммунизма в СССР, насаждались без должной «привлекательной упаковки», непрофессионально, что вызывало апатию у молодежи. Аномичное общество не предложило молодежи новых идеалов взамен устаревших, но значимых для старшего поколения. Произошла утрата советской идентичности, что подтверждается и данными всероссийских опросов[171]. Старшее поколение, для которого СССР был «великой державой», особенно тяжело переживало начальный период реформ (рост преступности, низкие пенсии, легализацию ранее социально контролировавшихся явлений – таких как нищета, бездомность, падение нравственных устоев общества. Молодое поколение не застало «СССР - великую державу». Оно восприняло новую противоречивую российскую реальность «как данность», поэтому ему не известна ностальгия по советскому прошлому и безразлична советская идентичность.

Среднее поколение (те, кому в период распада СССР и образования независимого российского государства было более 30 лет) сравнительно легко свыклось с фактом, что «Родина - Россия, а не СССР».

У нового поколения, чье детство и ранняя социализация пришлись на переходный период, нет признаков старой идентичности, но процесс формирования чувства «Родина-Россия» у него несколько затянулся ввиду неопределенности его жизненных перспектив, кризиса идентичности родителей. Этот феномен можно рассматривать и как следствие распространения глобалистских ценностей.

Кризис идентичности предопределяется и поколенческим фактором. В литературе используются различные классификации поколений, представляющие научный интерес. Поколения западных обществ Г. Беккер классифицирует следующим образом: довоенное (1910-1930 гг. рождения), «молчаливое» (1930-1940), протестное (1940-1955), «потерянное» (1955-1970), неназванное, или поколение «Х» (родившееся после 1970 г.) Для их дифференциации Г. Беккер использовал следующие критерии: наиболее важные события, имевшие место в формативный период; система социализации, социальные возможности в указанный период, биографические характеристики поколения или его жизненный путь, ценностные ориентации, поведенческие образцы; системные характеристики или состав поколения, его поколенческая культура, поколенческие союзы[172].

Аналогичную типологию поколений, но адаптированную к истории нашей страны, использовали В.В. Семенова, Ю.А. Левада, В.С. Магун, М.Ф. Титма, Ф.Р. Филиппов, В.Н. Шубкин[173]. У каждого из указанных исследователей есть отличия в критериях и времени типологизации поколений, но в целом ими советские поколения дифференцируются как дореволюционное, «переломленное революционными потрясениями и лишь отчасти приспособившееся к новой жизни; советское, вступившее в социальную жизнь в начале 1930-х гг. и занимавшее ключевые позиции до середины или конца 1950-х годов («деды»); поколение, заставшее попытки либерализации общества («хрущевскую оттепель»); поколение нынешних 40-50-летних («родители»), втянутое в борьбу за выживание в период реформ 1990-х гг.; поколение «детей» или родившихся после 1970 г., адаптирующее к социальным изменениям с их противоречиями и открывшимися возможностями.

Российское общество постепенно расстается с ценностями унификации личности. Унификация личности, как известно, соотносится с единодушием, верой в то, что государство может и должно иметь абсолютную власть над умами, жизнями и судьбами своих граждан. Старшее поколение выросло под влиянием именно этих идей и претерпело глубокое социальное разочарование, когда государство в их судьбе и жизни оказалось не главным субьектом.

В процессе формирования идентичности Эриксон разделял такие понятия, как тотальность (исключает выбор или изменение, помогает индивиду сохранять чувство безопасности при низком уровне интеграции в обществе) и целостность (предполагает личный выбор, внутреннюю свободу, претензии на право быть самому себе тождественным, что соответствует высокому уровню интеграции индивида в общество).

В США, где, как писал Э. Эриксон, молодежь свободна от примитивного традиционализма, карательного патернализма, от осуществляемой государственными мерами стандартизации, тем не менее существует спонтанная самостандартизация, поскольку у молодежи сильна потребность в групповой идентичности. Однако, когда исторические и технологические перемены посягают на укоренившиеся модели идентичности, у молодежи может появиться потребность в погружении в сплошную идентичность в ее крайних формах - национализм, расизм, классовая ненависть или коллективное осуждение новой идентичности. Эти положения Э. Эриксона также находят подтверждение при их констелляции на «большое» российское общество постсоветского периода (оно оказалось перед фактом формирования агрессивно направленных молодежных группировок и объединений, ориентированных на пробуждение чувств национализма, расизма, социального высокомерия).

Кризис идентичности не имеет контекста катастрофы. Это «момент изменения, критический период повышения уязвимости и источник возможного формирования положительной или негативной приспосабливаемости к переменам[174].

От периода раннего детства, взаимоотношений ребенка и родителей, особенно с матерью, от эмоциональной близости или, напротив, отдаленности от нее, зависят его будущие стрессы, социальные и личные неудачи (в семье, в карьере). Каждое общество и каждая культура, как считает Эриксон, устанавливают определенный мораторий для своих молодых граждан. Он может быть временем путешествий, учебы, работы или периодом социальных делинквенций и девиаций, потерянной юности. Лейбл или диагноз, полученный во время пребывания в психосоциальном моратории, оказывает существенное влияние на формирование идентичности[175]. На создание такого моратория, в частности, претендуют делинквентные и девиантные группы.

Есть определенные поселенческие особенности возможного пребывания молодежи в подобном моратории. Риск попасть в «социальную яму» у провинциальной молодежи ничем не меньше, чем у молодежи столичного и других крупнейших городов. Если в больших городах в данном моратории размещены различные группировки и не обязательно делинквентного типа (хиппи, яппи, панки, рокеры, металлисты, толкиенисты, «поттеристы», «падонки», футбольные фанаты, фанаты эстрадно-спортивных звезд, различные политические объединения формата «мы», «наши» и т.д.) с соответствующей атрибутикой и символикой, то эти виды субкультур провинциальной молодежью остаются невостребованными. Может быть, именно этим можно объяснить, что по удельному весу наркоманов провинция в настоящее время выдвигается на передний план, так как там нет сублимации тех амбиций и максимализма, естественных в молодом возрасте периода пребывания в психосоциальном моратории.

Психологи отмечают, что подросток на заключительной стадии формирования идентичности страдает от смешения ролей более глубоко, чем он будет страдать в последующий период своей жизни. Необходим дифференцированный подход к подростку с учетом особенностей среды его ближайшего окружения, стремления детей копировать с кого-то из окружающих близких им людей свойственную последним идентичность - смешение ролей в этот период особенно ощутимо. «Спутанность» идентичности в предвзрослый период, творческая незаполненность жизни подавляющей части провинциальной молодежи провоцирует формирование у них в будущем чувства неполноценности, выбор негативной идентичности.

В условиях кризиса и «спутанности» идентичностей в российском обществе есть потребность в институте идеологии, функции которого Э. Эриксон[176] обозначил следующим образом:

- предоставление молодежи упрощенной перспективы будущего (существующие российские идеологические структуры в этом отношении действуют разнонаправленно и тем самым дезориентируют юношество);

- обеспечение некоторого соответствия между миром идеалов и социальным миром с его целями и опасностями. В российском обществе в 1990-е гг. молодежь оказалась наедине с «социальным миром» с его опасностями;

- создание возможностей для демонстрации некоторого единообразия во внешности и поведении, противостоящего индивидуальному сознанию и индивидуальной идентичности;

- побуждение к коллективному экспериментированию с ролями, которые могут способствовать преодолению чувства подавленности и одиночества;

- введение молодежи в санкционируемое и регулируемое соперничество;

- создание историко-географического образа мира – каркаса для будущей идентичности молодого человека (эта функция главным образом отведена школе, средствам массовой коммуникации и выполняется недостаточно эффективно);

- обеспечение технологией подчинения лидерам. Эта функция также отведена преимущественно под компетенцию средств массовой коммуникации. При этом имеется локальный колорит, обусловленный характером воздействия на провинциальное юношество местных каналов массовой информации, не свободных от прежних идеологических штампов.

Отсутствие или слабое действие к настоящему времени механизмов формирования идеологической зрелости ведет к спутанности ценностей, а спутанные ценности, как отмечал Э. Эриксон, опасны для общества[177]. Спутанность предпочитаемых ценностей одновременно поддерживает спутанность идентичностей.

Парадоксы общественного сознания, особенности кризиса и спутанности идентичностей, формирования новых идентичностей в российском обществе Ж.Т. Тощенко описывает следующим образом: ориентация населения на достижение недостижимых задач; незнание общества, в котором мы живем, непонимание того, что происходит в нашем обществе или с нашим обществом (отсутствие согласованности между индивидуальной и групповой идентичностями); дезориентированность людей в определении дистанции между прошлым, настоящим и будущим (часть населения не видит социально позитивного в прошлом и одобрительно воспринимает изменения общества, другая проявляет нигилизм по отношению к настоящему и идеализирует прошлое, третья равнодушна и к прошлому, и к настоящему, не верит в «светлое будущее»; отсутствие определенности в представлениях о роли и месте страны в мире, среди других народов, что выражается в разнородности ориентаций относительно перспектив развития страны (самостоятельный путь, Европа и США как образцы для подражания, азиатский путь, евразийский путь; путь, не приемлющий ни европейского, ни азиатского и находящийся на стыке христианства, ислама, буддизма с учетом конфессиональной структуры населения России и др.); в затруднениях в определении значимости страны, ее образа (либо восприятие России как великой страны с великой историей и высокими достижениями, либо уничижительное отношение ко всему российскому). В определенной степени этому способствовало репродуцирование после распада СССР по всем каналам массовой информации, кино, издательской деятельности не лучших образцов зарубежной литературы, искусства, культуры взамен распространения отечественных. Как результат - спутанность социокультурной идентичности. Это же относится и к оценке степени демократичности политического режима страны (Россия понимается и как демократическая страна, и как угроза опасности другим народам); отчуждение от политики, политического участия, кризис социально- политической идентичности (население затрудняется, как назвать своих руководителей («руководители», «политические лидеры», «политические деятели», «партийные функционеры», «правители», «элита», «верхушка», «семья», «клан» - таковы термины, используемые в средствах массовой информации, вводящие в заблуждение общественное мнение) [178].

В эмпирических исследованиях идентичности (М.Н. Горшков, П.М. Козырева, С.Б. Герасимова, И.П. Киселева, А.Э. Низамова, Ф.Э. Шереги) идентичность определяется с помощью различных индексов статусной самооценки социальных групп («новые богатые»/«старые богатые», новые бедные/старые бедные), введения в анкеты вопроса о том, с кем опрашиваемые себя отождествляют, предусматривающего такие варианты ответов, как семья и друзья, товарищи по работе, учебе, «те, кто разделяет мои взгляды на жизнь»; «люди одного поколения и профессии», «люди одной со мной национальности» и т.д.[179]. По данным их исследований, прежние идентичности утратили свою значимость, но часть населения инерционно продолжает отождествлять себя с уже несуществующими группами (советского народа больше нет, но есть те, кто называет себя «советским человеком»; созданы новые сельскохозяйственные объединения, а люди по-прежнему называют их колхозом или совхозом; кохозников как «класса» нет, а работающие на новых сельскохозяйственных предприятиях продолжают считать себя колхозниками; по уровню жизни и критериям бедности часть населения являются бедными, а они в социологических опросах относят себя к «средним»; часть прежней интеллигенции – учителя, врачи, государственные служащие - по качеству и стилям жизни, уровню потребления заняла нишу низших слоев, где она не должна бы находиться и т.п.).

Произошла «путаница» и в системе ценностей, являющейся фундаментом идентификационных практик. Е.Н. Данилова, О.И. Дудченко, А.В. Мытиль произвели компаративный анализ изменений социально-политической и гражданской идентичностей россиян и поляков. Ими выявлено много сходств, поскольку сравнивались и Россия, и Польша переходного периода. Это ощущение потерь, низкая самооценка настоящего социального статуса в сравнении с предшествующим периодом, универсальная идентификация себя с семьей как ближайшим кругом общения, фиксированные во время социологических опросов в обеих странах. Однако между социальным самочувствием и идентификационными практиками россиян и поляков больше различий, чем общего. Это проявилось в следующих качественных характеристиках:

- для россиян, чем для поляков, значимее коллективная идентификация;

- у россиян сильнее, чем у поляков, идентификация по производственному и профессиональному признакам;

- россияне более индифферентны к политическим вопросам, чем поляки, близки к тем, «кто не интересуется политикой», тогда как поляков отличает «близость по политическим вопросам»;

- для россиян важнее близость с «малой» родиной, тогда как у поляков сильнее общенациональная (гражданская) идентичность;

- сторонников «социализма» и «социалистического прошлого» среди россиян значительно больше, чем среди поляков;

- приверженность к этническим ценностям у поляков выше, чем у россиян;

- чувство общности «со всем человечеством» сильнее у поляков, чем у россиян - у поляков гармоничнее связь с национальной, локальной и глобальной идентичностями;

- идентичность «мы - поляки» выражена сильнее, чем «мы - россияне»;

- оценка жизненных перспектив оптимистичнее у поляков, чем у россиян;

- адаптационных ресурсов больше у поляков, чем россиян;

- среди поляков самоощущение того, что они выиграли в результате реформ, сильнее, чем среди россиян;

- среди россиян больше тех, кто считает, что от их действий «ничего не зависит»;

- стабильность и умеренное благополучие чаще фиксируют поляки, чем россияне[180].

С момента проведения того исследования прошло несколько лет. В настоящее время социальные ориентации и потребности россиян дрейфуют в сторону материалистических ценностей, постепенно складывается общность самосознания определенных социальных групп.

Российское общество, если сравнивать динамичность идентификационных практик за годы социальных перемен, остается обществом со смещенными вниз статусными позициями.

Есть определенная социально-территориальная специфика идентификационных практик: проживание в Москве или Санкт-Петербурге открывает большие перспективы не только для молодежи и лиц активного трудоспособного возраста, но для более старших возрастных групп; в селе социальная дифференциация менее выражена, поэтому сельскому населению субъективно более свойственна самоидентификация с относительно высокими статусными позициями в экономическом пространстве; для жителей периферии характерно расхождение между субъективным отнесением себя к более высоким позициям по уровню жизни и фактическим нахождением на нижних ступенях социальной иерархии.

Властное измерение идентификации инертно и малоподвижно. Идентичность россиян по отношению к власти смещена в сторону нижних ступеней властной иерархии. Прослеживается значимость компенсаторной функции идентификационных практик. Индивиды, будучи лишены позитивной идентичности в экономическом и властном полях, должны были найти новый объект для идентификации. В противном случае подавляющая часть населения России в 1990-е гг. оказалась бы без каких-либо идентификационных ориентиров. Эту компенсаторную функцию выполняет социокультурное пространство. В условиях нисходящей социальной мобильности во властном и экономическом пространствах оно предлагает позитивные ориентиры для идентификации (представители интеллектуальных профессий, несмотря на то, что приравнены по уровню жизни с низшими слоями, не идентифицируют себя с последними).

Таким образом, кризис идентичностей в российском обществе проявляется в том, что одновременно получили распространение и «положительная», и «негативная» идентичности; имеет место рассогласованность, путаница и тенденции к смене групповой самоидентификации; есть существенные поколенческие различия в групповой идентификации (социально-политическая идентичность провинциального населения не успевает за политическими изменениями «большого» общества; для провинциального населения оказалось затруднительным совмещение быстро меняющихся и резко противоположных друг другу «пережитков» политических, гражданских, классовых идентичностей, что отразилось на динамике массового сознания: советская гражданская идентичность размылась, становление российской гражданской идентичности затянулось, а региональная идентичность по мере нарастания территориальной изолированности провинциального населения усилилась). Смена идентичностей (личной, групповой, стратификационной) вызвала массовую маргинализацию «большого» общества и его локальных сообществ, а последняя спровоцировала, в свою очередь, кризис, путаницу и смену идентичностей.