Е) еще раз про «любовь» и… воздержание

Родион: Итак, мы поняли важность рождения ипостаси свыше (т.е. усыновления ее Богу Отцу) ввиду опасности тоталитаризма, кое-что важное было сказано в этой связи и о христианской аскетике. Но помните, у нас еще был вопрос о «злосексе» и «добросексе»? Это как раз в продолжение разговора о христианском аскетизме.

Константин: Да уж, Вы не дадите замять никакую деликатную тему.

Родион: Поверьте, это не вопрос праздного любопытства, угроза «тоталитарной аскетики» в этой интимной сфере особенно чувствительна.

Константин: Согласен. Собственно говоря, мы уже во многом ответили на Ваш вопрос. Воздержание, конечно, вещь прекрасная. В цитированном отрывке из преп. Максима мы читаем, что всеобъемлющим воздержанием рождается терпение и великодушие; они, в свою очередь, рождают упование на Бога, а оно – бесстрастие и любовь.

Когда перспектива духовной жизни такова, т.е. когда христианин вольно предпринимает подвиг стяжания любви Божией и ради этого воздерживается от нечистых удовольствий, то это, вне сомнения, спасительно. Однако момент «вольности» здесь имеет принципиальное значение.

Можно вспомнить, что в свое время к аскетическому максимализму (правда, не в сфере половых отношений, а применительно к гражданским правам, но это в данном случае не так важно) подталкивал христиан император Юлиан Отступник. Но тогда св. Григорий Богослов возразил ему: «Ты, мудрейший и разумнейший из всех, ты, который принуждаешь христиан держаться на самой высоте добродетели, – как не рассудишь того, что в нашем законе иное предписывается, как необходимое, так что не соблюдающие того подвергаются опасности, – другое же требуется не необходимо, а предоставлено свободному произволению, так что соблюдающие оное получают честь и награду, а не соблюдающие не навлекают на себя никакой опасности? Конечно, если бы все могли быть наилучшими людьми, и достигнуть высочайшей степени добродетели, – это было бы всего превосходнее и совершеннее. Но поелику Божественное должно отличать от человеческого, и для одного – нет добра, которого бы оно не было причастно, а для другого – велико и то, если оно достигает средних степеней: то почему же ты хочешь предписывать законом то, что не всем свойственно, и считаешь достойными осуждения не соблюдающих сего? Как не всякий, не заслуживающей наказания, достоин уже и похвалы; так не всякий, не достойный похвалы, посему уже заслуживает и наказание»1.

Итак, если воздержание практикуется не в качестве следования совету, который дается Церковью желающим совершенства, но под давлением воли старца, подавляющего волю «чада», то оно является служением идолу власти этого старца. «Старец» таким образом вызывает истерическую любовь к себе и ненависть ко всем «врагам», как это описано у того же Оруэлла: «Половой голод вызывает истерию, а она желательна, ибо ее можно преобразовать в военное неистовство и поклонение вождю»1. Чем такое «воздержание» лучше, чем самый необузданный секс?

Так что, в конечном счете, все опять зависит от перспективы духовной жизни, ее мотивов и целей.

Что же касается выделения такой цели брака, как деторождение, в качестве его единственного оправдания, то свт. Иоанн Златоуст достаточно определенно указал на то, что в перспективе Домостроительства спасения (единственно значимой для христиан) деторождение как раз перестало быть необходимым, т.к. земля уже достаточно наполнилась людьми. А вот в оруэлловской утопии дети, наоборот, нужны, во-первых, как солдаты и работники, а во-вторых, как доносчики на родителей. Поощрение рождаемости в тоталитарных сообществах – это, в том числе, способ облегчения идеологического контроля над сознанием. Ну, а о христианском браке как таинстве мы уже говорили.

Софроний: Что ж, можно сказать, что вопросы, поднятые в этой беседе, исчерпаны.

Родион: Меня больше всего радует, что мы смогли разобраться с ключевым понятием святоотеческого богословия, обозначаемым термином «ипостась». Да и в целом наши беседы позволяют увидеть учение Церкви как уже не просто набор догматов, но систему, в которой объяснение находит то, что мне раньше было непонятно, систему завершенную и логически стройную.

Софроний: У меня тоже такое впечатление. Только вот развертывание содержания в наших беседах было скорее бессистемным. Мысль двигалась как бы зигзагами, наощупь. Давайте теперь восполним этот недостаток – придадим содержанию соответствующую ему форму (что, как известно, является признаком прекрасного).

Родион: А что, это мысль. Давайте теперь изложим то же самое суммарно в форме системы. Для наглядности – даже в виде схемы, что может помочь и учащим, и учащимся.

Константин: Что ж, раз у вас в голове сложилась концепция настолько стройная, что вы готовы ее изложить в форме системы, изобразить в виде схемы, значит самое время эту концептуальную «построечку» порушить, или, как говорят философы, «деконструировать».

Родион: Что Вы имеете в виду? Для чего же мы старались?

Софроний: Да уж, это неожиданный поворот в наших беседах. Но, друзья, давайте все же перенесем этот разговор на следующий раз, тут явно начинается другая тема.