О теориях и их полезности

(Очень личная и очень короткая)

...Чем же тебе так противны люди? — Чем? своей низостью, мелкостью души. Боже мой! Когда подумаешь, сколько подлостей вращается там, где природа бросила такие чудные семена... — Да тебе что за дело? Исправить, что ли, хочешь людей?

И.А.Гончаров. "Обыкновенная история"

Мы уже с вами говорили о том, что в своей ежедневной жизни каждый из нас встречается с идеями Добра и Зла, Жизни и Смерти, Я и другого, они воплощают в себе переживания человеком своей сущности. Эти переживания нельзя не замечать, их нельзя не чувствовать, так как они отражаются в том неравенстве между людьми, которое приводит к непониманию, к конфликтам не только между двумя людьми, но между большими общностями людей, мы испытываем их на себе как факт присутствия другого человека. То, чем руководствуется этот другой, может определить жизнь миллионов людей. Его теории превращаются в практику.

Еще много десятилетий народ нашей страны будет переживать последствия применения одной теории на практике — теории научного коммунизма, сделавшей невозможным существование не только других теорий, но и жизней очень многих людей.

В судьбе не одного поколения людей разных стран будут отзываться идеи равенства и братства, внедряемые силой оружия разного вида.

Я же хотела поговорить о других идеях и теориях — о тех, которые возникают в науке и начинают жить совершенно невероятным способом. Достаточно, например, ссылки на то, как та или иная идея поддерживается или рассматривается в науке, как она приобретает большую убедительность. Люди склонны доверять научному знанию, хотя не устают в то же время обесценивать его значение в собственном стремлении к счастью.

Наука — это особая сфера деятельности людей, задача которой состоит в выработке и теоретической систематизации объективных знаний о действительности.

Наука призвана открывать законы, ее результат — приращение знания. Это относительно новое завоевание человечества — наука оформилась как профессиональная деятельность в XVII — начале XVIII века, когда в Европе были организованы первые научные сообщества. История науки и частных ее отраслей — захватывающее приключение человеческого духа.

Но я хотела бы поговорить не об этом, а о той истории отечественной психологии, непосредственным свидетелем и участником которой мне пришлось стать.

Несколько биографических строчек: я поступила на факультет психологии Московского государственного университета им. М.В. Ломоносова, когда заканчивалась знаменитая теперь оттепель, во время которой и был организован сам факультет (1968 г.). В период обучения на факультете меня, да и не только меня, очень увлекла идея формирования качеств психической деятельности человека, сама возможность (так красиво экспериментально доказываемая) добиться от человека тебе, экспериментатору, уже известных заранее показателей его активности. Это наполняло гордостью за человеческий разум, за вполне, казалось, реальную возможность устроить жизнь красиво, разумно, справедливо. Загадочные и до сих пор слова "субъект" и "объект" делили мир строго и методично. Оправдание, нет, обоснование для воздействия на другого человека было найдено — научная истина. Именно она оправдывает формирование, обучение, управление познавательной и другой деятельностью человека. Не только обосновывает, но разрешает это делать, так как наука дает знания об истине.

Магическими были слова Л.С.Выготского о том, что во внутреннем мире человека нет ничего, чего бы не было в отношениях с другими людьми. Они долго поддерживали иллюзию ценности формирования, формирующего эксперимента, экспериментирования как способа получения данных о человеке, пока я по-настоящему (для себя) не прочла его тексты: отношения между людьми опосредованы множеством факторов, а не только тем содержанием, которое используется в понятиях. Чтобы понять это, потребовались время и силы отказаться от роли экспериментатора для получения "истинного" знания о людях. Но это факт моей личной биографии.

Насколько я могу судить, идея формирования, формирующего эксперимента стала достоянием гуманитарных наук не так давно — в XX столетии, и корни ее в философии насилия, оправдывающей существование силы воздействия одного человека на другого ради... (вместо точек можно поставить любую из высоких гуманистических целей: счастья всех, счастья человека, успеха, уничтожения страдания и тому подобное).

Недаром до сих пор ломаются копья в вопросе о том, как учить человека, то есть как формировать у него что-то полезное, с точки зрения учителя. Насколько здесь возможно, нужно, необходимо насилие? Я бы не упрощала ответ на этот вопрос, как и сам вопрос о том, владеет ли человек (без учителя) представлением о том, что ему полезно. Ведь это опять вопросы о сущности человека, которые я уже не раз задавала на этих страницах.

Формировать значит оказывать воздействие, обосновывая его. Естественно, что если меняется содержание обоснования воздействия, то и оно претерпит изменения, будет вписываться в другую систему смыслов воздействующего.

Мы уже обсуждали проявление позиции во взаимодействии, наличие собственной позиции, трансцендентальных актов. Надо иметь право на воздействие, оно будет возникать из содержания этой дистанции, которую воздействующий может проявить и сохранить по отношению к собственному Я, чтобы дать возможность за счет этого существовать Я другого человека.

Для меня проблема формирования сместилась в сферу этики, где сама целесообразность успеха в освоении действия или понятия не выглядела как что-то значимое.

Умение писать или знание о том, что жук — это насекомое, как-то мало влияли на экзистенциальную характеристику человека, а его нравственные качества так и вообще весьма слабо коррелировали со знаниями, умениями и другими красивыми на первый взгляд качествами. Дебильный ребенок, с трудом освоивший акты письма и счета, был добродушнее, вежливее, даже деликатнее бойкого умника, с вызовом оскорблявшего учителя и одноклассников.

В масштабах общества идея формирования как-то очень бодро звучала и отложилась в сознании словами: "Не хочешь — заставим, не можешь — научим". Собственное сознание противилось мысли, что можно поэтапно сформировать творческое мышление, воображение, восприятие. Наука начинала казаться чем-то опасным и ненужным в жизни, о которой, думается, честнее всех писали поэты.

Потом появился З.Фрейд, нет, не в виде своих собственных текстов, а в разных вариантах его интерпретации другими. Внутренний мир человека, благодаря первому прикосновению к идеям З.Фрейда, ожил, стал как бы относительно независимым от экспериментатора.

Учение З.Фрейда при знакомстве с ним впервые по-настоящему заставило задуматься о том, что весь оптимизм усвоения, присвоения, социализации человека мало чем оправдан. Я поняла З.Фрейда так: у человека есть что-то изначально ему данное, это что-то не сводится к результатам внешнего воздействия, это что-то само преобразует эти воздействия, потому что умеет изменять их в соответствии со своим же собственным строением. Описание этого строения З.Фрейдом, выделение устойчивых и узнаваемых по жизненным фактам характеристик Я, Оно и Сверх-Я, возможность увидеть защитные механизмы в бытовой, обыденной жизни были одним из главных событий в моем изучении психологии.

Я, место которому так трудно было найти в "совокупности общественных отношений", стало будто бы ближе, оно, при моем понимании Фрейда, просто стало принадлежать самому себе. Его нельзя было сформировать кому-то, оно или было у человека, или его не было. Это одно из самых сильных впечатлений при знакомстве с идеями З.Фрейда.

Я было в постоянном напряжении, испытывая на себе всю противоречивость своей же жизни, где было место — бессознательному Оно и было место высшему, идеальному — Сверх-Я. Оно и Сверх-Я таинственны и недоступны как глубина океана и высота небес. Где-то между ними протекает обыденная жизнь Я, которая не разрушается от перегрузок погружения в глубину или восхождения к вершинам, Я надо научиться жить на своем уровне, определив его с помощью защитных механизмов.

Такая картина понимания З.Фрейда у меня была долгое время, она стала существенно меняться, когда я прочитала многие из его текстов, но главное осталось — осталось чувство, что Фрейд пытался найти ключи к пониманию страданий живых людей, с которыми он, как врач, имел дело. Они для него не были отстраненными испытуемыми, они его пациенты, они (их здоровье) зависели от того, что сделает с ними З.Фрейд, как он сумеет понять то, что с ними происходит.

З.Фрейд отвечал за здоровье своих пациентов, когда люди становились ими, он воспринимал их реально, во всей полноте их жизни, как сам ее чувствовал и понимал.

Этого не требовалось от психологов-экспериментаторов, проводивших формирование в соответствии со своими гипотезами. Психология для меня стала приобретать более человеческое лицо, в ней было уже место не только психическим функциям — памяти, вниманию, мышлению, ощущению, восприятию, воображению, а чему-то более сложному — сверхсложному.

Тем удивительнее было читать работы людей, которые называли себя психоаналитиками и учениками Фрейда, работы, в которых человеческое в человеке — его творчество — сводилось к сексуальности. Чего-то не хватало в их анализе, он был слишком прост и поверхностен. Сегодня я бы сказала, что в нем не было самого З.Фрейда — того, который есть в его собственных текстах.

Только сегодня я отчетливо понимаю, что теорию нельзя заимствовать, — она продукт и процесс творчества человека, ее создающего, то, что осталось от теории в его текстах, только маленькая толика того, что думал, чувствовал он на самом деле.

Когда я сейчас думаю о том, сколько написано книг и статей о З.Фрейде и его учении (очень-очень много), о самой жизни З.Фрейда, я понимаю, что таких книг будет все больше, так как современная психология все равно не может (пока?) зафиксировать и объяснить тайну Я. Ту тайну, которая связана в нашем сознании со знакомыми каждому с детства словами "любовь", "совесть", "вера".

З.Фрейд, по-моему, показал, что ключи для разгадки тайны можно найти, можно, используя их, подойти к ней. Но у тайны Я оказалось одно важное свойство — чем ближе к ней приближались, тем заметнее она меняла свой облик, — найденный ключ уже не годился. Вот и думается, что столь многочисленные толкования и понимания З.Фрейда и его идей похожи на поход толпы за тайной, и при этом используется одна карта на всех, но в процессе движения карта меняется и очень быстро. Толпа может не заметить этого.

Эта карта менялась и в руках самого З.Фрейда — он переживал тупики и озарения в своем понимании психического. Сегодня, когда его имя и идеи доступны многим в весьма упрощенной и безличной форме, у них возникает то отношение к этим идеям, которое они сами могут выработать. Уверена, что оно будет далеко не тем, каким оно было у З.Фрейда, а это очень много значит. Иногда гораздо больше, чем думает об этом сам человек, слепо доверяя своим мыслям, подавляя естественные чувства или, наоборот, полностью доверяя только своим влечениям и чувствам и отказываясь слушать голос собственного разума.

Это тот самый парадокс психологии, что познающий ее делает это так, как Он (а не кто-то другой) это умеет, как это ему дано в качествах его (исследователя) Я.

Современная психология для меня сегодня по-прежнему часто выглядит набором формально-логических рассуждении о предмете психологии.

В свое время благодаря работам З.Фрейда наука стала выглядеть по-другому, она шла от страданий живых людей и стремилась облегчить эти страдания, понимая их причину.

Причиной оказалось несовершенство человека, его зависимость от самого себя. Зависимость, которую он мог преодолеть и с помощью другого. И этим другим оказывался ученый.

На какое-то время показалось, что в поиске путей преодоления страданий человека и есть смысл теорий науки (я уже говорила, что примерно через десять лет столкнулась и с другими причинами, вызывающими страдания моих современников). Но это как-то не соответствовало чувству, с детства звучащему в словах: "Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать", "На свете счастья нет, но есть покой и воля".

Ни З.Фрейд, ни другие люди, о которых я к тому времени уже слышала или читала, не объяснили этого. Человек казался мне в научных текстах вообще исчезнувшим, их стало трудно читать — эксперименты по анализу детьми слова и подобное им не вызывали ничего, кроме ужаса от невозможности увидеть суть происходящего в них в целом; вопрос о том, зачем все это нужно, исчезал, так как в ходе экспериментов всегда подтверждалась гипотеза, которую мудрый исследователь так точно сумел сформулировать.

Я бесконечно благодарна судьбе за встречу с В.ВДавыдовым, Э.В.Ильенковым, В.П.Зинченко, М.К.Мамардашвили, я была их студенткой. Сейчас, через двадцать лет после моего ученичества, я могу оценить то, что они делали и сделали для психологии. Они не дали ей умереть от собственного оптимизма в то время, когда "идеи партии торжествовали", думаю, что не дадут умереть и сейчас, когда торжествуют другие идеи.

Во время тех живых встреч, а потом через книги и статьи, я все больше понимала не только сложность их работы в идеологизированной науке, но и их мужество не упрощать проблему сущности человека для нас, их учеников. Мыслить о мысли можно, потому что человек не есть мысль. Значит, в отношениях между людьми есть нечто, позволяющее мыслить о мысли.

Это потом, через много лет сам В.П.Зинченко написал о проблеме Богочеловека в психологии, сделав ее как бы легально названной, а тогда, в 1989 г., он впервые говорил на Всесоюзном съезде психологов о других принципах психологии, и я, слушая его, замирала от ожидания — скажет ли он слово "Бог". Тогда я его не услышала, но узнала, как узнавала его и в собственных рассуждениях о том, что идеальное (идеал, ценность) приходит к человеку особым путем, по крайней мере мне этот путь не назвать сегодня иначе как путем откровения.

Идею можно внедрять насильно, идеал — нельзя. Нужна особая работа человека, чтобы он создал идеал, и ей есть название — это любовь к Богу, нужна только сила, чтобы заставить человека следовать идее, но сила иссякнет и путь прекратится.

Работа по созданию идеала обладает бесконечным потенциалом энергии. Вот поэтому человек формирующий и похож на дрессировщика с кнутом, а человек, созидающий и воплощающий идеал, похож только на самого себя, ему не нужен кнут (и пряник тоже), он сам оказывает воздействие такого же качества, как свет на тьму. Примеры этому многочисленны в жизни великомучеников и святых. Тьма обладает, как и свет, своей силой и энергией, своим конкретным воплощением, люди давно знают об этом и говорят о Добре и Зле. Психология обходила и обходит эту тему, заменяя ее чем угодно, словно эти два понятия не содержат в себе метафизического смысла существования человека.

Мне сейчас становится неуютно, когда коллеги с легкостью говорят о том, что "самоуважение и самоутверждение — главные качества человека", но надо научить его (человека) находить путь к успеху. И вот закрывается та сторона жизни души, которая есть экзистенция, а остается лишь идея о ней.

Трудно признаться, что наши (мои тоже) мысли о реальности своей жизни еще не есть она сама. "Я думаю, а на самом деле...". Трудно признать себя — профессионала — не носителем истины, а лишь другим человеком, который сам движется к собственной сущности с большим трудом. Идея духовной помощи другому соблазнительна как никакая, особенно когда выражается высокими словами. Но! Я много раз вспоминала В.Франкла, когда работала и работаю с людьми. Вспоминала его слова о том, что же такое человек? "Это существо, постоянно принимающее решения, что оно такое. Он то самое существо, которое изобрело газовые камеры, но это и то существо, которое шло в эти газовые камеры с гордо поднятой головой и молитвой на устах".

За человека нельзя принять решения о том, что он такое, это будет подобно изобретению газовой камеры. За человека, если он называет себя ученым, никто не скажет об относительности истины, которую он познал, или считает, что познал. Он отвечает перед совестью за свои поиски истины, какими бы опасными или безопасными они ни были. Его путь к собственной совести является не менее важным, чем путь к истине, а поступки по совести не менее трудными, чем упорное отстаивание найденной истины.

Духовная помощь отличается от помощи психологической, как сущность человека отличается от проявлений его Я.

Духовная помощь может быть понята как помощь в обретении человеком совести, свободы, ответственности, веры и любви к Богу. Насколько она возможна под влиянием другого человека?

Существование множества различий и возникновение новых показывают, что люди нуждаются в них. Сколько бы психологических теорий ни было на свете, они не могут пройти мимо факта духовной работы человека. Чем она может быть вызвана? Какова в ней роль другого человека? Мне эти вопросы отчасти кажутся риторическими. Практика моей работы с людьми, сопоставляемая с данными доступных для меня исследований, позволяет говорить о том, что человек, задающий вопросы о собственной экзистенции, готов к переживанию религиозных чувств или уже переживает их, испытывая перед ними страх неизвестности. Ему только нужен его собственный символ, позволяющий ему же общаться с Богом. Будет это символ какой-то существующей религии или он создаст свой собственный — это уже неважно.

Дело помощи человеку не в привлечении его к какому-то верованию, учению, а в том, чтобы дать предметное содержание, соответствующее тем феноменам, которые проявились у него в трансцендентальном акте. Таким предметным содержанием, способствующим проявлению в человеке его экзистенции — его веры и любви, — может быть в принципе любой предмет, который выполняет роль языка религиозности человека.

Через этапы языка и может осуществляться духовная помощь человеку как понимание его языка другими людьми. Такой прорыв в трансцендентальность описан в рассказе Л-Андреева "Жизнь Василия Фивейского", где герой, пройдя немыслимые для человека страдания, произносит свое "Верую!", обращенное к небесам, со страстью, доступной немногим.

В работе с отношением человека к жизни, когда сам факт его же собственного отношения (как им осуществляемого и ему же подвластного) становится прорывом в реальность психического, в его свойства, становится очевидным и другое — экзистенциальная пустота порождена отчуждением от собственной жизни. Это не только массовое явление, это и главное содержание страданий моих современников. Отчасти поэтому такую силу приобретают обещания скорого счастья, идущие от нечистых на помыслы праведников, обещающих за плату взять на себя организацию чьей-то экзистенции.

Все же у любого человека есть выбор — через свое страдание пройти свой путь или за деньги получить возможность самовыражения, и при этом пережить свою слабость и бессилие как ценность с точки зрения мудрого Великого Инквизитора, охраняющего доступ к нашей любви и совести. Недаром говорит народная мудрость, что где власть, там и сласть. "Сласть" — наслаждение сильного, владеющего душой слабого, отдавшего ему это свое единственное достояние за свои же собственные деньги...

Скоро придет конец XX веку — страшному властью инквизиторов всех мастей, умело делающих свое дело. Каким он будет, XXI век? Как-то оценятся в нем усилия людей по поиску собственной экзистенции?

ГЛАВА VII

О жизни и смерти

— Мама! Поехал покойник, а за ним идет большая очередь.

К. И.Чуковский, "От двух до пяти"

...ибо исследование и размышление влекут нашу душу за пределы нашего бренного "я", отрывают ее от тела, а это и есть некое предвосхищение и подобие смерти; короче говоря, вся мудрость и все рассуждения в нашем мире сводятся в конечном итоге к тому, чтобы научить нас не бояться смерти.

Монтень, "Опыты"

Я уже давно мертвая. Меня жизнь бьет, а я боли не чувствую. Мне все безразлично.

(Из разговора с Мариной П., 18 лет)

Уронили мишку на пол,

Оторвали мишке лапу.

Все равно его не брошу,

Потому что он хороший.

А.Барто

Я очень долго сомневалась, нужно ли включить эту тему в книгу так открыто, как заявлено в названии главы. Было много "за" и не менее много "против". "За" в целом сводились к банальному утверждению, что смерть неизбежно присутствует в жизни, и от этого никуда не уйти. "Против" было этического толка — может быть, не стоит, говоря о развитии, сразу же упоминать о его естественном земном завершении, может быть, это разрушит и без того хрупкий для многих читателей оптимизм. Но хотелось сохранить в тексте возможность обсуждения этой темы, и я оставила эту главу.

Думаю, что в индивидуальной жизни человека — в его онтогенезе — встреча с феноменом смерти связана с появлением в картине мира важнейшего ее качества — Времени. Время становится осязаемым, физически присутствующим в виде преобразований свойств живого в неживое. Мертвый человек, мертвый жук, мертвая собака, мертвый цветок останавливают для ребенка время, делают его измеряемым самой глобальной единицей — единицей жизни — смерти, обозначающей начало и конец.

Поисками начала и конца явления ребенок занят в знаменитом возрасте от 3 до 5 лет, возрасте "почемучек" (о нем подробно речь впереди). Роковые для взрослых вопросы:

— Кто родил маму первого человека? (3 г. 2 мес. — из дневниковых записей. — А. Г.)

— Что было, когда ничего не было? (4,3 г. — из дневниковых записей. — А.Г.)

— Кто придумал смерть? (4,2 г. — из дневниковых записей. — А.Г.)

В них присутствует ориентация нормально развивающегося здорового ребенка на самые общие параметры психической реальности; хотелось бы, не мудрствуя лукаво, назвать их естественными для языка словами — на параметры жизни и смерти, начала и конца.

В известном смысле, задавая эти вопросы, ребенок занимает позицию творца мира, не только своего, а мира вообще, переживая свою непосредственную причастность к феноменам жизни и смерти.

Вопросы и их направленность у 3-5-летнего ребенка — показатель уже достаточно долгого онтогенетического пути, на котором встречи с феноменом жизни и смерти были неоднократно, причем сам ребенок мог быть создателем этих свойств, разрушая или созидая живое, разрушая или сохраняя созданное другими и им самим.

Не прибегая к длинной череде доказательств, ограничусь одним наблюдением: зимний парк, только что выпал снег. Дети с увлечением делают снеговика. Всю их работу от начала до конца внимательно наблюдает малыш 1,5-2 лет. Работа закончена, дети отошли от снеговика. Малыш деловито подходит к нему и пинает, толкает его что есть силы, получая явное удовольствие от содеянного.

Аналогичная ситуация: до смешного похожие снеговики, до смешного похожие комбинезоны на малышах. Но тут другой ребенок, такой же маленький, такой же внимательный к действиям старших детей, нагибается, двумя руками очень неловко берет снег и пытается прилепить его к фигуре снеговика — помогает.

Кто и когда уже научил одного — разрушать, а второго — строить? Сколько их, таких фактов, когда один кроха хлопочет, помогая, заботясь, охраняя, а другой такого же возраста — ломает, портит, пачкает, словно не замечая присутствия другого человека в предметах, да и вообще в его собственной жизни.

Читаю психологические и философские книги о характере человека. Соглашаюсь с тем, что "да", есть у человека устойчивые качественные характеристики, вижу их в людях, пытаюсь

понять их происхождение... и не понимаю... Пытаюсь применять к анализу поведения человека понятие "философия жизни", которое конкретизируется в переживаниях ценности его жизни, ценности жизни другого человека, ценности жизни вообще, а также в другом ряде переживаний — ответственность за жизнь, за живое, переживания по поводу источников своей жизни, источников собственной силы...

Не думаю, что нашла какое-то единственно верное объяснение, но оно позволило построить гипотезу, уточнять и проверять ее через наблюдение и исследование закономерностей индивидуальной жизни.

Суть гипотезы в следующем: с момента рождения ребенок сталкивается с конкретными формами "философии жизни", задающими границы между жизнью и смертью, задающими границы между живым и неживым через переживание боли — своей и чужой. Философия жизни, которую несут ребенку взрослые люди через их отношение к боли — первому признаку живого, — задает для ребенка вектор приложения его силы, вектор проявления его силы, которой будет оказано сопротивление со стороны другого, в том числе и со стороны собственного тела ребенка (ложка не полезет в рот, а поднять себя за собственные волосы вряд ли удастся).

Переживание боли не обязательно связано с внешними изменениями другого, поэтому от ребенка требуется ориентация на собственное усилие (силу воздействия), которое должно быть соразмерено со свойствами другого, чтобы не разрушить его и свое собственное тело тоже.

Естественно, это только гипотеза, гипотеза о возможном переживании боли как критерии своего воздействия на другого, как критерии наличия живого.

Доказательства, подтверждающие, по-моему, право гипотезы на существование, нахожу в патопсихологии и психиатрии[54], где нечувствительность к боли, отсутствие ориентации на состояние другого человека квалифицируются как признаки душевного нездоровья, а отсутствие переживаний границ собственного тела и его возможностей также рассматриваются как психопатология.

Словно Здоровье и Болезнь, Добро и Зло проявляются как отношение к Жизни и Смерти в человеческих типах биофильской и некрофильской ориентации, описанных Э.Фроммом[55].

Любовь к живому и любовь к мертвому — крайние проявления человеческого в человеке. Что это?

Это и факты жизни, узнаваемые уже в младенческих движениях, в подростковом вандализме, в стяжательстве и накопительстве в старости, в страхе перед новым у пожилого человека — в тысяче фактов из судеб людей, которые приходили и приходят ко мне на прием. Это и попытка размышления о чем-то трудно уловимом, что присутствует в различиях между людьми.

Остановлюсь пока на этом. Ясно, что сама жизнь во всем ее бесконечном разнообразии ограничена смертью. "Философия жизни", как жизнеутверждение или жизнеотрицание, составляет основу переживания феномена времени жизни, феномена силы жизни — наличие жизненной энергии и ее направленности. Человек встречается с ним как со своими возможностями сопротивления другому, сила этого сопротивления рождает боль. Через сопротивление, через боль (свою боль) ребенок приходит к переживанию несоответствия себя и другого, к переживанию начала и конца как неизбежных характеристик любого явления.

Вернусь к понятию обратимости — именно с ним, во всей полноте, сталкивается ребенок, переживая боль как обратную связь, идущую от факта собственного существования, — боль, преобразующую действие, фиксирующую переживание, уточняющую образ, изменяющую все проявления психической реальности.

Обратная связь, обратимость — боль как преобразованная сила, как преобразованная энергия обращает человека к ее источнику, то есть к самому себе. Боль в предельно ясной форме позволяет разграничить источник боли и ее содержание — переживание боли: "мне больно от" и "я болею". Таким образом обозначается граница физической реальности тела человека и граница психической реальности, их несоответствие другим видам реальностей. Протяженность психической реальности за пределы физического тела человека выделяется тоже через феномен боли, через переживание присутствия другого человека как фактора, преобразующего активность, трансформирующего ее до боли со всеми ее проявлениями:

— Мама, тетя глазами толкается! (3 г., из дневниковых записей. -А.Г.)

— Я за дядю плачу (3 г. 2 мес., из дневниковых записей. — А.Г.) (плачет горючими слезами, жалея персонажа оперетты).

— У меня сердце остановилось, умерло от страха. Я боялся, что поросят съедят (3 г. 4 мес., из дневниковых записей. —А.Г.).

Зыбкость, неопределенность границ психической реальности преодолевается через феномен боли при сопоставлении, разделении источника боли и содержания переживания боли. Так появляются в картине мира его контуры, которые позднее оформляются в Я—концепцию (ее основа — содержание переживания боли), в концепцию другого (в том числе и другого человека). Основу концепции другого, думается, составляет переживание несоответствия содержания боли и источника боли, вызванное плотностью другого.

Источником боли может быть в принципе любой материальный предмет (в том числе и слово с его специфической материальностью, и взгляд, и тому подобное). Содержание боли принадлежит психической реальности человека и является, как мы уже отмечали, признаком жизни, присущим самому живому существу.

Итак, можно думать, что существование феномена жизни и смерти при встрече ребенка с ними задает в онтогенезе важнейшее свойство психической реальности — протяженность во времени, а переживание боли способствует структурированию, организации пространства психической реальности, подготавливает предпосылки для появления Я—концепции и концепции другого как форм, фиксирующих качество психической реальности.

Переживание жизни и смерти, переживание боли составляет главное содержание философии жизни, которое конкретизируют для ребенка окружающие его люди.

Но постоянно обращает на себя внимание система жизненных фактов, показывающая предельную избирательность активности уже маленького ребенка. Обычно в общем виде их можно описать через качественные различия между детьми: активный — пассивный, любознательный — равнодушный, чувствительный — безучастный, ласковый — злой, смелый — трусливый, внимательный — рассеянный, сосредоточенный — отвлекающийся, веселый — плаксивый и т. п.

(Примерно эти же различия принадлежат и другим живым существам, например животным.)

Это не только характеристики динамики неких "процессов" в человеке (эмоциональных, волевых, познавательных), но и описание различий в ценностях (отношениях, состояниях), которые преобладают в активности ребенка. Недаром уже у шестилетних детей можно выделить достаточно устойчивые типы ценностей[56], выступающих как преобладающее содержание активности, как основной вектор, как главное направление построения картины мира. С полным основанием можно говорить о том, что за вариантами ценностей стоят глобальные переживания жизни и смерти, которые Э.Фромм описывал как биофилия и некрофилия. Они не обязательно выступают в чистом виде как любовь к живому или любовь к мертвому. Современная психология дает возможность качественно анализировать живое и мертвое в психической реальности, применяя для этого общее понятие психической смерти, которое не тождественно понятию физической смерти.

Прежде чем обратиться к этому понятию, попробуем увидеть на конкретном материале, характеризующем ценности детей, проявление биофильской и некрофильской ориентации. Этот материал нам нужен для того, чтобы еще раз уточнить роль и место переживания жизни и смерти в картине мира каждого человека.

Используем для анализа данные из уже упоминавшейся книги Н.И.Непомнящей (1992, с.51). "В настоящее время люди с ценностью реально-привычного функционирования составляют большинство (среди детей 6-7 лет таких 50-60%), людей с универсальной ценностью меньшинство (универсальность ценности — это возможность свободного выбора человеком способа действия, отношения к предмету в соответствии с изменением характера ситуации. — А.Г.)

Такое соотношение есть объективная необходимость, с которой приходится мириться (хотя в этическом и практическом смысле оно радовать не может)".

Ценностность реально-привычного функционирования я рассматриваю как вариант любви человека к неживому, важнейший признак неживого — постоянство, отсутствие изменений, следование, говоря словами Э.Фромма, "закону и порядку". Один из главных признаков некрофильской ориентации человека — жизнь в прошлом, постоянное ее воспроизведение в настоящем, "для него существенно только воспоминание, а не живое переживание, существенно обладание, а не бытие" (Э.Фромм, 1992, с. 32). Говоря иначе, в фактах существования ценностное™ реального привычного функционирования у детей можно видеть проявление некрофильской ориентации, естественно, не в тех ее крайних формах, которые описаны Э.Фроммом в психологических портретах Сталина и Гитлера, а в ее бытовых, распространенных формах ориентации большинства людей на воспроизведение своего привычного функционирования как действительной сущностей жизни.

Посмотрим, как обсуждает это явление (распространенную в наши дни ценностность реального привычного функционирования) В.Франкл. Он пишет о том, что сегодня человек страдает не от фрустрации (то есть невозможности удовлетворения) потребностей сексуальных, а от фрустрации потребностей экзистенциальных, то есть от утраты смысла собственного существования. Позволю себе уточнить мысль В.Франкла применительно к своим задачам — человек страдает от утраты собственной ориентации на жизнь, на жизнь как феноменальное явление, которое не тождественно существованию его физического тела и физических тел других людей.

Эта утрата приводит к субъективному ощущению пустоты, которое В.Франкл называет экзистенциальным вакуумом и объясняет его причины следующим образом: "...в отличие от животных инстинкты не диктуют человеку, что ему нужно, и в отличие от человека вчерашнего дня традиции не диктуют сегодняшнему человеку, что ему должно. Не зная ни того, что ему нужно, ни того, что он должен, человек, похоже, утратил ясное представление о том, чего же он хочет. В итоге он либо хочет того же, что и другие (конформизм), либо делает то, что другие хотят он него (тоталитаризм)" (1990, с. 24). С этим нельзя не согласиться, наблюдая множество реальных фактов. Назову только несколько особенно ярких в свете обсуждаемой проблемы:

— публичная нецензурная брань;

— социальная и бытовая неряшливость;

— превышение пределов компетентности представителями разных профессий;

— отсутствие любознательности как стремления к новым знаниям;

— интеллектуальная пассивность и страх перед интеллектуальными усилиями;

— отказ от сложных способов организации жизни, ориентация на простоту;

— раннее физическое старение — физическая пассивность;

— отсутствие активного индивидуального и социального протеста в ответ на все виды насилия;

— нарушение рамок конфиденциальной физической жизни тела человека;

— ориентация на возможного лидера, отказ от собственной картины мира и тому подобное.

Сопоставляя эти факты и рассуждения, хотелось бы еще раз уточнить ситуацию онтогенетического проявления переживаний жизни и смерти у конкретного человека.

В ней с неизбежностью возникает вопрос о том, в какой момент своего онтогенетического развития, в какой момент детства ребенок в полной мере переживает содержание своей ориентации (био— или некрофильской) как основы становления ценностей, как основы построения картины мира.

По-видимому, ответ на этот вопрос связан напрямую с ответом на вопрос о природе Добра и Зла, Созидания и Разрушения.

Психологически удовлетворительного ответа я не знаю. Могла бы ограничиться общими метафизическими размышлениями о том, что Добро и Зло вечны и их конкретное воплощение в людях — в детях — естественно, как наличие в сутках утра и вечера, восхода и заката, света и тьмы... Естественно так же, как в жизни есть смерть, а в любви притаилась ненависть.