Дальнейшие задами n направления работы

До сих пор мы исследовали две искусственные массы и нашли, что "в них действуют два вида эмоциональных связей, из которых первая — связь с вождем — играет, по крайней мере, для этих масс, более определяющую роль, чем вторая — связь массовых индивидов между со­бой. -

В морфологии масс. есть еще много вопросов, которые следовало бы исследовать и описать. Можно было бы исхо--дить из факта, что простая человеческая толпа еще не есть масса, пока в ней не установились вышеуказанные связи; однако нужно было бы признать, что в любой чело­веческой толпе очень легко возникает тенденция к образо­ванию психологической массы. Нужно было ,бы обратить внимание на различные, спонтанно образующиеся, более или менее постоянные массы и изучить условияих возник-

новения и распада. Больше всего нас заинтересовала разница между массами, имеющими вождя, и массами, щ вождь отсутствует. Не являются ли те массы, где имеете вождь, более первоначальными и более совершенным! В массах второго рода не может ли вождь быть замене абстрактной идеей, к чему ведь религиозные массы с и невидимым вождем уже и являются переходом, и мож< ли общая тенденция, желание, объединяющее множест! людей, быть заменой того же самого? Это абстрактно начало, опять-таки более или менее совершенно, могло воплотиться в лице, так сказать, вторичного вождя, и взаимоотношения между вождем и идеей вытекали разнообразные и интересные моменты. Вождь или ведущг идея могли бы стать, так сказать, негативными; ненависть к определенному лицу или учреждению могла бы подейст­вовать столь же объединяюще и вызвать похожие эмоцио­нальные связи, как и позитивная привязанность. Тогда! возникли бы и вопросы, действительно ли так необхо­дим вождь для сущности массы, и многие другие. ''

Но все эти вопросы, которые частично могут обсуждать^ ся и в литературе о массовой психологии, не смогут отвлечв нашего внимания от основных психологических проблем! которые даны нам в структуре массы. Нас прежде всего увлекает одно соображение, которое обещает нам доказать кратчайшим путем, что именно либидинозные связи харак­теризуют массу.

Мы стараемся уяснить себе, каково в общем отношение! людей друг к другу в аффективной сфере. Согласно знаме-;

нитому сравнению Шопенгауэра о мерзнущих дикобра­зах, ни один человек не переносит слишком интимного приближения другого человека¹⁵.

По свидетельству психоанализа, почти каждая продол­жительная интимная эмоциональная связь между двумя людьми, как-то: брачные отношения, дружба, отношения между родителями и детьми,— содержит осадок отвергаю­щих враждебных чувств, которые не доходят до сознания лишь вследствие вытеснения . Это более неприкрыто в случаях, где компаньон не в ладах с другими компаньо­нами, где каждый подчиненный ворчит на своего началь­ника. То же самое происходит, когда люди объединяются в большие единицы. Каждый раз, когда две семьи роднят­ся через брак, каждая из них, за счет другой, считает себя лучшей или более аристократической. Каждый из двух со­седних городов становится недоброжелательным соперни­ком другого; каждый кантончик смотрит с пренебреже-

нием, свысока на другой. Родственные, близкие между собою народные ветви отталкиваются друг от друга— южный немец не выносит северянина, англичанин клеве­щет на шотландца, испанец презирает португальца. То, что при больших различиях возникает труднопреодолимая антипатия — галла к германцу, арийца к семиту, белого к цветному,— нас перестало удивлять.

Когда вражда направляется против любимых лиц*, мы называем это амбивалентностью чувств и, конечно, слиш­ком рационалистически объясняем ее многочисленными поводами к конфликтам интересов, которые создаются именно при столь интимных отношениях. В неприкрыто проявляющихся отталкиваниях и антипатиях к близким мы узнаем выражение себялюбия, нарциссизма, добиваю­щегося своей самостоятельности и ведущего себя так, будто случай отклонения от его индивидуальных форм уже есть "критика последних и заключает вызових преобразовать. Почему столь велика чувствительность именно к этим подробностям дифференциации, мы не знаем; несомненно, однако, что в этом поведении людей проявляется готов­ность к ненависти, агрессивность, происхождение которой неизвестно и которой хотелось бы приписать примитивный характер¹⁷.

Вся эта нетерпимость. Однако, исчезает кратковременно или на долгий срок при образовании массы и в массе. Пока продолжается соединение в массу и до пределов его дейст­вия, индивиды ведут себя, как однородные, терпят своеоб­разие другого, равняются с ним и не испытывают к нему чувства отталкивания. Согласно нашим теоретическим воз­зрениям, такое ограничение нарциссизма может быть по­рождено только одним моментом, а именно, либидинозной связью с другими людьми. Себялюбие находит преграду лишь в чужелюбии, в любви к объектам. Тотчас же будет поставлен вопрос, не должна ли общность интересов, сама по себе и без всякого либидииозного вклада, привести к проявлению терпимости к другому и вниманию к его инте­ресам. На это выражение мы отвечаем, что таким путем осуществленное ограничение .нарциссизма все-таки недли­тельно, так как эта терпимость будет продолжаться не дольше, чем продолжается непосредственная выгода от со­трудничества с другим. Практическая ценность этого спорного, вопроса, однако, меньше, чем можно было бы ожидать, так как опыт показал, что в случае сотрудни­чества между товарищами обычно устанавливаются либи­динозные связи, которые определяют и продолжают отно-

шения товарищей далеко за пределами выгоды. В социал! ных отношениях людей происходит то же самое; психе аналитическое исследование вскрыло это в ходе развитие индивидуального либидо.'Либидо сдирается на удовлетво| рение основных жизненных потребностей и избирает их участников своими первыми объектами. И как у отдели ного человека, так и в развитии всего человечества, только любовь, как культурный фактор, действовала | смысле поворота от эгоизма к альтруизму. Это касается н< только половой любви к женщине со всеми из нее вытекаю­щими необходимостями беречь то, что женщина любит, н( и десексуализированной, сублймированно гомосексуаль^ ной любви к другому мужчине, любви, связанной с общей работой. Если, таким образом, в массе появляются ограни-! чения нарцистического себялюбия, которые вне ее н^| действуют, то это убедительное указание на то, что сущ-| .иость массообразования заключается в нового рода либиди-| нозных связях членов массы друг с другом, . |

Но яаша любознательность сразу задаст вопрос, каковы| же эти связи в массе. В психологическом учении о невро"| зах мы до сих пор занимались почти исключительно такой! связью любовных первичных позывов с их объектом, кото-1 рые преследовали еще прямые сексуальные цели. Такие! сексуальные цели в массе, очевидно, не существуют. Мы | имеем здесь дело с любовными первичными позывами,! которые, не теряя вследствие этого своей энергии, все же] отклонились от своей непосредственной цели. Ведь уже в ;

рамках обычной сексуальной занятости объектом мы заме­тили явления, которые .соответствуют отклонению инстинкта от его сексуальной цели. Мы описали их, как степени влюбленности, и признали, что они ведут за собой известное ущербление Я. На этих явлениях влюбленности мы остановимся теперь более .подробно, имея основания ожидать, что'мы обнаружим у них обстоятельства, кото­рые могут, быть перенесены на связи в массах. Но, кроме того, мы хотели бы знать, является ли этот вид занятости объектом, знакомый нам из полорой жизни, единствен­ным видом эмоциональной связи с другим человеком, или же мы должны принять во внимание еще другие такие , механизмы. Из психоанализа мы, действительно, узнаем, что есть еще другие механизмы эмоциональной связи — так называемые идентификации (отождествления), не­достаточно известные, трудно поддающиеся описанию про­цессы, исследование которых удержит нас на некоторое время-от темы массовой психологии.

VII :. . •• Идентификация

Идентификация известна психоанализу как самое раннее проявление эмоциональной связи с другим лицом, Она играет определенную роль в предыстории Эдипрва комплекса. Малолетний мальчик проявляет особенный ин­терес к своему отцу. Он хочет сделаться таким и быть таким, как отец, хочет решительно во всем быть на его месте. Можно спокойно сказать: он делает отца своим идеа­лом. Его поведение не имеет ничего общего с пассивной или женственной установкой по отношению к отцу (и к мужчине вообще), оно, напротив, исключительно мужест­венное. Оно прекрасно согласуется с Эдиповым комплек­сом, подготовлению которого и содействует.

Одновременно с этой идентификацией с отцом, а может быть, даже и до того, мальчик начинает относиться к ма­тери, как к объекту опорного типа. Итак, у него две психо­логически различные связи— с матерью— чисто сек­суальная захваченность объектом, с отцом — идентифика­ция по типу уподобления. Обе связи некоторое время сосуществуют, не влияя друг на друга и не мешая друг другу. Вследствие непрерывно продолжающейся унифика­ции психической жизни они наконец встречаются, и, как следствие этого сочетания, возникает нормальный Эдипов комплекс. Малыш замечает, что дорогу к матери, ему пре-' граждает отец; его идентификация с отцом принимает теперь враждебную окраску и делается идентичной с же­ланием заменять отца и у матери. Ведь идентификация изначально амбивалентна, она может стать выражением нежности так же легко, как и желанием устранения. Она подобна отпрыску первой оральной фазы либидинозной организации, когда соединение с желанным и ценимым объектом осуществлялось его съеданием и когда при этом этот объект, как таковой, уничтожался. Людоед, какизвест-но,сохранил эту точку зрения; своих врагов он любит так, что «съесть хочется», и он, не съедает тех» кого по какой-либо причине не может полюбить,

Судьба этой идентификации - с отцом позднее легко ускользает от наблюдения. Возможно, что в Эдиповом комплексе совершается обратный поворот, что отец при женственной установке принимается за объект, от которого ждут удовлетворения непосредственные сексуальные пер­вичные позывы, и тогда идентификация с отцом пред-

15-747 449

шествует объектной связи с Отцом. Так же — с соответст^ вующими заменами — обстоит дело ив случае малолетней^ дочери. I

Легко формулировать разницу между такой идентифи-Я нацией с отцом и объектным избранием отца. В первом | случае, отец есть то, чем хотят быть, во втором, то, ч»м хотят обладать. Разница, следовательно, в том, задевает ли эта связь субъект или объект человеческого Я. Поэтому первая связь возможна еще до всякого сексуального вы­бора объекта. Гораздо труднее наглядно изложить это раз-" личие метапсихически. Достоверно лишь то, что идентифи­кация стремится сформировать собственное Я по подобию другого, взятого за «образец».

Из более сложной ситуаций мы выделяем идентифи­кацию при невротическом образовании симптомов. Предпо­ложим, что маленькая девочка, которую мы теперь возьмем как пример, испытывает тот же симптом болезни, как и ее мать, например тот же мучительный кашель. Это может происходить различно. Либо идентификация та же, из Эдипова комплекса, т. е. означает враждебное желание занять место матери, и симптом выражает объектную любовь к отцу; симптом реализует замену матери под влиянием чувства виновности: ты хотела быть матерью, так теперь ты стала ею, по крайней мере в страдании. В таком случае это законченный механизм истерического симпто-мообразования либо симптом, равный симптому любимого : лица (как, например, Дора в «Bruchstuck einer Hysteric-analyse» имитировала кашель отца); тогда мы можем описать происходящее только таким образом, что иденти­фикация заняла место объектного выбора, объектный выбор регрессировал до идентификации. Мы слышали, что идентификация является самой ранней и самой первона­чальной формой эмоциональной связи; в условиях обра­зования симптомов, т. е. вытеснения и господства меха­низмов бессознательного, часто случается, что объектный выбор снова становятся идентификацией, т. е. Я перени- -мает качества объекта. Примечательно, что при этих иден­тификациях Я иногда копирует нелюбимое лицо, а иногда любимое. Достойно внимания и то, что в обоих случаях идентификация лишь частичная, крайне ограниченная, и 'копируется только одна-единственная черта объектного лица.

Третьим, особенно частым и важным фактом симпто-мообразования является то, что идентификация совершен­но лишена объектного отношения к копируемому лицу.

Если, например, девушка в пансионе получает от тайного возлюбленного письмо, вызывающее ее ревность, и она реагирует на него истерическим припадком, то с несколь­кими из ее подруг, которые знают'-о письме, тоже слу­чится этот припадок,, как следствие, как мы говорим, пси­хической инфекции. Это—механизм идентификации на^ почве желания или возможности переместить себя в дан­ное положение. Другие тоже хотели бы иметь тайную лю­бовную связь, и под влиянием сознания виновности согла­шаются и на связанное с этим страдание. Было бы не­правильно утверждать, что они усваивают симптом из сочувствия. Сочувствие, наоборот, возникает только из идентификации, и доказательством этого является то, что такая инфекция или имитация имеет 'место и в тех случаях, когда можно предположить еще меньшую пред­шествующую симпатию, чем обычно бывает у подруг в пансионе. Одно Я осознало в одном пункте значительную аналогию с другим Я — в нашем примере одинаковую го­товность к эмоции; затем в этом пункте возникает иден­тификация, и под влиянием патогенной ситуации эта иден­тификация перемещается на симптом, порожденный пер­вым Я. Таким образом, идентификация через симптом делается для обоих Я признаком взаимного перекрытия какой-то части их личности, которое должно оставаться вытесненным.

Сведения, полученные нами из этих трех источников, мы можем резюмировать следующим образом: во-первых, что идентификация представляет собой самую первона­чальную форму эмоциональной связи с объектом, во-вто­рых, что регрессивным путем, как бы интроекцией объекта в Я, она становится заменой либидинозной объектной связи, и в-третьих, что она может возникнуть при каждой вновь замеченной общности с лицом, не являющимся объектом сексуальных первичных позывов. Чем значи­тельнее эта общность, тем успешнее может стать эта частичная идентификация и соответствовать, таким обра­зом, началу новой связи.

Мы предчувствуем, что взаимная связь массовых ин­дивидов уже по самой природе такой идентификации является важной аффективной общностью, и можем пред­полагать, что эта общность заключается в характере связи с вождем. Другое предположение может подсказать нам, что мы далеко не исчерпали проблему идентификации, что мы стоит перед процессом, который психология называет «вживаннем» и который играет первостепенную роль для

нашего понимания чужеродности Я других людей. Но здесь мы ограничимся ближайшими аффективными воздейст­виями идентификации и оставим пока в стороне ее значе­ние для нашей интеллектуальной жизни.

Психоаналитическое исследование иногда занималось и более трудными проблемами психозов и смогло обнару­жить идентификацию и в некоторых других случаях, ко­торые не сразу доступны нашему пониманию. Я подробно изложу два этих случая как материал для наших даль­нейших рассуждений.

Генезис мужской гомосексуальности в целом ряде слу-'чаев следующий: .молодой человек необыкновенно долго и интенсивно! в духе Эдипова комплекса, сосредоточен на своей матери. Но, наконец, по завершении полового со­зревания все же настает время заменить мать другим сек­суальным объектом. И тут происходит внезапный поворот;

юноша не покидает мать, но идентифицирует себя с ней, он в нее превращается и ищет теперь объекты, которые могут заменить ему его собственное Я, которых он может любить и лелеять так, как его самого любила и лелеяла мать. Этот часто наблюдающийся процесс может быть под­твержден любым количеством случаев;'он, конечно, совер­шенно независим от всяких предположений, которые де­лаются относительно движущей силы и мотивов этого внезапного превращения. Примечательна в этой идентифи­кации ее обширность, она меняет Я в чрезвычайно важ­ной области—а именно в сексуальном характере—по образцу прежнего объекта. При этом сам объект поки­дается; покидается ли он совсем или только в том смысле, что он остается в бессознательном, не подлежит здесь дискуссии. Идентификация с потерянным или покинутым объектом для замены последнего, интроекция этого объек­та в Я для нас, конечно, не является новостью. Такой про­цесс можно непосредственно наблюдать на маленьком ребенке. Недавно в Международном психоаналитическом журнале было опубликовано такое наблюдение. Ребенок, горевавший о потере котенка, 0ез всяких обиняков заявил, что сам он теперь котенок, и стал поэтому ползать на четвереньках, не хотел есть за столом ит. я.

Другой пример такой интроекции объекта дал нам анализ меланхолии, аффекта, считающего ведь реаль­ную или аффективную потерю любимого объекта одной из самых важных причин своего появления. Основной характер этих случаев заключается в жестоком унижении собственного Я в связи с беспощадной самокритикой я

горькими упреками самому себе. Анализы показали, что эта оценка и эти упреки в сущности имеют своею целью объект и представляют собой лишь отмщения Я объекту. Тень объекта отброшена на Я. Интроекция объекта здесь чрезвычайно ясна. '

Эти меланхолии, однако, выявляют и нечто другое, что может оказаться важным для наших дальнейших рассуж­дений. Они показывают нам Я в разделении, в расщеплен-ности на две части, из которых каждая неистовствует " против другой. Эта другая часть есть часть, измененная интроекцией, заключающая в себе потерянный объект. Но знакома нам и часть, так жестоко себя проявляющая. Она включает совесть, критическую инстанцию, которая ив нормальные времена критически подходила и Я, но никогда не проявляла себя так беспощадно и так неспра­ведливо. Мы уже в предшествующих случаях должны были сделать предположение (нарциссизм, печаль и мелан­холия), что в нашем Я развивается инстанция, которая может отделиться от другого Я и вступить с ним в кон­фликт. Мы назвали ее Я-идеалом и приписали ей функции самонаблюдения, моральной совести, цензуры сновидений и основное влияние при вытеснении. Мы сказали, что она представляет собой наследие первоначального нарциссиз­ма, в котором детское Я удовлетворяло само себя. Из влия­ний окружающего эта инстанция постепенно воспринимает требования, которые предъявляются к Я и которые оно не всегда может удовлетворить; но когда человек не может быть доволен своим Я, он все же находит удовлетворение в Я-идеале, которое дифференцировалось из Я. В мании преследования, как мы далее установили, явно обнаружи­вается распад этой инстанции и при этом открывается ее происхождение . от влияний авторитетов — родителей прежде всего. Мы, однако, не забыли отметить, что мера удаления Я-идеала от Я актуального очень варьируется для'отдельных индивидов и что у многих людей эта диф­ференциация внутри Я не больше дифференциации у ре­бенка. Однако, прежде чем. мы сможем использовать этот материал для понимания либидинозной организации мас­сы, мы должны принять во внимание" некоторые другие взаимоотношения - между объектом и Я¹⁸.

VIII

Влюбленность n гипноз

Язык даже в своих капризах верен какой-то истине. Правда, он называет любовью очень разнообразные эмо­циональные отношения, которые и мы теоретически сводим к слову любовь, но далее он'все же сомневается, настоя­щая ли, действительная, истинная ли эта любовь, и указы­вает внутри этих любовных феноменов на целую шкалу возможностей. Нам тоже нетрудно найти ее путем наблю­дения.

В целом ряде случаев влюбленность есть не что иное, как психическая захваченность объектом, диктуемая сек­суальными первичными позывами в целях прямого •сек­суального удовлетворения и с достижением этой цели и угасающая; это то, что называют низменной, чувственной любовью. Но, как известно, либидинозная ситуация редко остается столь несложной. Уверенность в новом про­буждении только что угасшей потребности была, вероятно, ближайшим мотивом, почему захваченность сексуальным объектом оказывалась длительной, и его «любили» и в те промежутки времени, когда влечение отсутствовало.

Из весьма примечательной истории развития челове­ческой любовной жизни к этому надо добавить второй момент. В первой фазе жизни, обычно уже заканчивающей­ся к пяти годам, ребенок в одном из родителей нашёл пер­вый любовный объект, на котором соединились все его искавшие удовлетворения сексуальные первичные позывы. Наступившее затем вытеснение имело следствием вынуж­денный отказ от большинства этих детских сексуальных целей и оставило глубокое видоизменение отношений к родителям. Ребенок и дальше остается привязанным к ро­дителям первичными позывами, которые надо назвать «целепрегражденными». Чувства, которые он с этих пор питает к этим любимым лицам, носят название «нежных». Известно, что в бессознательном эти прежние чувствен­ные стремления сохраняются более или менее сильно, так что первоначальная полнокровность в известном смысле остается и дальше. '

С возмужалостью появляются, как известно, новые, весьма интенсивные стремления, направленные на прямые сексуальные цели. В неблагоприятных случаях они, как чувственное течение, отделены от продолжающихся «неж­ных» эмоциональных направлений. Тогда мы имеем кар-

тину, оба аспекта которой так охотно идеализируются известными литературными течениями. Мужчина обнару­живает романтическое влечение к высокочтимым женщи­нам, которые, однако, не влекут его к любовному обще­нию, и потентен только с другими женщинами, которых он не «любит», не уважает и даже презирает. Но чаще подрастающему юноше все же .удается известная мера синтеза между нечувственной, небесной, и чувственной, земной, любовью и его отношение к сексуальному объекту отмечено совместным действием непрегражден­ных и целёпрегражденных первичных позывов. Глубину влюбленности можно измерить по количеству целёпре­гражденных нежных инстинктов, сопоставляя их с простым чувственным вожделением.

В рамках влюбленности нам прежде всего бросился в глаза феномен сексуального превышения оценки, тот факт, что любимый объект в известной мере освобождается от критики, что все его качества оцениваются выше, чем качества нелюбимых лиц или чем в то время, когда это лицо еще не было любимо. Если чувственные стремления несколько вытесняются или подавляются, то появляется иллюзия, что за свои духовные достоинства объект любим и чувственно, а между тем, может-быть, наоборот, только чувственное расположение наделило его этими достоинст­вами. -

Стремление, которым суждение здесь фальсифицирует­ся,—есть идеализация. Но этим самым нам облегчается и ориентировка, мы видим, что с объектом обращаются, как с собственным Я, что, значит, при влюбленности боль­шая часть нарцистического либидо перетекает на объект. В некоторых формах любовного выбора очевиден даже факт, что объект служит заменой никогда не достигну­того собственного Я-идеала. Его любят за совершенства, которых хотелось достигнуть в собственном Я и которые этим окольным путем хотят приобрести для удовлетворе­ния собственного нарциссизма. ••*''.

Если сексуальная переоценка и влюбленность продол­жают повышаться, то расшифровка картины делается еще яснее. Стремления, требующие прямого сексуального удовлетворения, могут быть теперь совсем вытеснены, как то/обычно случается, например, в мечтательной любви юноши; Я делается все нетребовательнее и скромнее, а объект все великолепнее и ценнее; в конце концов, он де­лается частью общего себялюбия Я, и самопожертвование этого Я представляется естественным следствием. Объект,

так сказать, поглотил Я. Черты смирения, ограничение нарциссизма, причинение себе вреда имеются во всех слу­чаях влюбленности; в крайних случаях они лишь повы­шаются и вследствие отступления чувственных притяза­ний остаются единственно господствующими.

Это особенно часто бывает при несчастной, безнадеж­ной любви, так как сексуальное удовлетворение ведь каждый раз заново снижает сексуальное превышение оценки. Одновременно с этой «самоотдачей» Я объекту, уже ничем не отличающейся от сублимированной само­отдачи абстрактной идее, функции Я-идеала совершенно прекращаются. Молчит критика, которая производится этой инстанцией; все, что объект делает и требует,— пра­вильно и безупречно.. Совесть не применяется к тому, что делается в пользу объекта; в любовном ослеплении идешь на преступление, совершенно в этом не раскаиваясь. Всю ситуацию можно без остатка резюмировать в одной фор­муле: объект ^анял место Я-идеала. ^

Теперь легко описать разницу между идентифика­цией и влюбленностью в ее высших выражениях, которые называют фасцинацией, влюбленной зависимостью. В пер­вом случае Я обогатилось качествами объекта, оно, по выражению Ференчи, объект «интроецировало»; во втором случае оно обеднело, отдалось объекту, заменило объектом свою главнейшую составную часть. Однако при ближайшем рассмотрении скоро можно заметить, что такое утвержде­ние указывает на противоположности, которые на самом деле не существуют. Психоэкономически дело не в обедне­нии was. в обогащении — даже и крайнюю влюбленность можно описать, как состояние, в котором Я якобы интрое-цировало в себя объект. Может быть, другое развитие скорее раскроет нам суть явления. В случае идентифика­ции объект утрачивается или от него отказываются, затем он снова воссоздается в Я, причем Я частично изменяется по образцу утраченного объекта. В другом'же случае объект сохранен и имеет место «сверхзахваченность» со стороны Я и за счет Я. Но и это вызывает сомнение. Разве установлено, что идентификация имеет предпосылкой от­каз от психической захваченности объектом, разве не может идентификация существовать при сохранении объ­екта? И прежде чем пуститься в обсуждение этого щекотли­вого-вопроса, у нас уже может появиться догадка, что сущ­ность этого положения вещей содержится в другой альтер­нативе, а-именно: не становится ли объект на место Я или Я-идеала?

От влюбленности явно недалеко до гипноза. Соответ-^ ствие обоих очевидно. То же смиренное подчинение, уступ­чивость, отсутствие критики как по отношению к гипно­тизеру, так и по отношению к любимому объекту. Та же поглощенность собственной инициативы; нет сомнений, что гипнотизер занял место Я-идеала. В гипнозе все отно­шения еще отчетливее и интенсивнее, так что целесооб­разнее пояснять влюбленность гипнозом, а не наоборот. Гипнотизер является единственным объектом; помимо него никто другой не принимается во внимание. Тот факт, что Я, как во сне, переживает то, что гипнотизер требует и утверждает, напоминает нам о том, что, говоря офунк-^ пиях Я-идеала, мы упустили проверку реальности¹⁸. Неудивительно, что Я считает восприятие реальным, если психическая инстанция, заведующая проверкой реально­сти, высказывается в пользу этой реальности. Полное отсутствие стремлений с незаторможеннымй сексуальны­ми целями еще более усиливает исключительную чистоту явлений. Гипнотическая связь есть неограниченная влюб­ленная самоотдача, исключающая сексуальное удовле­творение, в то время как при влюбленности таковое оттес­нено лишь временно и остается на заднем плане как позд­нейшая целевая возможность.

Однако, с другой стороны, мы можем сказать, что гипнотическая связь — если позволено так выразиться — представляет собой образование массы из двух лиц. Гипноз является плохим объектом для сравнения с образованием масс, так как он, скорее всего, с ним идентичен. Из слож­ной структуры массы он изолирует один элемент,— а имен­но поведение массового индивида по отношению к вождю. Этим ограничением числа гипноз отличается от образова­ния масс, а отсутствием прямых сексуальных стремле­ний—от влюбленности. Он,- таким образом, .занимает между ними среднее положение. - • •

Интересно отметить, что именно заторможенные в целе­вом отношении сексуальные стремления устанавливают между людьми столь прочную связь. Но это легко объясни­мо тем фактом,, что они неспособны к полному удовлетво­рению, в то время как незаторможенные сексуальные стремления чрезвычайно ослабевают в каждом случае достижения сексуальной цели. Чувственная любовь при­говорена к угасанию, если она удовлетворяется; чтобы продолжаться, она с самого начала должна быть смешана с чисто нежными, т.е. заторможенными в целевом отно­шении, компонентами, или же должна такую трансформа­цию претерпеть. _

Гипноз прекрасно бы разрешил загадку либидинозной конституции массы, если бы сам он не содержал каких-то! черт, не поддающихся существующему рациональному! объяснению, как якобы состояния влюбленности с исклю-i чением прямых сексуальных целен. Многое еще в нем следует признать непонятным, мистическим. Он содержит • примесь парализованности, вытекающей из отношения могущественного к бессильному, беспомощному, что при­мерно приближается к гипнозу испугом у животных. Спо­соб, которым гипноз достигается, и сопряженность гипно­за со сном неясны, а загадочный отбор лиц, для гипноза годных, в то время как другие ему совершенно не подда­ются, указывает на присутствие в нем еще одного неиз­вестного момента, который-то, может быть, и создает в гипнозе возможность чистоты либидинозных установок, Следует также отметить, что даже при полной суггестивной податливости моральная совесть загипнотизированного может проявлять сопротивление. Но это может происхо­дить оттого, что при гипнозе в том виде, как он обычно производится, могло сохраниться знание того, что все это только игра, ложное воспроизведение иной, жизненно гораздо более важной ситуации.

Благодаря проведенному нами разбору мы, однако, вполне подготовлены к начертанию формулы либиди­нозной конституции массы. По крайней мере, такой массы, какую мы до сих пор рассматривали, т. е, имеющей вождя и не приобретшей секундарно, путем излишней «организо­ванности»,. качеств индивида. Такая первичная масса есть какое-то число индивидов, сделавших своим Я-идеа-дом один а тот же объект в вследствие этого в своем Я между собой идентифицировавшихся. Это отношение мо­жет быть изображено графически следующим образом.

Я — идеал «

IX

- Стадный инстинкт

•\, ". ' ', , .f- '

Наша радость по поводу иллюзорного разрешения, с помощью этой формулы, загадки массы будет краткой. Очень скоро нас станет тревожить мысль, что, по существу-то, мы приняли ссылку на загадку гипноза, в которой еще так много неразрешенного. И вот новое возражение приоткрывает намдальнейший путь.

Мы вправе сказать себе, что обширные аффективные связи, замеченные нами в массе, вполне достаточны, что­бы объяснить, одно из ее свойств, а именно отсутствие у индивида самостоятельности и, инициативы, однород­ность его реакций с реакцией всех других, снижение его, так сказать, до уровня массового индивида. Но при-рассмотрении массы как целого она показывает нам больше; черты ослабления интеллектуальной деятельно­сти, безудержность аффектов, неспособность к умеренно­сти и отсрочке, склонность к переходу всех пределов в выражении чувств и к полному отводу эмоциональной энергии через действия—-это и многое другое, что так ярко излагает Ле Бон, дает несомненную картину регресса психической деятельности к более ранней ступени, кото­рую мы привыкли находить у дикарей или у детей. Такой регресс характерен особенно для сущности обыкновенных масс, в то время как у масс высокоорганизованных, искус­ственных, такая регрессия может быть значительно за­держана. ,

Итак, у нас создается впечатление состояния,, где отдельное эмоциональное побуждение и личный интеллек­туальный акт индивида слишком слабы, чтобы проявиться отдельно» и должны непременно дожидаться заверки подобным повторением со стороны других. Вспомним, сколько этих феноменов зависимости входит в нормаль­ную конституцию человеческого общества, как мало в нем оригинальности и личного мужества и насколько каждый отдельный индивид находится во власти установок мас­совой души, проявляющихся в расовых особенностях, сословных предрассудках, общественном мнении и т. п. Загадка суггестивного влияния разрастается, если при­знать, что это влияние исходит не только от вождя, но также и от каждого индивида на каждого другого инди­вида, и мы упрекаем себя, что односторонне выделили отношение к вождю, незаслуженно отодвинув на задний

45»

план другой фактор взаимного внушения.

Научаясь таким образом скромности, мы прислуши­ваемся к другому голосу, обещающему нам объяснение на более простых основах. Я привожу это объяснение из умной книги В. Троттера о стадном инстинкте и сожалею лишь о том, что она не вполне избежала антипатии, явив­шейся результатом последней великой войны.

Троттер ведет наблюдаемые у массы психические феномены от стадного инстинкта, который прирожден человеку так же, как и другим видам животных. Биоло­гически эта стадность есть аналогия и как бы продолжение многоклеточиости, а в духе теории либидо дальнейшее выражение склонности всех однородных живых существ к соединению во все более крупные единства. 'Отдельный индивид чувствует себя незавершенным, если он один. Уже страх маленького ребенка есть проявление стад­ного инстинкта. Противоречие стаду равносильно отделе­нию от него, и поэтому противоречия боязливо избегают. Но стадо отвергает все новое, непривычное. Стадный инстинкт — по Троттеру — нечто первичное, далее нераз­ложимое.

Троттер указывает ряд первичных позывов (или ин­стинктов), которые он считает примарными: инстинкт самоутверждения, питания, половой и стадный инстинкт. Последний часто находится в оппозиции к другим ин­стинктам. Сознание виновности и чувство долга — харак­терные качества стадного животного. Из стадного инстин­кта исходят, по мнению Троттера, также и вытесняющие силы, открытые психоанализом в Я, и то сопротивление, на которое при психоаналитическом лечении наталкива­ется врач. Значение речи имело своей основой возмож­ность применить ее в стаде в целях взаимопонимания, на ней в большой степени зиждется идентификация от­дельных индивидов друг с другом. ' ,

В то время как Ле Бон описал главным образом ха­рактерные текучие массообразования, а Мак Дугалл стабильные общественные образования, Троттер концент­рировал свой интерес на самых распространенных объеди­нениях, в которых живет человек, и далих психологи­ческое обоснование. Троттеру не приходится искать про­исхождения стадного инстинкта, так как он определяет его как первичный и ве поддающийся дальнейшему раз­ложению. Его замечание, что Борис Сидис выводит стад­ный инстинкт на внушаемости, к счастью для него, излиш­не. Это объяснение по известному неудовлетворительному

шаблону; перестановка этого тезиса, т. е. что внущае-мость — порождение стадного инстинкта, кажется мне гораздо более убедительной.

Однако Троттеру с еще большим правом, чем другим, можно возразить, что он мало считается с ролью вождя в массе; мы склонны к противоположному суждению, а именно, что сущность массы без учета роли вождя недоступна пониманию. Для вождя стадный инстинкт вообще не оставляет никакого места, вождь только случай­но привходит в массу, а с этим связано то, что от эт0го инстинкта нет пути к потребности в боге; стаду недостает пастуха. Но теорию Троттера можно подорвать и психоло­гически, т. е. можно, по меньшей мере, доказать вероятие, что стадный инстинкт не неразложим, не примарен в том смысле, как примарен инстинкт самосохранения и половой инстинкт.