Глава вторая эволюция семейной терапии

Мы собирались назвать этот раздел «Рождение семейной те­рапии» — подходящая метафора, если принять во внимание чув­ства отцов-основателей семейной терапии, сродни той невероят­ной гордости, какую впервые испытывают родители за чудо соб­ственного творения. Но понятие «эволюция» пригоднее всего. На это есть две причины. Первая: хотя семейная терапия появи­лась сравнительно недавно (примерно в 1956 г.), поле имеет длин­ную историю. Первые семейные терапевты законно гордились революционным скачком, который стал возможен благодаря клиническому приложению кибернетической и системной тео­рий. Но, как вы заметили, эти и многие другие концепции, так

дорого ценимые семейной терапией, были заимствованы из дру­гих областей.

Другая причина предпочтения термина «эволюция» заклю­чается в его подоплеке, означающей, что, тогда как во время своего возникновения некоторые явления адаптируются, при изменении окружающей среды они теряют свою функциональ­ность. Возьмем, к примеру, агрессивность. Жестокость рода че­ловеческого, несомненно, больше подходит к охоте на бизонов и борьбе за территорию, чем к нашей жизни в тесном пространст­ве квартир. То же касается и семейной терапии. При исследова­нии корней поля и ранних наработок обратите внимание на идеи, годные в прошлом, но бесполезные на первый взгляд сейчас, на­поминающие эволюционные заблуждения или фальстарты. Од­нако одновременно вы можете открыть, что некоторые идеи, считающиеся ныне устаревшими, могут быть стоящими.

В этом разделе мы рассмотрели доопытные и ранние годы семейной терапии. Естьдве увлекательные истории о тех днях, одна — о персоналиях, другая — об идеях. Вы прочитаете о пио­нерах, иконоборцах и великих авторах, которые так или иначе разбили шаблоны видения жизни и ее проблем, как функциони­рование индивидов и индивидуальная психология. Не сомневай­тесь: сдвиг с индивидуальной на системную перспективу является революционным и обеспечивает тех, кто осознает это, действи­тельно сильным инструментом для понимания и решения чело­веческих проблем.

Некоторые из ведущих светил системной революции и по­ныне заслуженно знамениты, чей гений и отвага сохранены и переданы в их рукописях и через их последователей. Имена Гре­гори Бейтсона, Джея Хейли и Сальвадора Минухина многие из вас слышат не впервые, но есть и другие значимые фигуры в эво­люции семейной терапии, которыми по той или иной причине пренебрегли. Среди этих блистательных клиницистов — Натан Аккерман и Вирджиния Сатир, чей вклад не получил достойного признания, поскольку их труды никогда по-настоящему не пере­давали квинтэссенцию их мастерства. Или Дон Джексон и Джон Е. Белл, два самых вдумчивых пионера нашего движения, чьи прекрасные работы редко читаются в наши дни! Почему? Просто потому, что даты их публикаций не означены последними годами?

Вторая история эволюции семейной терапии — история идей. Неугомонная любознательность ведущих семейных терапевтов привела их к изобретению новых путей для концептуализации

радостей и горестей семейной жизни. Но действительно ли необ­ходимо изучать историю этих идей? Не лучше ли рассматривать эти понятия в свете современных теорий? К сожалению, нет. Се­мейных терапевтов ругают и благословляют за интеллектуальные новшества, которые приводят не только к выдающимся иннова­циям, но и к увлечению невразумительным и абстрактным и к пренебрежению некоторыми самыми практичными идеями се­мейной системной теории.

Читая эту историю семейной терапии, у вас может появиться желание рассмотреть утерянное наравне с приобретенным. Воз­можно, вы решите, что кое-кто, подобно Дону Джексону, Вирд­жинии Сатир или Натану Аккерману, представляют некую цен­ность, чтобы возродить их и изучить более пристально. Вы также можете открыть, что системная теория — это более богатое и сложное явление, чем могла бы предложить современная прак­тика, или что, в конце концов, кибернетическую метафору пока рано сдавать в утиль.

Мы постарались сделать все возможное, чтобы рассказать вам историю семейной терапии достаточно последовательно, чтобы вы увидели, как поле стало таким, каково оно сегодня, а также достаточно подробно, чтобы вы открыли для себя некото­рые важные моменты, которые ни в коем случае нельзя упускать из виду. Поскольку истории инноваторов и их инноваций нераз­делимо переплетены друг с другом, мы проследим за судьбой наи­более важных идей и практик, оставив на последующие главы рассмотрение их самых важных и современных последствий.

Читая эту историю, оставайтесь открытыми для сомнений и будьте готовы перепроверить простые допущения, включая оче­видное, что семейная терапия началась с великодушной попыт­ки поддержать институт семьи. Истина такова, что сначала се­мейные терапевты столкнулись с семейной системой как с се­рьезным сильным противником.

Необъявленная война

Хотя мы и склонны считать, что психиатрические лечебни­цы — это места насильственного заключения, изначально они строились для спасения умалишенных от гонений их родствен­ников, от жизни под замком где-то на задворках семьи. В соот­ветствии с этим, кроме как для целей взять на себя ответственность, госпитальные психиатры еще долгое время держали се­мью на расстоянии вытянутой руки. Клиницисты XX века пони­мали роль семьи в порождении психиатрических проблем, но считали, что ее исключение из лечения необходимо для ослабле­ния ее разрушительного влияния. Однако в 50-х гг. два сбиваю­щих с толку события заставили терапевтов признать силу семьи, воздействующую на курс терапии.

Терапевты стали замечать, что зачастую, когда пациент шел на поправку, кому-то в семье становилось хуже, — будто семье необходим симптоматийный член. Это как при игре в прятки — неважно, кто прячется; пока кто-то играет эту роль, игра может продолжаться. Однажды Дон Джексон (Jeckson, 1954) лечил жен­щину с трудноизлечимой депрессией. Когда ей наконец стало лучше, ее муж стал жаловаться, что его состояние ухудшается. Ей становилось все лучше, а муж потерял работу. В конце концов, когда она окончательно выздоровела, муж покончил жизнь са­моубийством. Очевидно, стабильность этого человека происте­кала из болезни его жены.

В другом случае Джексона муж настоял на лечении жены от «фригидности». Когда после нескольких месяцев терапии ее сек­суальная чуткость повысилась, он стал импотентом.

Другим странным аспектом сдвига расстройства было то, что пациентам очень часто в госпитале становилось лучше, а по воз­вращении домой — хуже. Вот еще один пример необыкновенной истории Эдипа. Сальвадор Минухин лечил молодого человека, неоднократно попадавшего в клинику из-за попыток выцара­пать себе глаза. Этот человек в клинике Белльвью вел себя нор­мально, но стоило ему вернуться домой, как он вновь начинал себя калечить. Казалось, что он мог быть нормальным только в безумном мире.

Оказалось, что молодой человек чрезвычайно близок со своей матерью — связь, образовавшаяся и окрепшая в течение семи лет загадочного отсутствия его отца. Последний, будучи за­ядлым игроком, исчез сразу же после того, как его объявили бан­кротом. Ходили слухи, что его похитила мафия. Когда отец так же загадочно вернулся, сын стал предпринимать эти странные попытки покалечить себя. Возможно, он хотел ослепнуть, чтобы не видеть собственную одержимость матерью и ненависть к отцу.

Но эта семья не была ни античной, ни древнегреческой, а Минухин оказался прагматичнее поэта, столкнувшись с этим случаем основательной спутанности. Он поощрил отца к тому,

чтобы тот защитил сына, начав работать непосредственно с же­ной и тем самым оспорив мужское унижающее к ней отноше­ние, которое заставляло ее испытывать огромную потребность в сыновьей близости и протекции. Терапия бросила вызов струк­туре семьи, а в Белльвью была проделана работа с психиатричес­ким персоналом, облегчившим молодому человеку возврат в се­мью, в неприятную обстановку.

Минухин без обиняков сказал отцу: «Ваши действия, как отца ребенка, попавшего в беду, недостаточны».

«А что я должен делать?» — спросил мужчина.

«Я не знаю, — отвечал Минухин. — Спросите своего сына». И тогда впервые за много лет отец и сын начали разговаривать друг с другом. А когда они выговорились и темы для обсуждений были исчерпаны, д-р Минухин сказал обоим родителям: «Он в такой странной манере говорит вам, что предпочитает, чтобы с ним обращались как с маленьким ребенком. В клинике ему было двадцать три года. Теперь, когда он вернулся домой, ему стало шесть».

Этот случай ярко показал, как иногда родители используют своих детей — давая им ощущение мишени или используя в ка­честве буфера, защищающего их от интимной жизни, в которой они не могут разобраться, — и как некоторые дети принимают эту роль.

Этот и другие подобные случаи демонстрируют, что семьи как-то по-особому склеены — они растягиваются, но не рвутся. Некоторые открыто обвиняют семью в недоброжелательности, и все же существует возмутительное скрытое неодобрение благо­даря этому наблюдению. Официальная история семейной тера­пии — это история отношения к институту семьи, но, возможно, никто из нас так до конца и не разделался с юношеской идеей, что семья — это враг свободы. И поэтому, если не принимать во внимание риторику терапевтов, они часто обращаются к чувству миссионеров, помогающим невинным жертвам вырваться из тисков их семей.

Улучшение пациента не всегда воздействует на семью нега­тивно. Фишер и Менделл (Fisher & Mendell, 1958) сообщили о распространении позитивных изменений от пациентов на других членов семьи. Однако вопрос не в том, какое влияние оказывают друг на друга семья и пациент — благотворное или пагубное, а в том, что изменения в одном человеке изменяют систему.

Обоснованность этих наблюдений была впервые подтверждена в исследовании, проведенном Маудслейским госпиталем, группа пациентов которого — больные шизофренией — была выписана с тем, чтобы пожить с родителями или супругами. Эту группу сравнили с другой, которая состояла из пациентов, жив­ших в одиночестве. Значительно более частые рецидивы наблю­дались у членов первой группы (Brown, 1959). По крайней мере в этой выборке разрушительное влияние семейной жизни, превы­шающее любые позитивные воздействия семьи, подтвердилось. Предположение, что семейные посещения будто бы беспокоят психиатрических пациентов, настолько широко распространено, что и по сей день многие больницы не допускают для посещения представителей семьи, по крайней мере в начальный период гос­питализации больного.

Близорукость изоляции пациентов от их семей в психиатри­ческих больницах была недавно обоснована в «Госпитализиро­ванных умалишенных». Через описание четверых душевно боль­ных молодых людей Джоэл Илайцур и Сальвадор Минухин (Elizur & Minuchin, 1989) исследовали последствия присвоения людям ярлыков «больных» и обращение с ними как с таковыми — «ме­тод терапии, основывающийся на изоляции и насильственном контакте с безумным миром», — вместо поддержки семей в ока­зании ими самостоятельной помощи. В одном случае шестнад­цатилетний мальчик трагичным образом превратился в хрони­ческого душевнобольного пациента, пройдя через ряд хаосных ситуаций, связанных с госпитализацией. «Хотя он мог компе­тентно действовать разными способами, диагноз сумасшедшего установил неизменную реальность, которая перечеркнула пер­спективы, ограничив его жизнь так, что исполнились самые ужасные ожидания» (с. 61).

Сегодня, спустя 40 лет после появления семейной терапии, большинство психиатрических больниц все еще отделяет паци­ентов от их семей. Правда, некоторые лечебницы предлагают ко­роткие семейные кризисные консультации, а некоторые пациен­ты (женщины, подвергавшиеся побоям, дети, пережившие сек­суальное насилие) все же нуждаются в убежище от пагубного влияния своих семей. Но в значительном большинстве клиник упор на то, чтобы стабилизировать пациентов в лечении и вер­нуть их как можно быстрее в общество, означает, что пациенты выписываются в ту же самую хаотичную среду, которая ускоряет госпитализацию в прежнее место.

Динамики малой группы

Те, кто впервые добивается понимания семьи и работы с ней, найдут готовые параллели с малой группой. Групповая дина­мика уместна, в семейной терапии, потому что групповая жизнь — это комплексный набор отдельных личностей и суперординат-ных приоритетов группы.

С 1920 г. социологи начали изучать естественные группы в обществе в надежде научиться решать политические проблемы путем понимания социальных интеракций в организованных группах. В 1920 г. пионер социальной психологии Уильям Мак-Даугал опубликовал книгу «Групповой разум», в которой описал, как групповая целостность отчасти зависит от существования значимой идеи в умах ее членов, отчасти от потребности в отгра­ничении и структуре, в которой происходят дифференциация и специализация функций, и отчасти от весомости обычаев и при­вычек, так что связи между членами можно зафиксировать и оп­ределить. Курт Левин в 1940 г. ввел более научный и эмпиричес­кий подход к групповой динамике, его теория поля (Lewin, 1951) вдохновила целое поколение исследователей, индустриальных психологов, групповых терапевтов и социальных работников.

Опираясь на теорию восприятия гештальтпсихологической школы, Левин разработал представление о том, что группа — это больше, чем сумма ее частей. Это трансцендентальное свойство группы оказалось очевидно релевантным для семейных терапев­тов, которым приходилось работать не только с индивидами, но и семейными системами, и с их известным сопротивлением изме­нениям.

Другим, открытием Левина стало то, что дискуссия есть луч­ший способ вызвать изменения идей и поведения, чем индиви­дуальные инструкции или нотации. Это открытие означает, что объединенные семейные встречи могут быть более эффективны­ми, чем встреча с каждым по отдельности. К примеру, попытка научить одну жену быть более уверенной, по-видимому, не так эффективна, чем работа с ней и с ее супругом. При встрече с обои­ми терапевт может помочь жене справиться с контрреакциями на мужа, а его заставить в большей мере осознавать собственное пренебрежение и неспособность обращаться к другому на рав­ных (что актуально и для нее).

Объясняя, что такое квазистационарное социальное равнове­сие, Левин отмечал, что для появления изменений в групповом поведении необходимы «разморозка» и «перезаморозка». Только

после того как что-нибудь встряхнет привычные убеждения груп­пы, ее члены будут готовы к принятию изменений. В индивиду­альной терапии процессы разморозки инициируются тревож­ным опытом, который приводит человека к поиску помощи. Если он принимает статус пациента и встречается с терапевтом, зна­чит, он готов к «размораживанию» своих старых пр'ивычек. Ког­да семьи обращаются к терапии, это совсем другое дело.

Члены многих семей не настолько выбиты из колеи симпто-матийными родственниками, чтобы быть готовыми изменить собственный образ жизни. Более того, семья приводит с собой, кроме этого члена, первичную референтную группу вместе со всеми ее традициями, особенностями, привычками. В соответст­вии с этим требуется очень много сил для разморозки, или встряс­ки, семьи, прежде чем появится возможность для терапевтичес­ких изменений. У каждого терапевта свои стратегии разморозки: у Минухина это содействие кризису во время семейной встречи за ланчем, у Джея Хейли — умышленное суровое испытание, а у Пегги Пэпп — семейная хореография. Необходимость размороз­ки предвещала громадный интерес первых семейных терапевтов к разрушающемуся семейному гомеостазу — понятие, которое доминировало в семейной терапии десятилетиями.

Уилфрид Бион, еще одна важная фигура в изучении и иссле­довании групповых динамик, придавал особое значение группе как единому целому с ее собственными динамиками и структу­рой. Согласно Биону (Bion, 1948), большинство групп начинают отклоняться от поставленных задач посредством паттернов борь­ба-бегство, зависимость или разделение по парам. «Базовые поло­жения» Биона легко экстраполируются в семейную терапию: не­которые семьи настолько боятся конфликта, что обходят спор­ные вопросы подобно кошке, кружащей вокруг змеи. Другие используют терапию, чтобы выплеснуть свое раздражение, пред­почитая бороться до последнего, чем найти какой-нибудь более или менее новый компромисс. Зависимость выдает себя за тера­пию, когда чрезмерно активный терапевт разрушает семейную автономию во имя решения проблемы. Разделение по парам за­метно в семьях, когда один родитель негласно сговаривается с детьми издеваться и подрывать авторитет другого родителя.

Уорен Беннис (Bennis, 1964), ученик Левина, описывает групповое развитие как прохождение через серию стандартных фаз — идея, взятая на вооружение семейными терапевтами, ко­торые планируют терапию по стадиям, а в последнее время со­гласно представлению о предсказуемых изменениях по мере

прохождения семьи через жизненный цикл. Концепция Бенниса о взаимозависимости как центральной проблеме в жизни группы предшествовала сходным представлениям среди семейных тера­певтов, включая описание Минухиным затруднительного поло­жения и выхода из него и идею Боуэна о слиянии и дифферен­циации.

Разграничение процесса и содержания в групповых динами­ках сходным образом оказало громадное влияние на терапию се­мьи. Опытные терапевты учат обращать столько же внимания тому, как говорят семьи, сколько содержанию диалога. Напри­мер, мать может говорить дочери, что та не должна играть с кук­лами Барби, потому что не нужно стремиться к имиджу «сладень­кой красотки». Содержание ее сообщения таково: «Уважай себя как личность, а не как украшение». Но если мать выражает свою точку зрения, критикуя или отвергая чувства дочери, то процесс ее сообщения уже будет таким: «Твои чувства не в счет».

К сожалению, содержание некоторых дискуссий настолько непреодолимо, что терапевт отвлекается от значимости процес­са. Предположим, например, что терапевт приглашает мальчи­ка-тинейджера обсудить с матерью его желание бросить школу. Ребенок, скажем, что-то невнятно говорит о тупости школы, а мать реагирует на это убедительным доводом о необходимости образования. Терапевт, увлекшись позицией матери и поддержав ее в ней, может сильно ошибиться. В отношении содержания она, вероятно, и права — диплом об окончании средней школы всег­да кстати. Но в этот момент, наверное, важнее помочь мальчику научиться высказываться, а матери — научиться слушать.

Ролевая теория, рассматриваемая в литературе по психоана­лизу и групповым динамикам, чрезвычайно важна для изучения семей. Считается, что распределение ролей необходимо для то­го, чтобы привнести размеренность в сложную социальную си­туацию. Согласно ролевому анализу, множественные ролевые и множественные групповые принадлежности есть ключ к пони­манию индивидуальных мотивов. Мы часто описываем членов семьи с точки зрения единственной роли (жена или муж), а нам следует помнить еще и о том, что жена может быть матерью, дру­гом, дочерью и профессионалом. Важны даже те роли, которые сегодня не исполняются, но возможны. Мать-одиночка — по­тенциальный друг и любовница. Ее пренебрежение этими роля­ми может испортить ей жизнь и заставить ее опекать детей. Ког­да члены несчастливых семей застревают в нескольких жестко закрепленных ролях, они развивают интерперсональный артрит — болезнь, которая приводит к семейной ригидности и атро­фии неиспользованной жизни.

В то время как ограничение ролей уменьшает возможности групповой (и семейной) жизни, члены группы, которым прихо­дится выполнять слишком много ролей, являются субъектами перегрузки и конфликтующих чувств (Sherif, 1948). Например, среди потенциальных ролей в семье имеются родитель, домра­ботница, кормилец, повар и шофер. Эти роли могут распреде­ляться: один партнер — кормилец, другой — готовит и убирает, или выполняться совместно — оба работают на стороне и берут на себя ту или иную работу по дому. Но один из партнеров мо­жет угодить в ролевой конфликт: это когда она вынуждена выби­рать, оставаться ли ей на затянувшемся служебном собрании или ехать домой готовить ужин и везти детей на футбольную трени­ровку, потому что пусть даже у нее есть партнер, но он не выпол­няет указанных ролей.

В большинстве групп существует тенденция к стереотипиза-ции ролей, и поэтому за членами группы закрепляются харак­терные поведенческие паттерны. Вирджиния Сатир в своей кни­ге «Вы и ваша семья» (Satir, 1972) описала такие семейные роли, как «миротворец» или «обвинитель». Вы можете осознать, что играли довольно предсказуемую роль взрослеющего в своей се­мье. А может быть, вы были «услужливым ребенком», «совсем одиноким», «комиком», «адвокатом», «бунтарем» или «удачли­вым малым». Весь ужас в том, что, раз усвоив некоторые роли, очень тяжело от них отойти потом. Покорно делая, что говорят, и терпеливо ожидая одобрения, вы можете стать «услужливым ре­бенком», но это не срабатывает в профессиональном росте, где требуется более напористое поведение.

Есть и еще кое-что, что делает ролевую теорию столь полез­ной в понимании семей, — свойство ролей быть эквивалентными и комплементарными. Например, девушку сильнее заботит время­провождение с другом, чем юношу. Возможно, в его представле­нии он должен звонить ей дважды в неделю. Но если она звонит трижды за этот срок, он может и не подходить к телефону. Если их отношения станут развиваться и этот паттерн будет исчерпан, она все равно всегда будет преследовательницей, а он — дистан­цирующимся. Или возьмем случай двух родителей, которым хо­чется, чтобы их дети вели себя за столом хорошо. Отец взрывает­ся намного быстрее — он требует, чтобы они успокоились уже спустя десять секунд после того, как они начали шалить, тогда как мать готова подождать полминуты. Но если он всегда высказывается первым, она никогда не получает шанса. В конце кон­цов эти родители могут разойтись в комплементарных ролях строгого отца и мягкой матери. Что заставляет такую эквива­лентность сопротивляться изменению? То, что роли подкрепля­ют друг друга — каждый ждет, чтобы изменился другой.

Групповые терапевты-психоаналитики рассматривают груп­пу как воссоздание семьи, в которой терапевт — объект переноса, а члены группы выполняют роль сиблингов. Так по иронии анали­тическая групповая терапия, которая стала одним из прототипов семейной, начинала с лечения группы как суррогата семьи. Ана­литические группы создавались таким образом, что фрустриро-вали своей неструктурированностью, пробуждали скрытые под­сознательные конфликты и воскрешали проблемы, существую­щие в настоящей семейной группе. Считалось, что основные мотивы членов групп — конфликтующие союзы любви и нена­висти, боли и удовольствия и критика суперэго против прими­тивных импульсов. Обратите внимание, что особое внимание уделялось индивиду, а не всей группе в целом.

В групповом динамическом подходе, разработанном в Вели­кобритании Фулксом, Бионом, Эзриелем и Энтони, фокус смес­тился от индивида на саму группу, рассматриваемую как транс­цендентный организм с собственными внутренними законами. Эти терапевты изучали групповые интеракции не только потому, что в них проявляли себя отдельные личности, но они открыва­ли темы и динамики, общие для всех членов группы. Этот груп­повой процесс считался базовой характеристикой социальных ин­теракций и основным средством для изменений.

Еще одним ответвлением от психоаналитической групповой терапии стала эмпирическая модель. Эмпирическая групповая терапия, толчок к развитию которой дали в Европе экзистенци­альные психиатры Людвик Бинсвангер, Медард Босс и Ролло Мэй, в США Карл Роджерс, Карл Витакер и Томас Малон, упи­рает на глубокую персональную заинтересованность клиентом в противоположность отстраненному анализу людей, как объек­тов. Феноменология, заменившая анализ, и непосредственный опыт, особенно эмоциональные переживания, рассматривались как прямая дорога к личностному росту.

Психодрама Морено, в которой пациенты разыгрывали свои конфликты, вместо того чтобы обсуждать их, была одним из ранних подходов к групповой терапии (Moreno, 1945). Психо­драма — это драматическое разыгрывание сцен из жизни ее участников, использующее техники стимулирования эмоционального выражения и прояснения конфликтов. Психодрама яв­ляется прямым и сильным средством для исследования взаимо­отношений и разрешения семейных проблем, поскольку сосре­доточивается на межличностных взаимодействиях. И хотя пси­ходрама слегка отклонилась от основного течения групповой терапии, техники ролевой игры Морено широко признаны груп­повыми лидерами и семейными терапевтами.

Гештальттерапия Фрица Перлза имеет целью усилить осоз-навание, чтобы повысить спонтанность, креативность и личную ответственность. Несмотря на частоту использования в группах, гештальттерапия отбивает охоту к взаимодействию членов груп­пы, когда один из них в течение какого-то времени работает с те­рапевтом. И хотя она чаще используется в индивидуальной, не­жели в групповой или семейной терапии, гештальттехники за­имствованы лидерами групп встреч и некоторыми семейными терапевтами для стимулирования эмоционального взаимодейст­вия (см., например, Kempler, 1974, Schwartz, 1995).

Принимая во внимание широту и разнообразие техник ис­следования межличностных отношений, разработанных группо­выми терапевтами, естественно, что некоторые семейные тера­певты нередко применяли групповые терапевтические модели для работы с семьями. В конце концов, разве семьи не совокуп­ные группы с различными подгруппами?

Прежде чем перейти к рассмотрению вопроса о целесообраз­ности применения групповой модели в семейной терапии, мы должны упомянуть еще один исторический факт. Еще до того, как Джон Элдеркин Белл и Рудольф Дрейкурс в начале 50-х на­чали применять к семьям групповую психотерапию, некоторые практики использовали формат группы, чтобы добиться сотруд­ничества от членов семьи при планировании индивидуальной терапии с пациентами. Л. Коди Марш, например, читал лекции группам родственников в Ворчестерском государственном гос­питале (Marsh, 1935). Эту технику также использовал в своей ра­боте Лоу (Low, 1943). Другие терапевты уделяли особое внима­ние групповым встречам с матерями, чьи дети проходили тера­пию (Amster, 1944, Burkin, Glatzer & Hirsch, 1944; Lowrey, 1944). Некоторые, включая Росса в Мак-Гилле, проводили недельные дискуссионные группы с семьями пациентов психиатрической больницы (Ross, 1948). На всех этих групповых встречах к родст­венникам обращались как к помощникам, которые сами не нуж­даются в терапии. «Реальные» пациенты не участвовали. Эта ра­бота была родственной длинной традиции группового консультирования родителей, особенно в детских благотворительных организациях (Grunwald & Casell, 1958), и до сих пор является средством большинства стационарных подразделений для взрос­лых, пытающихся «привлекать» семьи.

Появление семейного группового консультирования (Free­man, Klein, Riehman, Luckoff& Heisey, 1963) — социологическо­го подхода к решению проблем — стало наиболее близким к се­мейной терапии этапом. Семейные консультанты содействовали общению, но преуменьшали значение индивидуальных целей и изменений. Конфликты избегались. Семейные консультанты со­действовали пониманию и взаимоподдержке, но не занимались глубинными проблемами семьи или ее членов. Хотя улучшение социального климата семьи и могло вызывать основательные из­менения у ее членов, Фриман и коллеги не пытались или не пре­тендовали на то, чтобы добиться чего-то большего, чем поверх­ностная поддержка.

В 1970-х, когда семейная терапия стала вполне развитой и достаточно системной наукой, эти ранние групповые консульта­тивные подходы выглядели наивными, обращаясь с индивидами как с реальными пациентами и отводя семье лишь поддержи­вающую роль в раскрытии пациентов. Однако в 1980-х, много лет спустя после того, как разгорелась и победила системная ре­волюция, выяснилось, что некоторые проблемы действительно являются в первую очередь проблемами индивидов или по край­ней мере требуют индивидуального подхода в лечении.

Кэрол Андерсон с коллегами в Питсбургском университете и Майкл Гольдштейн и его сотрудники по университету в Лос-Анджелесе, Калифорния, разработали программу психологичес­кого просвещения для семей шизофреников (Anderson, Reiss & Hogarty, 1986; Goldstein, Rodnick, Evans, May & Steinberg, 1978). Соединяясь с традиционной психиатрией, этот подход более ус­пешно лечил шизофрению как болезнь, сочетая использование медицины для индивидов и обеспечение консультации семьям, столкнувшимся с суровым испытанием — справляться с членом семьи шизофреником. Алкогольная и наркотическая зависи­мость — другая область, где считается, что лечение должно быть направлено в первую очередь на индивидов и только во вторую — на семьи (Kaufmann & Kaufmann, 1979; Steinglass, 1987). Единич­ное проведение семейной групповой консультации, предназна­ченной в первую очередь для отдельного пациента, выглядит таким же наивным, как лечение сегодня шизофрении или алкогольной и наркотической зависимости только как побочного продукта семейного стресса.

Все эти подходы в групповой терапии применимы и для те­рапии семьи. Одни техники пригодны, другие — нет. Был прой­ден короткий шаг от наблюдения реакций пациента на других членов семьи (некоторые из них могли быть равнозначными и в отношении сиблингов и в отношении родителей) до наблюдения за интеракциями в реальных семьях.

Кроме того, с технической точки зрения групповая и семей­ная терапии сходны: обе вовлекают нескольких людей, обе ком­плексны и аморфны, больше похожи на социальную реальность, чем на индивидуальную терапию. И в группах, и в семьях каждо­му пациенту приходится реагировать на нескольких людей, не только на терапевта, и терапевтическое применение этих интер­акций является определяющим механизмом изменения в обоих ситуациях. Соответственно, многие групповые и семейные тера­певты стараются придерживаться относительной пассивности и децентрализованности, так что пациенты в комнате вынуждены устанавливать связь друг с другом.

В индивидуальной терапии терапевт надежное, но искусст­венное доверенное лицо. Пациенты ожидают от терапевта пони­мания и принятия, встречи с одним дружелюбно настроенным человеком. В группах и семьях совсем не так. И там и здесь си­туация является более естественной, возможно, более терапев-тичной, но и более похожей на повседневный опыт. Следова­тельно, перенос на жизнь вне стен консультационной комнаты является более прямым.

Однако при внимательном рассмотрении мы можем увидеть, что различий между семьями и группами незнакомцев так много и они столь значительны, что групповая модель лишь ограни­ченно применима к семейной терапии. Члены семьи обладают длинной историей сосуществования и, что самое важное, со­вместным будущим. Группа составляется из незнакомцев, се­мья — из близких людей. Открыться незнакомому человеку проще и безопаснее, чем члену своей семьи. В действительности терапевт может причинить серьезный вред, если будет так наи­вен, что станет призывать членов семьи всегда быть «совершен­но честными и откровенными друг с другом». Однажды сболт­нув, нельзя вернуть назад опрометчивое разоблачение, которое лучше было бы оставить при себе, — любовную связь, которая уже давно закончилась, или признание, что женщину все же больше заботит карьера, чем собственные дети. Единство, обязательства и общие заблуждения — все это означает, что терапия семьи очень отличается от терапии группы.

В одном из немногочисленных исследований малых групп с привлечением семей Стродтбек (Strodtbeck, 1954) проверил ряд утверждений, полученных от групп незнакомцев, и нашел важ­ные отличия, которые приписал прочным взаимосвязям в семье. Позже он обосновал (Strodtbeck, 1958) мнение, что семейные ин­теракции, в отличие от интеракций в только что созданной груп­пе, можно понимать только с точки зрения истории семейной группы.

Терапевтические группы создаются для обеспечения атмо­сферы доверия и поддержки. Здесь пациенты чувствуют себя ме­нее одинокими. Они посещают группу как место, где им могут помочь и где они сами могут оказать помощь другим. Это чувст­во безопасности среди симпатизирующих друг другу чужих лю­дей не может стать частью семейной терапии, так как, вместо того чтобы отделить терапию от стрессовой среды, последнюю при­вносят в терапевтический процесс. Кроме того, в групповой те­рапии пациенты могут обладать равными силами и статусами, в то время как семьям несвойственно демократическое равнопра­вие. Кто-то должен (или ему приходится) быть на попечении. Больше того, официальный пациент в семье, вероятно, ощущает изолированность и то, что он становится объектом общего вни­мания. В конце концов, он или она является «проблемой». Ощу-щени'е защищенности при участии в терапевтической группе чу­жих людей, которые не собираются встречаться за обеденным столом, не существует в семейной терапии, где совсем не без­опасно говорить открыто.

Другой базовый терапевтический механизм групп — то, что они стимулируют типичные паттерны социальной интеракции, которые затем можно проанализировать и изменить. Эта функция группы приравнивается к «лаборатории для социальных измене­ний» (Nichols & Zax, 1977). Группы собираются, чтобы обеспе­чить благоприятные возможности для проверки реальности в от­носительно безопасной атмосфере (Handlon & Parloff, 1962), так что искаженное восприятие можно исправить и опробовать но­вые стратегии поведения. Семьи менее гибкие и менее открытые для экспериментирования. У них есть комплекс, общая мифоло­гия, которая диктует определенные роли и способы поведения. Эти хорошо разработанные и структурированные коммуникации делают семьи еще менее способными для экспериментирования с новыми реакциями.

Среди прочих возможностей терапевтических групп есть и такая, которая позволяет ее участникам разрешать перенесенные искажения, когда они отыгрывают их на тех или иных товарищах по группе (Handlon & Parloff, 1962). В семье актуально представ­лены реальные фигуры. Переносы все равно имеют место, но они менее податливы для исследования и коррекции. Родители могут воспринимать своих детей-подростков с точки зрения, что раньше были лучшие времена. Дети могут считать своих родите­лей совсем черствыми, но переносить это восприятие на терапев­та. Терапевт, работая с семьей, часто срывается благодаря силь­ному контрпереносу. Более того, перенесенные искажения часто поддерживаются семейной мифологией. «Папа — чудовище», — это миф, который подпитывает многие материнско-детские коа­лиции. Подобное искажение и неправильное восприятие, безус­ловно, годится в качестве зерна для терапевтической мельницы, но чрезвычайно осложняет работу с семьей.

Несмотря на то что групповая терапия использовалась неко­торыми ранними практиками как модель для семейной терапии, сильнее всего сказались на традиционной семейной терапии только техника разграничения процесса и содержания и ролевая теория. Единственное приложение групповых методов, сохра­нившееся в семейной терапии, — это группы для семейных пар. Мы рассмотрим эту форму терапии в следующих главах.

Движение по работе с детьми