Заключительные замечания к критике морали

399. Вот требования, предъявляемые мною к вам (как бы плохо они не доходили до вашего слуха) – вы должны распространить вашу критику и на самые моральные оценки; вы должны побороть импульс морального чувства, требующего в этом вопросе подчинения, а не критики, при помощи вопроса: “почему подчинение?”; вы должны смотреть на это требование “почему”?, на требование критики морали именно как на вашу т е п е р е ш н ю ю форму самой моральности, как на самый возвышенный вид моральности, который делает честь вам и вашему времени; ваша честность, ваша воля н е обманывать самих себя, должна оправдать себя: “почему н е т? – Перед каким судом?”

400. Три у т в е р ж д е н и я:

неаристократическое есть высшее (протест “простого человека”);

противоестественное есть высшее (протест неудачников);

среднее есть высшее (протест стада, “средних”).

Итак, в и с т о р и и м о р а л и находит выражение в о л я к в л а с- т и, при посредстве которой рабы и угнетенные или же неудачники и недовольные собой или же посредственные пытаются укрепить наиболее благоприятные д л я н и х суждения о ценности.

В этом отношении феномен морали с точки зрения биологии в высшей степени вреден. Мораль развивалась до сих пор за с ч е т: властных и их специфических инстинктов, удачников и п р е к р а с н ы х натур, независимых и в каком бы то ни было отношении привилегированных. Мораль, следовательно, представляет движение, направленное против усилий природы выработать б о л е е в ы с о к и й т и п. Ее действие состоит в возбуждении недоверия к жизни вообще (поскольку тенденция последней воспринимается как “безнравственная”), в бессмыслице, нелепости (поскольку высшие ценности рассматриваются как находящиеся в противоречии с высшими инстинктами), в вырождении и саморазрушении “высших натур”, потому что как раз в них этот конфликт становится с о з н а т е л ь н ы м.

401. Какие ценности до сих пор одерживали верх?

Мораль как верховая ценность во всех фазах философии (даже у скептиков). Результат: этот мир никуда не годен, должен существовать “истинный мир”.

Чем, собственно, определяется в данном случае верховная ценность? Что такое собственно мораль? Инстинкт декаданса; этим способом усталые и обездоленные м с т я т за себя и делаются г о с п о д а м и…

Историческое доказательство: философы всегда на службе у нигилистических религий.

Инстинкт декаданса, который выступает как воля к власти. Изображение его системы морали: абсолютная безнравственность средств.

Общий вывод: до сих пор существовавшие высшие ценности представляют специальный случай воли к власти; мораль как специальный случай б е з н р а в с т в е н н о с т и.

П о ч е м у ц е н н о с т и п р о т и в о п о л о ж н о г о х а р а к т е р а в с е г д а т е р п е л и п о р а ж е н и е?

1)Как это было собственно в о з м о ж н о? Вопрос: почему всюду терпело поражение физиологическое превосходство? Почему не существовало философии “да”, религии “да”?..

Исторические предтечи таких движений: языческая религия. Дионис против “Распятого”. Вырождение. И с к у с с т в о.

2) Сильные и слабые; здоровые и больные; исключение и правило. Не может быть сомнения, к т о более силен…

О б щ и й а с п е к т и с т о р и и: представляет ли человек в силу этого и с к л ю ч е н и е в истории жизни? Возражение против д а р в и н и з м а. Средства слабых, необходимые для того, чтобы удержать власть, сделались инстинктами, “человечностью”, являются “установлениями”.

3)Обнаружение этого господства в наших политических инстинктах, в наших суждениях о социальных ценностях, в наших искусствах, в нашей н а у к е.

И н с т и н к т ы у п а д к а стали господами над и н с т и н к т а м и п о д ъ е м а… В о л я к н и ч т о стала госпожой над в о л е й к ж и з н и!

Т а к ли это? Не заключается ли, может быть, в этой победе слабых и средних большая гарантия жизни, рода? Может быть, это только промежуточная ступень в общем движении жизни, некоторое замедление темпа? Необходимая самооборона против чего-то еще более опасного?

Предположим, что с и л ь н ы е стали господами во всем, а также и в оценках; попробуем представить себе, как они стали бы думать о болезни, страдании, жертве! Следствием было бы па р е з р е н и е к с а м и м с е б е у с л а б ы х - они постарались бы исчезнуть, сгинуть. И, может быть, это было бы ж е л а т е л ь н о? И хотели бы мы мира, в котором отсутствовали бы результаты влияния слабых – их тонкость, внимание, духовность, г и б к о с т ь?

Мы видели борьбу двух “воль к власти” (в д а н н о м ч а с т н о м с л у ч а е у н а с б ы л п р и н ц и п, на основании которого мы могли бы признать правым того, кто бы побежден, и неправым того, другого, который до сих пор побеждал); мы познали “истинный мир” как “в ы м ы ш л е н н ы й м и р”, а мораль – как ф о р м у б е з н р а в с т в е н н о с т и. Мы н е говорим: “неправ более сильный”.

Мы поняли то, ч т о определяло до сих пор высшую ценность и п о - ч е м у оно взяло верх над противоположной оценкой – оно было численно с и л ь н е е.

Очистим теперь о ц е н к у п р о т и в н и к о в от инфекции и половинчатости, от в ы р о ж д е н и я, в каком она всем нам известна.

Восстановление при роды в ее правах: освобождение от “моралина”.

402. М о р а л ь - полезная ошибка, говоря яснее, поскольку речь идет о величайших и наиболее свободных от предрассудков покровителях ее, - ложь, осознанная как необходимость.

403. Мы имеем право на истину лишь в такой мере, в какой мы уже поднялись на такую в ы с о т у, что не нуждаемся в п р и н у д и т е л ь н о м о б у ч е н и и с о с т о р о н ы м о р а л ь н о г о з а б л у ж д е н и я. Когда наше существование подвергается моральной оценке, оно в о з б у ж д а е т о т- в р а щ е н и е.

Мы не должны измышлять никаких фиктивных субъектов, например, не говорить: “природа жестока”. Ясное понимание того, ч т о н е т т а к о г о ц е н т р а л ь н о г о о т в е т с т в е н н о г о с у щ е с т в а, облегчает!

Р а з в и т и е ч е л о в е ч е с т в а. А. Добиться власти над природой и, д л я с е г о, известной власти над собой. (Мораль была нужна, чтобы обеспечить человеку победу в его борьбе с природой и “диким зверем”).

В. Когда власть над природой д о б ы т а, то этой властью можно воспользоваться, чтобы трудиться над дальнейшим развитием с а м о г о с е б я: воля к власти как самоповышение и усиление.

404. Мораль как и л л ю з и я р о д а, имеющая целью побудить отдельного индивида жертвовать собой для будущего, только по видимости признавая за ним самим бесконечную ценность, чтобы он с помощью этого с а- м о с о з н а н и я мог тиранизировать и подавлять другие стороны своей натуры и чтобы ему трудно было быть довольным собой.

Глубочайшая благодарность морали за то, что она сделала до сих пор; н о т е п е р ь о н а т о л ь к о б р е м я, которое может сделаться роковым. О н а с а м а, предписывая нам правдивость, п р и н у ж д а е т нас к отрицанию морали.

405. Насколько с а м о у н и ч т о ж е н и е м о р а л и может явиться результатом ее собственной силы. В нас, европейцах, течет кровь тех, кто положил жизнь за свою веру; мы отнеслись к морали со страхом и серьезностью, и нет ни чего, чем бы мы в известной степени ради нее не жертвовали. С другой стороны, наша духовная тонкость достигнута главным образом путем вивисекции совести. Мы еще не знаем того “куда”, в сторону которого мы влечемся, после того как мы оторвались от нашей старой почвы. Но эта почва сама вскормила в нас ту силу, которая теперь гонит нас вдаль, на приключения, которая выталкивает нас в безбрежное, неизведанное, неоткрытое; нам не остается никакого выбора, мы должны быть завоевателями, так как у нас нет больше страны, где мы дома, где мы хотели бы “охранять”. Скрытое “да” толкает нас на это, оно сильнее, чем все наши нет. Сама наша с и л а не позволяет нам больше оставаться на старой, прогнившей почве; мы отважно устремляемся вдаль, мы рискуем собой для этой цели: мир еще богат и неисследован, и даже гибель лучше, чем перспектива стать половинчатыми и ядовитыми. Сама наша сила вынуждает нас выйти в море, туда, где до сих пор заходили все солнца; мы з н а е м, что есть новый мир…

Ш. КРИТИКА ФИЛОСОФИИ

Перевод Т.Гейликмана

Общие размышления

406. Отбросим некоторые суеверия, которые до сих пор были в ходу относительно философов!

407.У философов существует предубеждение п р о т и в иллюзорности, изменчивости, страдания, смерти, телесности, чувств, рока и необходимости, против бесцельного.

Они верят, во-первых, в абсолютное познание, 2) в познание ради познания, 3) в союз добродетели и счастья, 4) в познаваемость человеческих действий. Ими руководят инстинктивные оценки, в которых отражаются б о - л е е р а н н и е состояния культуры (более опасные).

408. Чего н е х в а т а л о философам? 1) Исторического чувства; 2) знания физиологии; 3) цели, направленной на будущее. Надо дать критику, свободную от всякой иронии и морального осуждения.

409. Философы отличались исстари: 1) удивительной способностью к contradictio in adjecto⁴³, 20 они верили в понятия так же безусловно, как не доверяли чувствам; они не считались с тем, что понятия и слова являются нашим наследием от тех времен, когда в головах было еще темно и мысль была непритязательна.

Философы догадываются только напоследок, что они не могут уже больше пользоваться готовыми понятиями, не могут только очищать и выяснять их, но должны сначала с о з д а т ь, с о т в о р и т ь их, установить их и убедить в них. До сих пор мы всецело полагались на свои понятия как на какой-то удивительный д а р, полученный нами в приданое из мира чудес. Но, в конце концов, понятия эти оказывались наследием наших отдаленных, как самых глупых, так и самых умных предков. В этом б л а г о г о в е н и и перед всем н а л и ч н ы м в н а с и сказывается, быть может, м о р а л ь н ы й э л е - м е н т в п о з н а н и и. Необходим, прежде всего, абсолютный скепсис по отношению ко всем традиционным понятиям (как он уже в е р о я т н о и овладел когда-то одним из философов – речь идет, разумеется, о Платоне – ибо он у ч и л п р о т и в о п о л о ж н о м у).

410. Проникнутый глубоким недоверием к теоретико-познавательным догматам, я любил смотреть то из того, то из другого окошка, остерегался там засиживаться, считая это вредным, - и в самом деле, правдоподобно ли, чтобы орудие м о г л о критиковать собственную при годность? Что мне казалось гораздо важнее, это то, что никогда гносеологический скептицизм, или догматизм, не возникал без скрытых побуждений, что его ценность есть ценность второго ранга, если взвесить, ч е м, в сущности, было в ы н у ж д е - н о то или другое направление.

Основное положение: Кант, как и Гегель, как и Шопенгауэр – как скептически эпохистическое направление, так и историзирующее, так и пессимистическое – м о р а л ь н о г о происхождения. Я не видел никого, кто бы отважился на к р и т и к у м о р а л ь н ы х ч у в с т в ц е н н о с т и; и я вскоре отвернулся от скудных попыток дать историю возникновения этих чувств (как, например, у английских и немецких дарвинистов).

Как объяснить положение, занимаемое Спинозой, его отрицание и отклонение моральных суждений о ценности? (С точки зрения его теодицеи это было бы л и ш ь последовательно!).

411.М о р а л ь к а к в ы с ш а я р а с ц е н к а. И л и наш мир есть творение и выражение (modus)⁴⁴ Бога – тогда он должен быть в е с ь м а с о - в е р ш е н н ы м (вывод Лейбница…). А относительно того, что такое совершенство, не было никаких сомнений: тогда зло и несправедливость могут быть лишь к а ж у щ и м и с я (у Спинозы р а д и к а л ь н е е - понятия добра и зла). Или его следует вывести из высшей божественной цели (примерно как следствие особого благоволения Бога, который позволяет выбирать между добром и злом; привилегия не быть автоматом, свобода с риском ошибаться, сделать ложный выбор… например, у Симплиция в комментарии к Эпиктету).

И л и наш мир несовершенен, зло и вина реальны, необходимо обусловлены, абсолютно присущи ему по существу, тогда он не может быть и с т и н н ы м миром; тогда познание служит лишь путем к отрицанию мира, тогда он – заблуждение, которое и может быть познано как таковое. Это – мнение Шопенгауэра, основанное на кантовских предпосылках. Еще безнадежнее взгляд Паскаля – он понял, что и познание в таком случае должно быть искажено, фальсифицировано, что необходимо о т к р о в е н и е, хотя бы только для того, чтобы понять мир, как заслуживающий отрицания.

412. Привычка к безусловным авторитетам обратилась, в конце концов, в глубокую потребность в безусловных авторитетах, столь властную, что даже в такую критическую эпоху, как кантовская, она оказалась сильнее потребности в критике, и, в известном смысле, подчинила себе и обратила в свою пользу всю работу критического рассудка. В следовавшем затем поколении, которой силой своих исторических инстинктов с необходимостью приводилось к признанию относительности всяких авторитетов, потребность эта еще раз обнаружила свое превосходство, подчинив себе даже и гегелевскую философию развития, эту окрещенную в философию историю, и представив историю как развивающееся самооткровение и самоопределение моральных идей. Со времен Платона философия находится под властью морали. Еще у его предшественников в философию решительно вторгаются моральные объяснения. (У Анаксимандра – гибель всех вещей как наказание за их эмансипацию от чистого бытия; у Гераклита – закономерность явлений как доказательство нравственно-правовой сущности всеобщего становления).

413. Прогресс философии больше всего задерживался до сих пор скрытыми моральными побуждениями.

414. Во все времена принимали “прекрасные чувства” – за аргументы, “вздымающуюся грудь” – за раздувальные мехи божества, убеждение – за “критерий истины”, потребность в противнике – за знак вопроса над мудростью; эта фальшь, эта подделка проходит через всю историю философии. Если не считать почтенных, но редко встречающихся скептиков, нигде не видно инстинкта интеллектуальной добросовестности. Вдобавок ко всему, К а н т, с чистым сердцем, попытался при помощи понятия “п р а к т и ч е с к о г о р а - з у м а” придать этому извращению мысли научный характер: он изобрел разум специально на тот случай, когда о разуме заботиться н е приходится. А именно – когда говорит потребность сердца, мораль, “долг”.

415. Г е г е л ь: его популярная сторона – учение о войне и великих людях. Право на стороне победителя, он олицетворяет собою прогресс человечества. Попытка на истории доказать господство морали.

Кант: царство моральных ценностей, скрытое от нас, невидимое, действительное.

Гегель: развитие, которое можно проследить, постепенное осуществление царства морали.

Мы не желаем быть обмануты ни на кантовский манер, ни на гегелевский. Мы больше не в е р и м, как они, в мораль, и нам, следовательно, незачем создавать философские системы р а д и т о г о, чтобы мораль получила свое оправдание. Как критицизм, так и историзм не в э т о м обнаруживают для нас свою прелесть – ну, так в чем же?

416. Значение немецкой философии (Г е г е л ь): создать п а н т е и с - т и ч е с к у ю с и с т е м у, в которой зло, заблуждение и страдание н е были бы ощущаемы как аргументы против божественности. Э т о й г р а н д и о з - н о й и н и ц и а т и в о й злоупотребляли существующие власти (государство и т.д.), словно ею санкционировалась разумность господствующего в данное время.

Напротив, Ш о п е н г а у э р является упрямым человеком морали, который ради оправдания своих моральных оценок становится, наконец, м и - р о о т р и ц а т е л е м. Наконец, даже “мистиком”.

Я сам пытался найти э с т е т и ч е с к о е оправдание миру в форме ответа на вопрос: как возможно безобразие мира? Я считал волю к красоте, к пребыванию в т о ж д е с т в е н н ы х формах временным средством сохранения и поддержания. Но, в основе, мне казалось, что вечно творящее начало, как о с у ж д е н н о е и в е ч н о р а з р у ш а т ь, связано со страданием. Безобразие есть форма созерцания вещей с точки зрения воли, направленной на то, чтобы вложить смысл, н о в ы й смысл в утратившее смысл; здесь действует накопленная сила, заставляющая творца воспринимать все доселе существующее как нечто несостоятельное, неудачное, достойное отрицания, как безобразное!

417. М о е п е р в о е р е ш е н и е - д и о н и с о в с к а я м у д - р о с т ь. Н а с л а ж д е н и е в у н и ч т о ж е н и и в с е г о б л а г о р о д - н е й ш е г о и в зрелище его постепенной гибели, как наслаждение г р я д у - щ и м, б у д у щ и м, которое одерживает победы н а д с у щ е с т в у ю щ и м, к а к б ы х о р о ш о о н о н и б ы л о. Дионисовски: временное отождествление с принципом жизни (включая и сладострастие мученика).

М о и н о в о в в е д е н и я: Дальнейшее развитие пессимизма: пессимизм интеллекта; м о р а л ь н а я критика, разрушение последнего утешения. Познание симптомов у п а д к а: всякое сильное действие заволакивается мечтой и заблуждением; культура изолирована, поэтому несправедлива, но тем и сильна.

1) М о я б о р ь б а против упадка и всевозрастающей слабости личности. Я искал нового ц е н т р а.

2) П о з н а л неосуществимость этого стремления.

3) З а т е м я п о ш е л д а л ь ш е п о п у т и р а з л о ж е н и я - в э т о м н а ш е л я д л я н е м н о г и х н о в ы е и с т о ч н и к и с и л ы. Мы д о л ж н ы б ы т ь р а з р у ш и т е л я м и! Я познал, что состояние р а з л о ж е н и я, в котором е д и н и ч н ы е личности м о г у т достигать н е - б ы в а л о й степени совершенства, является отображением и ч а с т н ы м с л у ч а е м в с е о б щ е г о б ы т и я. Против парализующего ощущения всеобщего разрушения и неоконченности я выдвинул идею в е ч н о г о в о з - в р а щ е н и я.

418. Ищут миросоздания в т а к о й философии, которая дала бы нам наибольшее чувство свободы, то есть, при которой наиболее могущественный из наших инстинктов мог бы свободно проявить с в о ю деятельность. Так же будет обстоять дело и у меня!

419. Немецкая философия как целое – Лейбниц, Кант, Гегель, Шопенгауэр, чтобы назвать великих – представляет собою наиболее основательный вид р о м а н т и к и и тоски по родине, какой только до сих пор был; томление по лучшему, которое когда-либо существовало. Нигде больше уж не чувствуют себя дома, стремятся вернуться туда, где можно было бы хоть отчасти зажить как дома, потому что только там тебе и хотелось бы обрести себе родину: а это – г р е ч е с к и й мир! Но как раз все мосты, ведущие туда, разрушены, з а и с к л ю ч е н и е м радуг понятий. А они всюду ведут во все родины и “отечества”, какие только существовали для греческих душ! Разумеется, нужно быть очень легким и тонким, чтобы ходить по таким мосткам. Но какое счастье в этом тяготении к духовности и почти к миру призраков! Как удаляешься при этом от “толкотни и сутолоки”, от механической глупости естествознания, от ярмарочного гама “современных идей”! Стремятся н а з а д, через отцов церкви к грекам, от севера к югу, от формул к формам; находят наслаждение в закате античного мира, в христианстве, как преддверии к этому миру, как доброй части этого самого древнего мира, как блестящей мозаике античных понятий, античных оценок. Арабески, завитки, рококо схоластических абстракций – все же лучше, то есть прекраснее, утонченнее, чем мужицкая, плебейская действительность европейского севера, все же это еще протест высшей духовности против крестьянской войны и восстания черни, которое покорило духовные вкусы на севере Европы и имело своим вождем великого “недуховного человека” – Лютера. В этом отношении немецкая философия представляет собою некоторую форму контрреформации или даже ренессанса, по крайней мере волю к ренессансу, волю п р о д о л ж а т ь открытие древности и раскопки античной философии, преимущественно предшественников Сократа, этих наиболее засыпанных греческих храмов! Через несколько столетий, быть может, признают, что особенное достоинство всего немецкого философствования в том и заключалось, что оно являло собою завоевание вновь, шаг за шагом, античной почвы, и что всякое притязание на “оригинальность” звучит ничтожно и смешно в сравнении с более высоким правом немцев – утверждать, что ими восстановлена казавшаяся порванной связь с греками, этим самым высшим, из до сих пор сложившихся, типом “человека”. Мы снова приближаемся теперь ко всем основным формам того миротолкования, которое изобрел греческий дух в лице Анаксимандра, Гераклита, Парменида, Эмпедокла, Демокрита и Анаксагора; мы становимся с каждым днем в с е б о л е е и б о л е е г р е к а м и, вначале, конечно, в понятиях и оценках словно грецизирующие призраки, но в надежде когда-нибудь сделать греками также и т е л о м! На этом я строю (и всегда с троил) все мои надежды на немецкий дух!

420. Я никого не хочу склонять на сторону философии – необходимо, а может быть даже и желательно, чтобы философ был р е д к и м растением. Ничто мне так не противно, как дидактическое славословие философии, например, у Сенеки или даже у Цицерона. Философия имеет мало общего с добродетелью. Да позволено мне будет сказать, что и ученый есть нечто, в корне отличное от философа. Чего я желаю, так это того, чтобы истинное понятие о философе не исчезло окончательно в Германии. А то в ней слишком много половинчатых натур всякого рода, которые готовы скрыть свое уродство под этим почтенным наименованием.

421. Я желаю с о з д а т ь и д е а л ф и л о с о ф а, н а и б о л е е т р у д н ы й д л я д о с т и ж е н и я. Ученьем тут не возьмешь! Ученый – стадное животное в царстве познания. Он занимается исследованиями, потому что ему так велено и потому что он видел, что до него так поступали.

422. Предрассудки относительно ф и л о с о ф о в. Смешение с человеком н а у к и. Как будто ценности скрыты в вещах и все дело только в том, чтобы овладеть ими! В какой мере философы, в своих исследованиях, находятся под влиянием установившихся оценок (ненависть к видимости, телу и т.д.). Например, Шопенгауэр в его отношении к морали (его насмешки над утилитаризмом). Наконец, смешение доходит до того, что и дарвинизм принимают за философскую систему – теперь господство на стороне человека н а у к и. Французы, как Тэн, также делают изыскания, или думают, что делают изыскания, н е и м е я еще надлежащих мерил оценки. Преклонение перед “фактами” – своего рода культ. В действительности же они у н и ч т о ж а ю т наличные оценки.

О б ъ я с н е н и е этого недоразумения. Повелевающий есть редкое явление; он не понимает самого себя. Х о т я т непременно отклонить от себя авторитет и перенести его на в н е ш н и е у с л о в и я. В Германии ценили критика только в прошлом; он относится к истории нарождающейся м у ж е - с т в е н н о с т и. Лессинг и т.д. (Наполеон о Гете). В действительности, благодаря романтике, это движение свелось к нулю; и вся с л а в а немецкой философии основана на этом романтизме, словно им устранена опасность скепсиса и в е р а стала при помощи его д о к а з у е м о й. В Гегеле обе тенденции достигают своего кульминационного пункта: в сущности, он обобщает факт немецкой критики и факт немецкой романтики – своего рода диалектический фатализм, но в области духа, фактически же п о д ч и н е н и е философа действительности. К р и т и к т о л ь к о п о д г о т о в л я е т, - не более!

С Шопенгауэром начинает мерцать сознание, что задача философа сводится к определению ц е н н о с т и - но все еще под влиянием эвдемонизма. Идеал пессимизма.

423. Т е о р и я и п р а к т и к а . Роковое разграничение, как будто существует особое п о з н а в а т е л ь н о е с т р е м л е н и е, которое без всякого отношения к вопросам пользы и вреда стремглав несется к истине. А рядом – оторванный от него целый мир п р а к т и ч е с к и х интересов…

Я, со своей стороны, напротив, стремлюсь показать, какие инстинкты действовали за кулисами у всех этих ч и с т ы х теоретиков, как они все, под влиянием своих инстинктов, роковыми образом тяготели к чему-то, что д л я н и х было “истиной”, для них, и т о л ь к о для них. Борьба систем, не исключая и гносеологического скептицизма, является борьбой вполне определенных инстинктов (формы жизнеспособности, упадка, сословий, рас и т.д.).

Так называемое п о з н а в а т е л ь н о е с т р е м л е н и е сводится к с т р е м л е н и ю к з а х в а т у и о д о л е н и ю; под влиянием этого стремления шло развитие чувств, памяти, инстинктов и т.д. Возможно быстрая редукция явлений, экономия, накопление приобретенных сокровищ познания (т.е. усвоенный и подручный мир)…

Мораль потому-то и есть такая курьезная наука, что она в высшей степени п р а к т и ч н а, так что чисто познавательная точка зрения, научная добросовестность тотчас же при носятся в жертву, едва только мораль потребует своих ответов. Мораль говорит: Мне н у ж н ы некоторые ответы – основания и аргументы; сомнения могут возникнуть потом или не возникнуть вовсе, не в этом дело.

“Как следует поступать?” Если при этом принять в соображение, что речь идет о властном, достигшем развития типе, который “поступал” бесконечные тысячелетия, и что все превратилось в инстинкт, целесообразность, автоматизм, фатальность, то н а с т о я т е л ь н о с т ь этой моральной проблемы выступает в довольно комическом виде.

“Как следует поступать?” Мораль всегда представляла собою недоразумение: в действительности, известный вид, которому врождено роковым образом действовать так, а не иначе, ж е л а л лишь оправдать себя, декретируя свои нормы в качестве универсальных норм…

Вопрос “как следует поступать?” есть не причина, но д е й с т в и е. Мораль следует за чем-то, идеал приходит под конец.

С другой стороны, возникновение моральных сомнений (другими словами – о с о з н а н и е ц е н н о с т е й, которыми руководствуются) является симптомом какой-то б о л е з н и. Сильные эпохи и народы чужды рефлексии относительно своего права, принципов действия, инстинктов и разума. О с о з н а н и е служит показателем того, что настоящая мораль, т.е. инстинктивная уверенность пошла к черту… Моралисты, как это всегда бывает при создании н о в о г о м и р о п о н и м а н и я, являются симптомами порчи, обеднения, дезорганизации. Люди г л у б о к и х и н с т и н к т о в остерегаются логизировать свои обязанности. Среди них встречаются и пирронистические противники диалектики и познаваемости вообще… Добродетель о п р о в е р г а е т с я, если спрашивать “зачем”…

Т е з и с: Выступление моралистов совпадает с теми эпохами, когда мораль клонится к упадку.

Т е з и с: Моралист является разрушителем моральных инстинктов, сколько бы он ни считал себя их восстановителем.

Т е з и с: То, что фактически толкает моралиста, является не моральными инстинктами, а и н с т и н к т а м и д е к а д а н с а, облеченными в формулы морали (неустойчивость инстинкта он воспринимает как порчу нравов).

Т е з и с: И н с т и н к т ы д е к а д а н с а, при помощи которых моралисты стремятся преодолеть моральные инстинкты сильных рас и эпох, суть:

инстинкты слабых и неудачников;

инстинкты исключительных натур, отшельников, отделившихся, abortus’a⁴⁵ в высоком и малом;

инстинкты хронически страждущих, которым нужно выстави ть свое состояние в благородном свете и которые потому всего меньше имеют возможность быть физиологами.

424. Тартюфство н а у ч н о с т и. Не следует напускать на себя научность, когда еще не наступила пора быть научным; но и настоящий исследователь должен освободиться от тщеславия выставлять напоказ нечто вроде методы, которой врем, в сущности, еще не пришло. Точно так же не должен он, посредством неправильного подбора дедукций и диалектики, “подделывать” вещи и мысли, к которым он пришел иным путем. Так фальсифицирует Кант в своей “морали” внутренно присущую ему психологическую склонность; более близким примером может служить этика Герберта Спенсера. Не следует скрывать и искажать факты, показывающие, каким образом наши мысли пришли нам в голову. Глубочайшие и неиссякаемые по своему содержанию книги всегда будут иметь нечто афористическое и носить какой-то характер внезапности, вроде “Мыслей” Паскаля. Движущие силы и оценки долго живут под спудом; то, что показывается наружу, является уже результатом.

Я борюсь против всех видов тартюфства лженаучности:

по отношению к и з л о ж е н и ю, если оно не соответствует г е н е з и с у мыслей;

в притязаниях на м е т о д ы, которые, быть может, при данном состоянии науки не могут даже найти применения;

в притязаниях на о б ъ е к т и в н о с т ь, на холодную безличность, в тех случаях, когда, как это имеет место и при всяких оценках, мы, в сущности, в двух словах рассказываем лишь о себе, о своих внутренних переживаниях. Бывают комические виды тщеславия, как, например, у Сент-Бева, который всю свою жизнь выходил из себя из-за того, что не мог не проявить то тут, то там неподдельной горячности и страстности в различных “за” и “против”, и все время старался обмануть на этот счет других.

425. “Объективность” у философа: моральный индифферентизм по отношению к себе, слепота по отношению к хорошим и плохим результатам; необдуманность в употреблении опасных средств; извращенность и разносторонность характера, как преимущество, разгаданное и обращенное философом себе на пользу.

Мое крайнее равнодушие к самому себе. Я не хочу извлекать никакой выгоды из моего познания и не уклоняюсь также от тех последствий, которые оно влечет за собой, включая и то, что можно было бы назвать и с п о р ч е н - н о с т ь ю характера. Эта перспектива меня не трогает: я утилизирую свой характер, но меньше всего забочусь о том, чтобы понять его или изменить его – спекулировать на личной добродетели ни на мгновение не приходило мне в голову. Мне кажется, что врата познания закроются, лишь только примешь близко к сердцу свое личное дело или еще пожалуй “спасение своей души”!.. Не нужно придавать слишком важного значения своей нравственности и не отказываться от скромного права на ее противоположность…

При этом, быть может, предполагается наличность у н а с л е д о в а н - н ы х м о р а л ь н ы х б о г а т с т в; кажется, что можно значительную часть их расточить, выбросить в окошко, не став от этого много беднее. Никогда не чувствовать при этом искушения удивляться “прекрасным душам”; постоянно сознавать, что стоишь выше их. Относиться с внутренней насмешкой к чудовищам добродетели; deniaiser la vertu⁴⁶ – тайное удовольствие.

Вращаться вокруг самого себя. Никакого желания сделаться “лучшим” или даже вообще “иным”. Быть слишком своекорыстным, чтобы не расставлять вещам силков или сетей всякого рода морали.

426. К психологии ф и л о с о ф а. Психологи в том виде, в каком они могли появиться только начиная с ХIX столетия: они уже не те наймиты, которые не видят дальше трех-четырех шагов и прочти довольны, когда могут рыться в себе самих. У нас – психологов будущего – мало охоты к самонаблюдению. Мы считаем почти что признаком вырождения, когда орудие стремится “познать само себя”; мы – орудия познания, и нам следует обладать всей наивностью и точностью инструмента, следовательно, мы не должны анализировать себя, “познавать” себя. Первый признак инстинкта самосохранения у великого психолога – он никогда не ищет себя. Для себя у него нет ни глаза, ни интереса, ни любопытства… Великий эгоизм нашей господствующей воли требует от нас того, чтобы мы закрывали глаза перед самими собой, чтобы мы являлись “сверхличными”, “desinteresses⁴⁷”, “объективными”! О, в какой крайней степени мы представляем прямую противоположность этому!

Мы не Паскали, мы не особенно заинтересованы в “спасении души”, в собственном счастье, в собственной добродетели. У нас нет достаточно ни времени, ни любопытства так возиться с самими собою. Если вникнуть глубже, вопрос заключается е щ е в чем-то другом: мы не доверяем созерцателям собственного пупка, потому что самонаблюдение является для нас ф о р м о й в ы р о ж д е н и я психологического гения, знаком вопроса над инстинктом психолога; точно так же должен считаться вырождающимся глаз живописца, за которым стоит в о л я смотреть ради того, чтобы смотреть.