Кризис естественнонаучности
СИСТЕМНЫЙ КРИЗИС ПСИХОЛОГИИ
А.В. ЮРЕВИЧ
Было время, когда почти все фундаментальные психологические труды начинались с сетований о том, что психологическая наука переживает глубокий кризис. Затем к его перманентным симптомам привыкли, и они перестали восприниматься в качестве критических. В результате высказывание У. Макгайра "неизвестно, был кризис или нет, хорошо, что он кончился" [18; 19]прозвучало в конце 70-х гг. точным выражением самочувствия дисциплины, постоянно живущей в состоянии кризиса, привыкшей к нему и поэтому воспринимающей его как норму. Но сейчас разговоры о кризисе возобновились, причем звучат они в еще более драматичной тональности, нежели тогда, когда Л.С. Выготский писал свой небезызвестный труд "Исторический смысл психологического кризиса".
Неудовлетворенность психологов, в особенности отечественных, состоянием своей дисциплины может показаться кокетством, поскольку на фоне общего положения российской науки психология благоденствует и, даже если бы и переживала кризис, другие дисциплины могли бы ей позавидовать, ибо, по образному выражению бывшего министра российской науки В.А. Фортова, ее нынешнее состояние - это уже не кризис, а кома [2]. Более того, в нашем обществе психология, наряду с социологией и политологией, оказалась в положении пирующих во время чумы: на фоне остановленных реакторов, парализованной системы научных коммуникаций, массовой утечки умов за рубеж и других проявлений развала российской науки наблюдаются лавинообразный рост численности психологических учреждений и психологов, большой спрос на их услуги, массовый исход в психологию представителей профессий, не вписавшихся в то, что у нас называется рыночной экономикой, а также другие явления, свидетельствующие не о кризисе, а о расцвете этой области знания.
Подобная парадоксальная на первый взгляд ситуация диктует необходимость различать два вида кризиса науки. Основываясь на науковедческой традиции дифференцировать ее когнитивную и социальную составляющие, можно утверждать, что и кризис науки тоже может быть когнитивным и социальным, а отечественная психология если и переживает, то в основномкогнитивный, а не социальный кризис - кризис представлений о том, как следует изучать и объяснять психологическую реальность, а не кризис социального статуса и материального положения психологов.
Что воспринимается психологами, не удовлетворенными состоянием своей науки, в качестве основных симптомов ее кризиса? Во-первых, все то, что беспокоило их прежние поколения: отсутствие единой науки, дефицит устойчивого знания, обилие альтернативных моделей понимания и изучения психического и т.д. Во-вторых, углубляющийся раскол, говоря словами Ф.Е. Василюка, "схизис" между исследовательской и практической психологией [1]. В-третьих, конкуренция со стороны паранауки, возникновение пограничных (между наукой и не-наукой) систем знания и другие подобные явления.
КРИЗИС ЕСТЕСТВЕННОНАУЧНОСТИ
О том, чем психология отличается от "благополучных" (не в современной России) наук, написано достаточно много, что, впрочем, мало содействует их сближению. В этой дисциплине отсутствуют общие правила построения и верификации знания; различные психологические школы или, как их называл А. Маслоу, "силы" представляют собой "государства в государстве", которые не имеют ничего общего, кроме границ; психологические теории даже не конфликтуют, а, как и парадигмы Т. Куна, несоизмеримы друг с другом; то, что считается фактами в рамках одних концепций, не признается другими; отсутствует сколь-либо осязаемый прогресс в развитии психологической науки, ибо обрастание психологических категорий взаимно противоречивыми представлениями трудно считать прогрессом, и т.д. [12]. В 70-е гг. большие надежды возлагались на появление некоей единой и универсальной психологической теории, которая будет принята всеми психологами, покончит с эклектизмом пониманий психического и объединит психологическую науку подобно тому, как средневековые монархи объединяли свои страны, ломая сопротивление удельных феодалов (этот образ часто использовался в психологической литературе того времени). Наиболее перспективными в данном плане считались разработанные в социальной психологии теории каузальной атрибуции и справедливого обмена, не скрывавшие своих честолюбивых притязаний на постепенное перерастание в единую психологическую теорию. Однако надеждам не суждено было сбыться: перспективные теории не объединили психологическое "государство", а породили новые "феодальные вотчины", в результате чего психология сейчас еще более мозаична и непохожа на точные науки, чем двадцать или пятьдесят лет назад.
Неудачные попытки походить на эти науки вызвали стремление обосновать исключительность психологии. Ее методологическое самоопределение, как правило, строится на использовании куновского понятия "парадигма", получившего в ней куда более широкое распространение, чем все прочие методологические категории, такие, как исследовательская программа (И. Лакатос), тема (Дж. Холтон), исследовательская традиция (Л. Лаудан) и др. В результате применения к психологии соответствующего понятийного аппарата сформировались три позиции относительно ее методологического статуса, порождающие три различных видения ее состояния и перспектив. П е р в ы й диагноз поставил сам Т. Кун, считавший, что в психологии, как и в других гуманитарных дисциплинах, настоящая парадигма еще не сформировалась, и это - допарадигмальная область знания. Согласно в т о р о й позиции, еще недавно доминировавшей среди психологов, в этой дисциплине существует несколько парадигм, соответствующих основным психологическим теориям, таким, как бихевиоризм, когнитивизм и психоанализ, и, соответственно, психология - мультипарадигмальная наука. В основе отождествления психологических теорий с парадигмами лежал тот факт, что они представляют собой нечто большее, чем теории: каждая из них не только объясняет психологическую реальность, но также задает свои правила ее изучения и интерпретации фактов, т.е. выполняет основные парадигмальные функции (хотя и не весь их набор), и поэтому если задаться целью выделить в психологии парадигмы, то к их числу было бы уместнее отнести позитивистскую и гуманистическую психологию, а когнитивизм, бихевиоризм и психоанализ охарактеризовать как метатеории. Согласно т р е т ь е й позиции, концепция Т. Куна, возникшая как результат обобщения истории естественных наук, вообще неприменима к психологии, которая является не мультипарадигмальной или допарадигмальной, а внепарадигмальной областью знания.
Преобладающее сейчас определение методологического статуса психологии на основе третьей позиции позволяет ей наконецто преодолеть комплекс непохожести на точные науки. Преодолению этого комплекса, имевшегося у психологии на протяжении всей ее истории, способствует и то, что в современном обществе психологическое знание востребовано не меньше, чем естественнонаучное: в наше время в России, например, психотренинг, психологическое обеспечение маркетинга и политических
компаний, а также другие подобные услуги "покупают" куда охотнее, чем открытия естествоиспытателей. Но переориентация методологической рефлексии психологов на самобытность психологической науки, избавляя ее от комплексов, одновременно содействует и нарастанию ощущения кризиса, ибо привычная методологическая почва под ногами, цементированная ориентацией на точные науки, стала уплывать.
Эта почва становится еще более зыбкой ввиду того, что для психологии основной эталон научности традиционно сводился к естественнонаучности, а естественные науки сами переживают радикальное переосмысление своих методологических оснований, что выражается в утверждении постнеклассической (в терминах В.С. Степина) науки с такими ее признаками и отличиями от предшествовавшей - классической и неклассической - науки, как легализация субъектной обусловленности познания, включение ценностей в основания научного знания и т.д.[10]. Это означает, во-первых, добровольное "размягчение" естественной науки, традиционно считавшейся "жесткой" - в отличие от гуманитарных дисциплин, причислявшихся к "мягкой" науке, движение первой в направлении второй; во-вторых, частичную легализацию естествознанием того, что науки о человеке традиционно и безуспешно пытались элиминировать с помощью копирования естественнонаучной методологии - субъектной обусловленности1 и ценностной нагруженности познания; в-третьих, деуниверсализацию западной науки, признание и ассимиляцию ею тех способов познания, которые характерны для других систем познания, например для традиционной восточной науки. Разумеется, подобные трансформации естественнонаучной методологии в самой естественной науке не могли не проявиться в ослаблении ее позиций в психологии.
Следует подчеркнуть, что к тому же попытки копирования в психологии естественнонаучной методологии к самой этой методологии имели весьма отдаленное отношение и были основаны на позитивистских мифах о ней. Эти мифы, в общем, сводятся к шести основным заблуждениям: 1) научное знание базируется на твердых эмпирических фактах, 2) теории выводятся из фактов (и, следовательно, вторичны по отношению к ним), 3) наука развивается посредством постепенного накопления фактов, 4) поскольку факты формируют основания нашего знания, они независимы от теорий и имеют самостоятельное значение, 5) теории (или гипотезы) логически выводятся из фактов посредством рациональной индукции, 6) теории (или гипотезы) принимаются или отвергаются исключительно на основе их способности выдержать проверку эмпирическим опытом [20]. И большинство исследований в психологии базировалось на подобном образе науки, который М. Махони не без оснований назвал "сказочным" [17].
В действительности теории обладают достаточной независимостью от фактов и, более того, сами определяют, что считать таковыми; принимаются и отвергаются под влиянием не эмпирического опыта, а социальных обстоятельств; научное знание не строится посредством рациональной индукции; процесс познания мало напоминает беспристрастное "чтение книги природы", а находится под большим влиянием особенностей познающего субъекта и т.д. Новый образ научного познания, оформившийся в трудах таких исследователей естественных наук, как Т. Кун, И. Лакатос, П. Фейерабенд, У. Селларс, Ст. Тулмин, М. Полани, постепенно проникает и в саму науку, вытесняя ее позитивистский образ и отменяя соответствующую методологию. Это отражается и на гуманитарных дисциплинах, где позитивистская модель получения знания, позаимствованная у точных наук (вернее, почерпнутая из мифов о них), тоже трещит по швам. И в самом деле, зачем следовать эталонам познания, принятым, например, в физике, если, во-первых, сами физики им не следуют, во-вторых, отклонение от этих эталонов не мешает им успешно и, самое главное, "объективно" познавать физическую реальность?
ДВЕ ВЕТВИ ПСИХОЛОГИИ
Кризис традиционных эталонов естественнонаучности усугубляется тяжелым функциональным кризисом, переживаемым современной наукой. Он обусловлен и приостановкой гонки вооружений, которая долгие годы верой и правдой служила науке, и возложением на нее ответственности за экологические проблемы, и тем, что в демократических странах основную траекторию ее развития определяет обыватель - в качестве избирателя и налогоплательщика, и другими подобными обстоятельствами [12]. Однако основная причина функционального кризиса связана с тем, что фундаментальная наука накапливает свое знание быстрее, чем прикладная наука успевает его "переварить", превратив в практически полезное, прибыльное знание, и поэтому общество стремится притормозить развитие фундаментальной науки, в результате чего сейчас "время научных открытий сменилось временем использования плодов этих открытий, когда науке дается временная (надо полагать) отставка" [4; 23]. И каждый, кому доводится бывать в благополучных странах, не может не заметить, что и там наука оказалась в незавидном положении: щедро финансируются прикладные сферы приложения научного знания - компьютерные разработки, производство бытовой техники, парфюмерная и химическая промышленность, а фундаментальная наука переживает трудные времена.
В психологии общий функциональный кризис науки проявляется не так остро, как в естествознании, поскольку она слабее связана с оборонными целями и на нее трудно возложить ответственность, например, за ухудшение экологии, но все же она не могла остаться от него в стороне, что дает о себе знать в основном в снижении востребованности исследовательской психологии, призванной добывать фундаментальное психологическое знание, в "перекачке" из нее людей и ресурсов в практическую психологию.
Давно подмечено, что эти две ветви психологической науки используют настолько различные способы получения и использования знания и имеют так мало общего, что выглядят как две совершенно разные и не связанные между собой области познания, как "параллельные" дисциплины. Все попытки их объединить или хотя бы сблизить дают еще более плачевные результаты, чем намерения объединить саму исследовательскую психологию. Например, попытка их сближения, предпринятая недавно Ф.Е. Василюком в виде призыва к переориентации всей психологической науки на практику, не только выглядит декларативно, но и заставляет вспомнить идею построения мичуринской биологии, а утверждение "психологическая теория должна реализовывать психотехнический подход" [1; 32] напоминает о тех мрачных временах, когда науке, вопреки внутренней логике ее развития, предписывали, что она "должна" делать, и оставляет не у дел множество весьма достойных психологических теорий, которые такого подхода, слава богу, не реализуют2.
Но Ф.Е. Василюк безусловно прав в том, что "психологическая практика и психологическая наука живут параллельной жизнью как две субличности диссоциированной личности: у них нет взаимного интереса, разные авторитеты (уверен, что больше половины психологов-практиков затруднились бы назвать фамилии директоров академических институтов, а директора, в свою очередь, вряд ли информированы о "звездах" психологической практики), разные системы образования и экономического существования в социуме, непересекающиеся круги общения с западными коллегами" [1; 26]. Несмотря на то что многие практические психологи одновременно работают или, по крайней мере, числятся в научно-исследовательских или учебных заведениях, психологи-исследователи и психологи-практики принадлежат к разным и мало пересекающимся друг с другом сообществам.
Сделаем здесь небольшое отступление, вернувшись опять к Т. Куну. Он подчеркивал, что в процессе смены парадигм основную роль играют не когнитивные (более широкая область значений, лучший объяснительный потенциал новой парадигмы и т.п.), а социальные факторы, такие, как вытеснение сторонников побеждаемой парадигмы с ключевых социальных позиций в науке - из издательств, журналов, с руководящих постов, а также их физическое вымирание. (В этой связи Т. Кун цитирует М. Планка, который писал о том, что новые научные идеи побеждают не благодаря убеждению оппонентов, а благодаря тому, что те в конце концов попросту умирают [5].) В результате научные революции представляют собой разновидность социальной революции, имея в своей основе низвержение друг друга группировками ученых. Эти группировки Т. Кун регулярно сравнивал с политическими партиями, да и другие исследователи науки отдали должное подобным аналогиям. Даже К. Поппер, стремившийся объяснить развитие науки одной лишь логикой приращения научного знания, в абстракции от социальных факторов, был вынужден признать, что изобретаемые учеными методологические нормативы часто выражают не эту логику, а их личные и групповые интересы. А "концепция интересов" является одной из наиболее популярных в современной социологии науки.
Тем не менее в естественной науке все подобные группировки, при всех своих когнитивных и социальных различиях, принадлежат к одному научному сообществу. И вполне закономерно, что Т. Кун определял парадигму через научное сообщество, а научное сообщество - через парадигму, в чем его оппоненты усматривали логический круг. Исследовательская же и практическая психология, обладая всеми различиями, характерными для разных парадигм, развиваются к тому же различными сообществами, и поэтому их следовало бы обозначить не как конкурирующие парадигмы, а как различные социодигмы. Естественно, подобную внутридисциплинарную разобщенность, далеко выходящую за пределы противостояния парадигм, склонные к методологической рефлексии психологи не могут не воспринимать как тяжелый кризис своей науки.
КРИЗИС РАЦИОНАЛИЗМА
И все же главная причина тех явлений в психологии, которые обычно характеризуются как критические, состоит в общем кризисе рационализма, охватившем всю западную цивилизацию. Перефразируя известное высказывание М. Вебера о том, что в основе развития капитализма лежала "рационализация всей общественной жизни", можно сказать, что сейчас наблюдается ее тотальная иррационализация. И, хотя все основные симптомы массового помешательства в нашей стране традиционно проявляются с особой остротой, переживаемые ею сейчас бум мистицизма, культ колдунов, гадалок, хиромантов и прочей подобной публики являются не специфическими порождениями нашего общества, а накатившейся на него с Запада волной, на пути которой прежде стояли твердый материализм отечественного обывателя и бдительность советских идеологов.
В конце 70-х гг. известный канадский физик К. Саган, автор научно-популярного бестселлера "Драконы Рая" писал: "Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину Вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях" [19; 247]. К образцам подобных доктрин К. Саган причислял астрологию, учение об аурах, парапсихологию, мистицизм. А в 80-е гг. на родине компьютерной революции - в штате Калифорния - профессиональных астрологов было больше, чем профессиональных физиков [11], что, впрочем, не помешало этой революции совершиться.
По мнению К. Сагана, популярность мистицизма выражает активность наиболее примитивных - лимбических - структур мозга, нашедшую выражение в "стремлении заменить эксперименты желаниями" [19; 248]. Наверное, мистификация массового сознания имеет и другие причины. В частности, мистицизм в большей степени, чем наука, предполагающая длительноеожидание результата, вписывается в характерную для
современного обывателя "здесь и теперь - психологию", а также удовлетворяет жажду чуда, которая свойственна и австралийскому аборигену, и строителю коммунизма, и представителю западной цивилизации, и поэтому перехватывает у науки одну из ее наиболее важных для массового сознания "чудотворческую" функцию [13]. Да и вообще рационализм для многих скучен и в качестве постоянного мировоззрения надоедает. Симптоматично такое признание одного нашего известного психолога: "Я устал от академической психологии, особенно от той, которая существует в нашей стране в последние десятилетия. Уж очень она серьезна и скучна" [3; 223].
Следует отметить, что, как это ни парадоксально, сама наука во многом способствовала расцвету мистицизма. Она породила гипотезы (о существовании биополей, возможности экстрасенсорного восприятия, влиянии космоса на организм человека и т.п.), которые уверенно эксплуатируются магами, астрологами и экстрасенсами в качестве объяснительных принципов. Она подала им пример социальной организации: сообщество экстрасенсов, магов и колдунов, переживающее сейчас процесс институционализации, моделирует организацию научного сообщества, создавая институты и академии3, присуждая себе ученые степени магистров белой и черной магии или профессоров парапсихологии. И наконец, именно наука своими открытиями, не раз разрушавшими привычное мировосприятие, внушила человечеству, что все возможно, даже то, что сейчас кажется абсолютно нереальным.
Антирационалистические тенденции легли в российской гуманитарной науке на благодатную почву. Ей всегда были свойственны, во-первых, стремление к самобытности, непохожести на западную науку, иногда выглядевшие как "невроз своеобразия" [9], во-вторых, неприятие рационализма западной науки и характерного для нее формально-логического мышления. Основные проявления западного научного мышления издавна вызывали у российских интеллектуалов сильное раздражение. К.С. Аксакова, например, не устраивало то, что в его рамках "все формулируется", "сознание формальное и логическое" не удовлетворяло А.С. Хомякова, "торжество рационализма над преданием", "самовластвующий рассудок", "логический разум", "формальное развитие разума и внешних познаний" гневно порицались И.В. Киреевским [7; 70]. Этим атрибутам западного мышления противопоставлялись "живое миросозерцание", интуиция, "внутреннее ясновидение", эмоциональная вовлеченность в познавательный процесс. И.А. Ильин, например, утверждал: "русский ученый призван вносить в свое исследовательство началасердца, творческой свободы и живой ответственной совести", ибо "рассудочная наука, не ведающая ничего, кроме чувственного наблюдения, эксперимента и анализа, есть наука духовно слепая" [8; 442].
Неприятие рационализма имело в российской интеллектуальной традиции прочные морально-этические корни, вырастающие из православия. В частности, для православия "рационализм был ассоциирован с эгоизмом, с безразличием к общественной жизни и невключенностью в нее" [15; 12]. И поэтому закономерно, что первый "бунт против картезианства" [15; 101] - основы и символа западного научного мышления - состоялся именно в России, породив противопоставленный картезианству "мистический прагматизм" - "взгляд на вещи, основным атрибутом которого служит неразделение мысли и действия, когнитивного и эмоционального, священного и земного" [15; 17]. И неудивительно, что, как только "сверху" перестали определять, какой тип науки должны развивать отечественные ученые, они тут же начали реализовывать подобный "взгляд на вещи", в результате чего общий кризис рационализма с особой рельефностью проявился именно в российской гуманитарной науке, затронув, естественно, и отечественную психологию.
В ней он проявляется в обращении к душе в качестве объекта научного изучения, в распространении экзотических учений, в разработке синтетических научно-религиозных систем знания, таких, как христианская
психология [6], в легализации парапсихологии, в насыщении психологической литературы такими категориями, как "биополе" или "экстрасенсорное восприятие", и усугубляется иррационализацией психологии наших сограждан, ибо обществоведы и "людоведы" всегда впитывают в себя особенности тех людей и обществ, которые изучают. В условиях общего кризиса рационализма границы между научной психологией и системами знания (или заблуждений), которые еще недавно считались несовместимыми с наукой, уже не являются непроницаемыми.
Таблица