Диахрония, история, развитие языка

В основу параграфа положен доклад на методологическом семинаре. Института языкознания АН СССР.

Эти понятия для большинства советских (и не только советских) лингвистов, по-видимому, не различаются, а термины употребляются вполне синонимично. Приведем несколько примеров: «Языкознание изучает язык в двух планах: в плане статическом (синхронном) и историческом (диахронном)... Только при историческом рассмотрении становится ясным, как и почему создалась... языковая система»; «Никак нельзя противопоставлять систему языка его развитию... Синхрония, хотя и вырастает из диахронии... Подобное понимание историзма...»; «Специфическим для соссюрианства является... разрыв между синхронией и диахронией, т. е. отказ от исторической точки зрения...» ³

В чем пафос позиции тех, кто, как Р. А. Будагов или В. И. Абаев, провозглашает примат историзма (диахронии, развития) над синхронным (статическим)? Во-первых, в том, что «язык развивается не только в прошлом, но и в настоящем», т. е. в невозможности «строгой синхронии». Во-вторых, в том, что лишь историческая точка зрения позволяет связать данные языкознания с данными других общественных наук. Оба тезиса бесспорны. Однако, как мы попытаемся показать ниже, точка зрения защитников и проповедников историзма в языкознании слишком узка и ограниченна для того, чтобы быть верной. При чтении работ, посвященных отстаиванию историзма, поражает сразу же одна черта, присущая им: субъективность. Лингвисты, пишущие о проблемах истории языка, изолируются от того, что думают по аналогичным вопросам логики, философы, историки, социологи. Ссылки на работы логического и философского характера появляются, лишь тогда, когда автору надо такой ссылкой подтвердить правильность или, вернее, правомерность того или иного собственного тезиса (СНОСКА: См. сноски на работы Б. А. Грушина и Е. П. Никитина соответственно на стр. 5 и 30 брошюры Р. А. Будагова). Между тем естественно было бы ожидать, что автор, пишущий на эту тему, будет исходить прежде всего из достижений логики исторического исследования, из философского истолкования понятия развития и т. д.

К сожалению, этого нет, и прежде чем изложить нашу собственную точку зрения или, вернее, параллельно с этим, необходимо изложить важнейшие положения логики исторического исследования. Мы будем опираться на книгу Б. А. Грушина (СНОСКА: См.: Б. А. Грушин. Очерки логики исторического исследования (процесс развития и проблемы его научного воспроизведения), М.,1961. Сноски на страницы этой книги далее даются в тексте в скобках).

Прежде всего о том, что изучает история. Это не просто «отношения, связывающие элементы в порядке последовательности», как определяет Ф. де Соссюр предмет диахронической лингвистики, но внутреннее строение (механизм) самого исторического процесса; каков бы ни был изучаемый объект («простая» система, «зависимая» система, «сложная» система), «во всех случаях современное научное воспроизведение истории объекта будет означать раскрытие закономерного процесса его развития как системы» (стр. 17).

Логика знает несколько типов элементарных процессов развития: процессы возникновения элементов; процессы возникновения связи; процессы преобразования связи; наконец, процесс подчинения и преобразования связи системой. Все эти элементарные процессы общи для различных областей действительности; с особенной ясностью они выступают в экономическом анализе Маркса на страницах «Капитала».

«Всякий процесс может и должен быть охарактеризован прежде всего с точки зрения его составляющих — тех элементов, связей и зависимостей объекта, которые участвуют в процессе» (стр. 51). Составляющие процесса по своей функции могут быть двоякими: это образующие процесса и условия процесса. Образующие — это то, что отвечает на вопрос «что развивается?», т. е. то, что мы имеем в нашем объекте в исходном пункте процесса и в его конечной точке как результат. «Под условиями процесса следует понимать те составляющие его механизма, которые обеспечивают превращение исходного пункта процесса в его результат» (стр. 52). Сопоставляя лишь образующие процесса в исходном и конечном его пунктах, мы получаем представление о сущности процесса; рассматривая условия его, мы можем понять не только сущность, но и механизм развития. В отличие от составляющих конкретно-исторические условия (например, условия возникновения капитала в разных странах) не определяют внутреннего механизма процесса, но влияют лишь на его форму. Поэтому исследование механизма процесса может и должно идти в отвлечении от них.

Таким образом, первое противоположение, которое выступает во всяком историческом исследовании,— это исследование сущности процесса versus исследование механизма процесса. Здесь-то и лежит необходимость разделения двух понятий из трех, вынесенных в заглавие этого раздела. Одно дело, когда мы подходим к изучению истории языка с точки зрения регистрации тех или иных изменений в языке или языковой системе (СНОСКА: Мы не говорим здесь пока о разнице изменения и развития, хотя эта разница для логики исторического исследования весьма существенна); это диахронический подход. Совсем другое, когда мы стремимся не только установить, так сказать, номенклатуру изменений, но и вскрыть причинную сторону процесса, установить совокупность факторов, заставляющих объект изменяться. Это подход исторический.

Различие этих двух подходов в очень четкой форме молено найти еще у И. А. Бодуэна де Куртенэ. У него это, с одной стороны, «изучение и определение условий изменений» (динамика), с другой — «рассмотрение... языка во временной последовательности» (история) (СНОСКА: И. А. Бодуэн де Куртенэ. Фонология. «Избранные труды по общему языкознанию», т. I. M., 1963, стр. 355). В другой работе это «историческая часть — «раньше было так — теперь стало так» и «каузальная часть — учение о причинах» (СНОСКА: И. А. Бодуэн де Куртенэ. Основы общей фонетики. (Из курса лекций). «Вопросы языкознания», 1959, 6, стр. 125). Эти два подхода проявляются и в работах одного из ближайших учеников Бодуэна — Е. Д. Поливанова; здесь противопоставляются друг другу, в частности, «установление предшествующих этапов... для данных конкретных слов и звуков» и «общее учение о механизме языковой эволюции» или лингвистическая историология (СНОСКА: См.: А. А. Леонтьев. И. А. Бодуэн де Куртенэ и петербургская школа русской лингвистики. «Вопросы языкознания», 1961, № 4, стр. 120—121).

Понимание различия этих двух подходов и правомерности каждого из них совсем не так тривиально и само собой ясно, как это может показаться на первый взгляд. Вспомним, что, например, для Соссюра, как и для лингвистов женевской школы, изменения были «внешними по отношению к системе», они нарушали, искажали равновесие системы; это значит, что исследователь рассматривает как закономерную сторону исторического процесса лишь его сущность, но не механизм. Историческому процессу отказывают в условиях, считая его имманентным, т. е. полагая, что составляющие процесса исчерпываются его образующими.

Вернемся, однако, к азбуке логики исторического исследования. «Всякий объект,— говорит Б. А. Грушин,— первоначально дан исследователю как сложное «неразобранное целое», включающее в себя массу первоначально не выявленных и четко не зафиксированных составляющих, находящихся к тому же в видимом беспорядке» (стр. 79). Эти составляющие бывают двух типов. Одни из них даны нам непосредственно — это эмпирические или внешние составляющие целого. Другая часть может быть вычленена лишь в результате анализа внешних составляющих — это внутренние составляющие целого. Сюда входят элементы, связи и зависимости.

«Разобрав» по составляющим наш объект, мы должны теперь снова «собрать» его в своем теоретическом мышлении, иначе говоря, в модели. Это можно сделать двояким способом — расположив составляющие либо в синхронический ряд целого, либо в полихронический ряд целого. Полихронический ряд внешних составляющих будет эмпирической историей объекта, полихронический ряд внутренних составляющих — структурой развития объекта, синхронический ряд внешних составляющих есть эмпирическое описание объекта, синхронический ряд внутренних составляющих — структура объекта.

Итак, эмпирическое противопоставляется генетическому. Интересно, что некоторый эквивалент этому различению мы можем найти у Бодуэна в его различии истории и развития: история есть «последовательность однородных, но разных явлений, связанных между собой причинностью не непосредственной, а только опосредствованной» (СНОСКА: И. А. Бодуэн де Куртенэ. Избранные труды по общему языкознанию, т. I. M., 1963, стр. 208). Развитие же — «это непрерывная и непрестанная протяженность однородных, но разных явлений, связанных между собою непосредственной причинностью, или же, в следующей степени научного совершенства, развитие — это непрерывная продолжаемость существенных изменений, а не явлений» (СНОСКА: Там же, стр. 251). Здесь история соотносится с «эмпирической историей», а развитие — со «структурой развития» (интересно, что совпадают даже термины, хотя Б. Грушин, судя по его книге, не знаком с работами Бодуэна).

Применительно к языку эмпирическая история — это последовательность текстов, а структура развития — эволюция языковой системы, абстрагируемая из этих текстов. Фактически мы, конечно, никогда не имеем дело в своей науке с последовательностью текстов, но эксцерпируем из этой последовательности отдельные слова, формы слов, аффиксы, наконец звуки. Когда мы констатируем, что слово кот раньше звучало как kotii, то это и есть исследование на уровне эмпирической истории.

Однако вернемся к книге Грушина. Важнейшим принципом его книги является тезис о том, что процесс воспроизведения развития объекта есть процесс взаимодействия исследований его структуры и структуры его развития. Говоря словами Маркса, «анализ является необходимой предпосылкой генетического изложения, понимания действительного процесса развития в его различных фазах» (СНОСКА: К. Маркс. Теория прибавочной стоимости, т. III. M., 1963, стр. 365). Всякая абсолютизация одной из сторон этого единства, т. е. всякая попытка противопоставления друг другу «только системного» (или «только структурного») и «только исторического» исследования неверна уже с элементарно-логической точки зрения. Между тем такая абсолютизация весьма распространена в нашей науке. Она в весьма характерной форме выступает в книге Ф. де Соссюра и отразилась не менее ярко в дискуссии по синхронии и диахронии и особенно в ее печатных материалах (СНОСКА: См. сб.: «О соотношении синхронного анализа и исторического исследования языка», М , 1960).

Итак, «воспроизведение в мышлении процессов развития объекта требует изучения и структурного и генетического рядов объекта; при этом... анализ и понимание генезиса объекта [структуры его развития. — Л. Л.] предполагает уже проанализированную и понятую структуру объекта» (стр. 98).

Что это означает? Единицей генетического исследования является историческое изменение связи, зависимое от исторического изменения целого (системы), а не историческое изменение элемента, как такового. Чтобы правильно выбрать искомую связь, нам надо проанализировать структуру целого. Иными словами, если взять пример из лингвистики, с логической точки зрения правильно ставить вопрос не о том, в какой звук развился звук а, а о том, как изменилось то или иное фонологическое противопоставление, куда входит фонема а, или о том, что происходило с дифференциальными признаками этой фонемы. Кстати, отсюда же ясно, что едва ли имеет смысл ставить вопрос о дифференциальных признаках как признаках вечных, неизменных и атрибутируемых любой фонеме в любой момент бытия языка; это понятие должно быть производным от конкретной системы или, если быть точным, от типа системы.

Если мы обратимся к системному анализу объекта, мы не сможем дать научного анализа его развития и останемся на уровне эмпирической истории или, в лучшем случае, исследования сущности процесса, но не его механизма, как это случилось с домарксовой наукой об обществе, главным недостатком которой было неумение правильно выделить образующие процесса развития.

Взяв развитие определенной связи («генетическую пару»), мы должны анализировать его не только с точки зрения образующих процесса развития (начальное и конечное состояние объекта), но и с точки зрения условий процесса, приведших к исследуемому изменению в объекте. Иными словами, мы всегда должны составить представление не только о сущности процесса, но и о его механизме. «Развитие... происходит... не само по себе, но вследствие изменений внутри системы в целом, т. е. вследствие взаимодействия образующих элементарного процесса с другими составляющими системы, играющими роль условий процесса» (стр. 147). Вот пример исследования, проведенного по данной схеме. Это исследование условий возникновения капитала в «Капитале» К. Маркса и «Развитии капитализма в России» В. И. Ленина. Он рассматривается первоначально чисто логически и изображается внешне как введение специфического условия существования капитала, т. е. условия, приводящего к изменению элементарной связи. Таким условием является наличие свободной рабочей силы. У Ленина установленный Марксом в логическом анализе элементарный процесс, так сказать, проецируется в историю системы, где вычленяются те составляющие, которые обусловили возникновение капитала в реальном историческом развитии. Условиями процесса здесь будет привлечение купеческого и ростовщического капиталов, различные формы экспроприации земельных собственников и другие факторы, обусловливающие возникновение специфических капиталистических отношений, т. е. составляющих новой структуры. В обоих случаях исследуется механизм развития, а какова будет та конечная модель, к которой мы придем — логическая или историческая, — и вообще выберем ли мы логический (как у Маркса) или исторический (как у Ленина) ход исследования, зависит от задач самого нашего исследования. Кстати, живую параллель сказанному составляет идея Вяч. Вс. Иванова о принципиальном сходстве порождающей и сравнительно-исторической грамматики.

Какой же из этих двух способов исследования первичен, какой — произволен?

Выше подчеркивалось, что без системного анализа не может быть исторического исследования. Однако верно и обратное: без изучения структуры развития нет системного анализа состояния объекта. Дело в том, что лишь учет реальных условий процесса развития позволяет выбрать из множества возможных моделей системы объекта ту, которая соответствует действительным его свойствам. Позволим себе не останавливаться на этом вопросе детальнее, ограничась лишь констатацией того тривиального факта, что то, что мы обычно называем синхронией,— это, в сущности, не срез, соответствующий речи сегодняшнего или вчерашнего дня, а констатация положения в языковом коллективе на протяжении некоторого произвольного отрезка времени. Какого? Такого, когда в языке не происходит сколько-нибудь заметных изменений, когда он осознается его носителями как неизменный. Время диахронии — время объективное; время синхронии — время в известном смысле субъективное.

По словам Ф. Энгельса, логический способ является «не чем иным, как тем же историческим способом, только освобожденным от его исторической формы и от нарушающих его случайностей» (СНОСКА: К. Маркс. К критике политической экономии, М., 1949, (см.: Приложение II. Ф. Энгельс. Карл Маркс. «К критике политической экономии», стр. 236)). Оба способа имеют единый предмет исследования — это процесс развития системы. Но непосредственная задача различна при разных способах. И надо сказать, что у исследователя-«историка» эта задача сложнее, чем у «теоретика»: если последний должен установить лишь структурные связи в данном состоянии системы, то первый никак не может обойтись без того, чтобы не выявить реальные составляющие исторического процесса, а иногда — чтобы не обратиться и к конкретно-историческим условиям этого процесса. По парадоксальному определению Г. П. Мельникова, «структурники как бы снимают сметану с того молока, которое собрали субстантники» (СНОСКА: Г. П. Мельников. Еще раз о необходимости применения в языкознании математических методов. В сб.: «Лингвистическая типология и восточные языки». М., 1965, стр. 302). И в тех условиях, когда история системы изучена мало, логический способ оказывается для исследователя более выгодным, хотя и не дает полной и во всем убедительной картины. Теоретическую модель легче построить, но ее нужно еще проверять (о чем ниже). Если мы еще раз посмотрим на ту единицу процесса развития, которая выделяется логиками («генетическая пара» с приложенными к ней условиями изменения), то увидим, что такая пара — простейшее отношение — соответствует тому, что Маркс и Ленин называли «клеточкой» системы. С выделением такой клеточки связана идея восхождения от абстрактного к конкретному — логического метода, в последние годы детально разработанного советскими учеными и особенно проф. А. А. Зиновьевым (СНОСКА: См. автореферат дисс. «Восхождение от абстрактного к конкретному (на материале «Капитала» К. Маркса)». М., 1955). В сущности, именно этим методом работал и Л. С. Выготский, когда в 1934 г. в книге «Мышление и речь» противопоставлял друг другу «анализ по элементам» и «анализ по единицам» и в качестве такой единицы речевой деятельности брал знаковую ситуацию.

Чрезвычайно важно для дальнейшего отметить, что выделение «клеточки» процесса развития не означает, что мы и при историческом и при логическом рассмотрении будем иметь дело с одними и теми же элементами, одними и теми же связями и одними и теми же условиями развития. Достаточно часто мы лишь можем констатировать, что выделенное нами при историческом рассмотрении элементарное отношение соответствует внешне иному отношению, выделяемому при логическом рассмотрении. Например, у Маркса мы имеем, с одной стороны, историческую связь прибавочная стоимость → прибыль; с другой — логическую связь потребительная стоимость → стоимость → товар. Но, несмотря на кажущееся внешнее несовпадение этих связей, они, по существу, идентичны, описывают один и тот же действительный процесс и как раз и образуют «клеточку» процесса развития, только рассмотренную и промоделированную по-разному: в одном случае — под историческим, в другом — под логическим углом зрения.

Лингвистика этой проблемы—проблемы «клеточки»,— в сущности, не ставила. Наоборот, скажем, у Соссюра мы находим учение о двух несовпадающих видах единиц— синхронических и диахронических.

Б. А. Грушин указывает в своей книге, что принцип материалистического понимания истории можно рассматривать и с точки зрения логической — как совокупность приемов исторического исследования. С этой точки зрения, по В. И. Ленину, в принципе материализма важно подчеркнуть две стороны.

Во-первых, внешние факты развития есть форма проявления закономерного исторического процесса. Поэтому их надо объяснять не из них самих, а из процесса, скрытого за ними. Иначе мы рискуем впасть или в прагматизм, характерный для домарксова материализма, или в субъективизм.

Во-вторых, все наблюдаемые нами факты и события отражают объективный естественноисторический процесс. Поэтому при исследовании и воспроизведении этого процесса необходимо исходить не из априорных сущностей, но из данных объективной истории, объяснять их через нее.

Прежде чем снова вернуться к собственно лингвистике, мы хотели бы прибавить к выделенным выше трем антиномиям исторического исследования (диахрония — история, эмпирическая история — развитие структуры, логический способ — исторический способ) четвертую, не акцентированную в книге Б. А. Грушина, но известную нам из русской научной традиции. Мы имеем в виду то, что русский историк Н. И. Кареев определил как различие историки и историологии. Историка есть теория исторического знания, методология истории; историология — теория исторического процесса. Пользуясь системой охарактеризованных выше понятий, можно сказать, что историология есть учение о процессе развития во всей полноте его составляющих, как внутренних, так и внешних, в то время как историка есть изучение лишь структуры развития объекта.

Что же должна — под углом зрения сказанного ранее — представлять собой такая теория языка, которая должна удовлетворять потребностям исторического исследования? Она должна вскрывать структуру развития объекта; это должна быть лингвистика, способная дать системный анализ языка, выделить элементарные отношения его единиц как в плане логическом, так и в плане историческом. И в этом вопросе В. И. Абаев явно неправ, ставя структурную лингвистику вне науки о языке. Она как раз стоит ближе к искомому идеалу, нежели то, что часто называется, хотя этот термин крайне неудачен, традиционной лингвистикой.

В одной из своих статей И. И. Ревзин дал такую интерпретацию различия этих лингвистик, к которой, с нашей точки зрения, можно присоединиться. Он отнес к структурной лингвистике всю область лингвистического моделирования, а традиционную лингвистику предложил понимать как совокупность идей, методов и исследований, предшествовавших появлению структурной лингвистики (СНОСКА: См.: И. И. Ревзин. Структурная лингвистика и единство языкознания. «Вопросы языкознания», 1965, № 3, стр. 46). «Необходимо, впрочем, сразу же оговориться, что правильно построенные модели не являются монополией и тем более отличительной чертой «структурной» лингвистики по отношению к «неструктурной», «традиционной». Линия раздела проходит где-то в другом месте. Пока что и в структурной лингвистике достаточно часты работы, в которых подход к вопросам моделирования остается на уровне конца XIX в.» (СНОСКА: А. А. Леонтьев. Слово в речевой деятельности, стр. 47).

Если принять эту поправку — в том смысле, что не всякая структурная лингвистика эксплицитна,— можно, на наш взгляд, согласиться и с тезисом И. И. Ревзина, что «структурная лингвистика выдвигает определенные гипотезы о структуре языка, которые должны проверяться экспериментально. Важнейшим лингвистическим экспериментом, поставленным самим развитием человеческого общества, является история языка» (СНОСКА: И. И. Ревзин. Структурная лингвистика и единство языкознания, стр. 59). Напомним, что писал в свое время Энгельс Марксу по поводу логического анализа форм стоимости: «Самое большее, что можно было бы сделать, это несколько более пространно доказать исторически то, что здесь достигнуто диалектическим путем; так сказать, проверить это на примере истории» (СНОСКА: К. Маркс и Ф. Энгельс. Письма о «Капитале».М., 1948). Легко, кстати, видеть, что распространенное в европейской лингвистике XIX в.— вплоть до Мейе — противоположение общего языкознания как вневременного учения о структуре языка вообще и исторического языкознания как учения об эмпирическом историческом развитии конкретного языка небезосновательно, но об этом надо говорить особо.

Итак, мы нуждаемся в структурной теории языка, причем такой, которая могла бы лечь в основу исторического исследования в указанном выше смысле. Здесь-то и возникает весьма существенная проблема: насколько широко мы должны «захватывать» в нашем исследовании, где логические границы процесса развития языка? Этот процесс отнюдь не сводится к простой констатации изменений в системе, т. е. к языковой диахронии. И уж, конечно, он не сводится к прослеживанию внешней стороны языкового развития, к прослеживанию того, как один текст, или одно слово, или один аффикс последовательно сменяется другим, ибо здесь мы вообще будем оставаться в границах эмпирической истории нашего объекта. По-видимому, логически целесообразно брать развитие языка только во всей совокупности обусловливающих это развитие факторов, т. е., проще говоря, обращаться к анализу речевой деятельности. Именно такой подход характерен для многих современных лингвистов и в первую очередь для Эухенио Косериу. Напомним особенно характерное место из его переведенной на русский язык книги: «Обычно, чтобы объяснить изменение, исходят из системы: систему рассматривают как данное, а изменение как проблему. Однако, строго говоря, более логично поменять систему и изменение местами... Деятельность, создающая язык, сама является системной... Никакого противоречия между «системой» и «изменением» не существует и, более того... следует говорить даже не о «системе» и «движении» как о противопоставленных друг другу вещах, а о «системе в движении»: развитие языка — это не постоянное «изменение», произвольное и случайное, а постоянная систематизация» (СНОСКА: Э. Косериу. Синхрония, диахрония и история. В сб.: «Новое и лингвистике», вып. III. M., 1963, стр. 174). И далее Косериу предлагает для такого развития термин «история языка». Сходное понимание системы можно найти в известной статье А. В. де Гроота «Structural linguistics and phonetic law» (СНОСКА: «Lingua», v. 1, 1948, No. 2).

Если подходить к истории языка таким образом, то прежде всего напрашивается определенное понимание онтологии самой языковой системы. Его можно сформулировать следующим образом. Система языка выступает в реальном развитии языка (а не в нашем моделировании этого развития) как известная форма взаимодействия составляющих процесса развития — как его образующих, так и условий. Иначе говоря, это те факторы, которые обусловливают употребление в данный момент именно данного элемента, но факторы, взятые как целое, в их взаимной обусловленности. Такой взгляд на природу системности отнюдь не нов. Он восходит к известному философскому тезису о тождестве связи и взаимодействия: в том обстоятельстве, что «тела находятся во взаимной связи, уже заключено то, что они воздействуют друг на друга» (СНОСКА: Ф. Энгельс. Диалектика природы. Собр. соч., изд. 2, т. 20.М„ 1961, стр. 392). Философ И. И. Новинский в книге «Понятие связи в марксистской философии» (СНОСКА: См.: И. И. Новинский. Понятие святи в марксистской философии. М„ 1961) специально подчёркивает динамический характер понятия связи в марксистской философии и относительный характер устойчивости связи в системе.

Как же в таком случае, при таком понимании системы языка, обстоит дело с тем, что обычно называется системой? Во-первых, мы, говоря о системе языка, чаще всего имеем в виду не ее реализацию в действительной языковой истории, а ее модель, т. е. некоторую абстракцию, каркас, построенный из воображаемых элементов (единиц), лишь косвенно отражающий реальные связи элементов речевой деятельности, взаимодействие ее факторов. Но кто сказал, что даже самая верная модель обязательно должна быть изоморфной моделируемому объекту? Современная теория моделирования (и не только лингвистического) утверждает как раз обратное. Во-вторых, одна и та же в принципе связь может, как уже отмечалось выше, выступать при логическом и историческом способах исследования в разных формах. Таким образом, предлагаемая интерпретация системы не исключает и традиционной интерпретации.

Итак, историческое изучение развития языка, полноценное историко-языковое исследование предполагает: а) разграничение истории и диахронии, эмпирической истории и развития; б) раскрытие структуры объекта (языка), т. е. системный анализ; в) анализ в качестве объекта не языка в узком смысле, а языковой или речевой деятельности.

В. И. Абаев прав, требуя введения в современную лингвистику принципа историзма. Как показывает сказанное выше, его точка зрения вообще во многом логически оправдана, но он неправ в двух отношениях. Во-первых, в своем отношении к структурной лингвистике, без которой невозможен и настоящий историзм. Во-вторых (это связано с первым), в том, что он зовет назад к принципу историзма, смешивая его с установлением эмпирической истории объекта. Надо же звать вперед, к новому, историко-генетическому принципу, синтезирующему в себе противоречащие ныне друг другу тенденции историзма и структурализма. Есть все основания призывать к опоре на такой принцип, ибо наша наука осталась едва ли не последней в числе наук о человеке, где такой принцип еще не занял подобающего места; сошлемся хотя бы на пример этнографии и психологии.

И так же как в этих науках, введение в лингвистику историко-генетического принципа должно привести к расширению ее границ и превращению ее из науки только о языке в науку о речевой деятельности в целом.