Иван Владимирович — ритуальщик, — пояснил Геннадий Андреевич, — сам в одиночку не пьет и тяги к алкоголю не имеет, но при случае... когда все пьют...
Мне не понравилось, что за меня так бесцеремонно расписались, особенно резануло слово "ритуальщик". Больше всего на свете я ценю свободу, внутреннюю независимость от чужих мнений, взглядов. И вдруг: ритуальщик!
— Извините, — стал возражать я, — ритуал — обычай, правило... Что-то вроде секты. А я…
Верно — правило, обычай, — продолжал Шичко. — Скажу вам больше — вы запрограммированы на винопитие. Самой жизнью, всем объемом жизненных впечатлений. Вы были младенцем, а уж видели, как пьет кто-то из ваших близких. Вы видели свадьбы, похороны... Везде пили. И так каждому из нас в сознание закладывалась программа. Ритуал, как перфокарта, — у нас в сознании...
Умом я понимал правоту рассуждений Геннадия Андреевича, а сердце... протестовало. Все-таки содержалось что-то обидное, унижающее во всем, что говорилось о моей психологии, о сознании, внутреннем мире — о том, что составляло главную суть моего "я", чем втайне я дорожил и что свято хранил от всяких внешних вторжений.
Наступила пауза — долгая, неловкая. Все думали о природе казавшихся нам невинными винопитий — нам всем, почти всем: ведь из гостей только Федор Григорьевич совершенно и ни при каких обстоятельствах не пил вина, а мы попивали и не видели в этом ничего зазорного.
Люция Павловна, наклонившись ко мне, тихо проговорила:
А вы попробуйте совсем не пить. Совсем-совсем. Ну вот... как мы — Взглядом она указала на графины и графинчики с соками, стоявшие на столе, Ведь это же свобода, это — независимость. Полезно и красиво
В разговор вновь вступил Геннадий Андреевич.
Наконец, исполните долг гражданина.
Каким образом? — не понял я.
Очень просто. Послужите примером для других. Глядя на вас, и близкие ваши, и друзья... задумаются. А может, и совсем перестанут пить.
Мне, естественно, хотелось проявить по отношению к хозяевам, особенно к хозяйке, деликатность:
Да, да, конечно — я попробую...
Теперь, когда со времени этой встречи прошло много лет, могу заявить: суровая правда суждений Геннадия Андреевича, простые, сердечные вопросы Люции Павловны и ее будто бы наивное изумление перед фактом нашей винотерпимости внесли перемены в наш семейный уклад — напрочь отринуты рюмки, и все последние годы в доме нет алкоголя. Сами не пьем и не угощаем этой отравой своих гостей.
Как-то услышал я от приятеля печальную весть: серьезно занемог их сын Борис, страдавший ожирением и болезнью сердца. Он рано пристрастился к вину, много и беспорядочно ел и к тридцати годам стал инвалидом. Ни в какие средства лечения не верил, от врачей отказывался.
Он пьет, — говорила мать Бориса Елена Евстигнеевна, — и заверяет нас, что не пить не может.
Я поведал о Шичко, о его способности. Родители ухватились за эту "последнюю возможность" и попросили меня поговорить с Борисом.
— Шаманов не признаю, — заявил тот, — и на поклон к ним не поеду, но вот если можно полечиться в клинике академика Углова... Он, говорят, делает какие-то уколы... — Борис посмотрел на мать. — Сердце у меня болит, понимаешь? А ты... Врач мне нужен, а не знахарь.
Хорошо, хорошо. Согласна...
За день до отъезда в Ленинград Борис Качан навестил Володю Морозова, школьного товарища, работающего врачом в одной столичной больнице. Поговорили о новых формах лечения, о блокаде сердца.
Блокаду мы знаем, — заявил Морозов. — Тут есть статистика.
Знаете, а не делаете. Почему Углов может, а вы — нет?
Блокаду делает не он один. Кстати, и у него в клинике операцией овладели молодые врачи.
— Операцией? — Борис как огня боялся этого слова.
Ну, не совсем она операция, скорее, процедура, но... Сложная, требует большой точности.
Длинная кривая игла вводится в область сердца...
У Бориса по телу побежал неприятный холодок.
Своеобразный укол, — продолжал Морозов, — игла проходит вблизи сосудов, нервных
Узлов — входит глубоко, и через нее изливается большая доза новокаина, витаминов и других компонентов. Есть известная доля риска, но у Федора Григорьевича Углова осложнений не отмечено. Шансы стопроцентные.