Последнее интервью Эдуардо Бенавенте

Я смотрю в зеркало, и я счастлив,

Я ни о ком не думаю столько, сколько о себе.

Я читаю книги, которые понятны только мне.

Я слушаю песни, которые сам написал.

— Pardlisis Permancnte[13]—

Покончив с заказанными напитками, мы по настойчивому предложению Лорены поднялись на третий этаж клуба. Нашей подруге, видите ли, позарез захотелось посмотреть документальный фильм о лидере «Полного паралича» — таинственной, почти забытой группы эпохи восьмидесятых.

— Их солист был просто невероятно похож на Эдварда Калена[14]. Сами увидите, — убеждала нас рыжая. — Только он, пожалуй, какой-то совсем болезненный был, словно чахоточный. Зато пел — заслушаешься. Да и звали его, кстати, тоже Эдуардо.

Последний этаж клуба «Неграноче» представлял собой что-то вроде огромного чил-аута с разбросанными по полу большими подушками. В неверном свете, исходившем от экрана, я сумел разглядеть, что большая часть немногих зрителей, собравшихся на просмотр, просто спит, явно хлебнув лишнего, зато некоторые парочки пользуются этой относительной уединенностью для того, чтобы, не раздеваясь, позаниматься любовью.

По-моему, только мы действительно пришли сюда посмотреть кино.

Мы быстро расселись по свободным подушкам и постарались включиться в то, что происходит на экране. На фоне старых черно-белых кадров шла запись последнего интервью Эдуардо Бенавенте, данного незадолго до смерти. В двадцать лет он разбился на машине, возвращаясь из Леона после концерта.

В тот момент, когда мы подключились к просмотру, журналист Мануэль Диуменхо как раз задавал музыканту очередной вопрос:

— Как так получилось, что ты сменил ударные на гитару?

— Все просто. С гитарой я могу сочинять собственные песни. Впрочем, я в любом случае никогда не научусь хорошо играть ни на одном инструменте. Слишком уж я нервный для этого дела.

— Мне рассказывали, что после вашего концерта в барселонском клубе «Селесте» ты со всей группой отправился в «Багдад» — самый известный и вместе с тем низкопробный порноклуб города. Вообще-то у нас принято считать, что в «Багдад» ходят только те, кто хочет таким образом эпатировать окружающих или просто порисоваться.

— Порисоваться, говоришь. Не знаю. Может быть, в этом и было какое-то позерство, но на самом деле в тот момент мне просто очень захотелось полапать какого-нибудь трансвестита. Впрочем, какая разница!.. Когда мы туда добрались, там уже все было закрыто.

В зале послышались редкие смешки немногих зрителей, действительно следивших за ходом фильма. На экране тем временем пошли первые кадры самого известного клипа группы, снятого по песне «Самодостаточность». Эдуардо Бенавенте играл на гитаре в каком-то длинном коридоре, зачем-то водрузив себе на голову фуражку ночного портье. В конце клипа он появлялся в ванне, полной крови.

Снято все было скромненько, без затей, зато клип и в самом деле оказался полностью аутентичным.

В тот момент, когда я почувствовал, что к моей руке прикоснулась чья-то холодная ладонь, мне стало совершенно не до фильма. Я нащупал в темноте протянутую ко мне руку, поднял глаза и встретился взором с Алексией, зрачки которой едва заметно искрились в полумраке.

* * *

Финальный аккорд этого вечера меня, прямо сказать, не порадовал. У выхода из клуба нас уже поджидал тот самый бритый наголо тип, успевший за то время, что мы смотрели кино, здорово накачаться алкоголем. Теперь его явно тянуло на подвиги.

На этот раз он отказался от светской беседы, а сразу дал понять, что пришел по мою душу.

— На кой черт вы притащили сюда этого придурка? Он же ни хрена в наших делах не понимает!

— У каждого есть право на то, чтобы учиться и понимать что-то новое, — сказал Роберт самым примиряющим гоном.

Усталость и эмоции, накопившиеся за столь насыщенный вечер, несколько затормозили мою реакцию. В другой ситуации я, наверное, не раздумывая бросился бы на обидчика с кулаками, несмотря на то что он явно был физически значительно сильнее меня.

Словно прочитав эти мысли, Алексия прошептала мне на ухо:

— Не надо, ничего не делай, просто стой спокойно. Посмотри на него — он же сумасшедший. К тому же в кармане у него наверняка есть нож.

Эта демонстрация нашей близости, похоже, окончательно взбесила бритого типа. Лорена почти силком вытолкала нас с Алексией на улицу, но уже за порогом Морти догнал меня и схватил за плечо.

Роберт мгновенно влез между нами, чтобы предотвратить уже фактически начинавшуюся драку.

Неожиданно для всех нас Морти заговорил практически спокойным, я бы даже сказал, извиняющимся тоном:

— Ребята, я только хотел бы пару слов новичку сказать. Без вас, наедине. Никакого рукоприкладства Вы сами сказали, что человек имеет право учиться, вот я и хочу тоже поучаствовать в его воспитании.

С этими словами он взял меня за плечо и отвел в сторону на несколько шагов. При этом нам пришлось практически перешагнуть через какую-то мертвецки пьяную девчонку, лежавшую на ступеньках, над которой колдовали приятели, пытаясь привести ее в чувство.

Едва я отвлекся на это не слишком приятное и оптимистичное зрелище, как Морти вплотную приблизил потное лицо к моему и высказал свое «воспитательное» пожелание:

— Держись подальше от Алексии, не то пожалеешь.

Одинокий человек

Нет горя страшнее, чем ощущать себя нелюбимым.

— Мать Тереза —

С той бурной ночи прошло уже две недели, а у меня так и не было никаких вестей о «Retrum», следовательно, и об Алексии.

Она будто догадалась об угрозе Морти и, как истинная ночная фея, словно растворилась в воздухе, исчезла без следа. Она улетела ради того, чтобы не подвергать меня опасности, по крайней мере, мне хотелось так думать после того, как Алексия перестала отвечать на мои звонки и текстовые сообщения.

Это была довольно болезненная развязка романа, который, собственно говоря, даже и не успел толком начаться.

Я, человек, в общем-то, закаленный более страшными и долгими расставаниями, держался вполне достойно и не падал духом. Апрельские дни, проходившие один за другим, я воспринимал как сухие листья, отслужившие свое и опадающие с вскормившего их дерева.

Каждый день был похож на все предыдущие. Я ходил на занятия, но практически не общался ни с кем из однокурсников. К счастью, к этому времени все уже смирились с моими странностями и перестали приглашать меня куда бы то ни было. После обеда я пару часов посвящал домашним заданиям, которые почти всегда делал под довольно громкую музыку. Затем наступала очередь прогулки на кладбище, где я проводил долгие часы. Порой я оставался там до позднего вечера и встречал восход луны, стоя у кованых ворог или каменной ограды.

Иногда я перебирался через забор и совершал дежурный обход по любимому маршруту между блоками колумбария и несколькими могилами. Каждый раз, сам того не желая, я почему-то оказывался у той самой плиты, где несколько месяцев назад нашел перчатку, до сих пор лежавшую у меня в кармане.

Мне нравилось сидеть рядом с этой могилой, а то и лежать на том камне, на котором я когда-то умер и родился вновь под музыку, исполнявшуюся тремя моими друзьями, исчезнувшими бесследно, без всякого предупреждения.

Я, наверное, не признался бы себе в этом, но в глубине души все-таки надеялся, что, скорее всего, встречусь с ними именно там — на том самом месте, где мы когда-то познакомились. Я очень тосковал по своим бледнолицым друзьям. В первые дни, подходя к кладбищу, я даже старался соблюдать все правила их игры и наносил на лицо маску из белого крема. Поняв, что никто не собирается приходить ко мне на встречу, я перестал гримироваться, а потом и вовсе стал оставлять флакончик с тональным кремом дома.

* * *

Как-то раз в субботу в середине апреля ко мне в гости пришел человек. Более неприятного визитера я и представить себе не мог.

Все утро я провалялся в постели, слушая уже изрядно натертую кассету. В последнее время я все больше проникался песней под номером десять. Эту строчку в списке явно не случайно заняла группа под названием «Десятая жертва» — страшно мрачный и депрессивный испанско-шведский квартет, о котором сам Эдуардо Бенавенте как-то раз сказал: «Эти ребята наводят на меня ужас».

Песня, выбранная из всего их творчества для моей антологии исчезнувшей феей, называлась «Одинокий человек». Речь в ней шла о мрачной судьбе канатоходца.

Надменный, на провисшей веревке,

Он гордо пытается удержать равновесие.

Купол циркового шатра над его головой

Не раз был свидетелем этого древнего кровавого жертвоприношения.

Со спины безо всякого риска

За ним следят взгляды тысячи незнакомцев.

Они молча ждут в тишине,

Когда он совершит роковую ошибку и упадет на арену.

Они не видят в этом человеке человека,

Им даже не интересно, жив он останется или погибнет.

Впрочем, быть может, они захотят познакомиться с его жизнью,

Когда тело унесут за кулисы.

Одинокий человек.

В тот момент, когда под потолком моей комнаты прогремели последние аккорды этого мрачного гимна, в дверь, как всегда, негромко постучали. Отец, видимо, решил нанести мне дежурный визит. Впрочем, когда в щели приоткрытой двери появилось его лицо, я обратил внимание, что смотрит он на меня не так, как обычно. Отец явно хотел мне что-то сказать, а не просто поинтересоваться, все ли у меня в порядке.

— К тебе гости.

На мгновение у меня в сердце вспыхнула надежда на то, что случилось чудо, ко мне явилась моя богиня — Алексия, вознамерившаяся вытащить верного почитателя из той трясины, в которую его затягивало все глубже.

Реальность же оказалась совсем иной, я бы даже сказал, абсолютно противоположной моим ожиданиям.

— Это Хавьер, — пояснил отец. — Говорит, что хочет повидаться с тобой.

Я привстал на кровати и увидел за плечом отца хорошо знакомый мне взъерошенный чуб. Вскоре на пороге появился и его обладатель, бывший «подзащитный» моего христианнейшего брата.

Приглашение

Живи, люби и смейся,

пока к тебе не явилась смерть.

— Ирен Клавер —

Вполне понятно, что такого гостя я принял с вымученной улыбкой на лице и искусственной ледяной вежливостью. По правде говоря, поначалу я испугался худшего. Мне показалось, что этот тормоз Хавьер наметил меня в заместители Хулиана, чтобы грузить своими проблемами и дурацкими размышлениями.

Впрочем, по ходу разговора я стал понимать, что у этого неожиданного визита явно есть какая-то вполне конкретная цель. Слишком уж расплывчатым и неубедительным выглядело все то, что плел мне Хавьер, пытаясь как-то мотивировать причину своего появления в моем доме.

Я решил взять быка за рога.

— Хавьер, я так понимаю, ты хочешь что-то мне сказать. Давай выкладывай, зачем пришел.

Подыскивая нужные слова, Хавьер непроизвольно стал обшаривать свои карманы, будто проверяя, не украли ли у него бумажник. Когда он наконец-то извлек на свет и протянул мне маленький голубенький конверт, я не на шутку насторожился.

— Вот, сестра просила тебе передать. Сделать это лично она не решилась. Говорит, что ты в последнее время какой-то совсем странный.

Я понял, что дело плохо и серьезных проблем мне не избежать, но поспешил прояснить ситуацию:

— Твоя сестра ошибается. Я не в последнее время странный, а по жизни такой.

— Вы, ребята, как-нибудь между собой разбирайтесь. Мое дело — письмо передать.

Посчитав свою миссию выполненной, Хавьер просто насильно всучил мне конверт и направился к дверям. Я почувствовал, что у меня в руках бомба, готовая взорваться в любой момент.

Мы с Хавьером вежливо попрощались. Как только за ним закрылась дверь, я рухнул на кровать как подкошенный. Я прекрасно понимал, что если обнаружу в конверте признание в любви, то мне придется наговорить Альбе такого, от чего она, в свою очередь, прольет немало слез.

Такой ответ невозможно смягчить, сформулировать как-то изящно и деликатно. Отказ, равно как и забвение, всегда переживается болезненно, неизменно ранит душу.

Я приготовился к худшему из возможных сценариев. Вот почему, внимательно прочитав письмо, написанное от руки, от первой до последней строчки, я даже вздохнул с облегчением.

Мой мрачный и замкнутый друг!

Вот уже два года мы сидим за одним столом и вместе скучаем на занятиях. Жизнь тем временем шла своим чередом, мир менялся, мы становились иными вместе с ним. Сам понимаешь, мы теперь не те, какими были, когда познакомились.

Та робкая девочка, которую ты когда-то знал, открыла для себя новый мир и живет другой жизнью. Если ты когда-нибудь захочешь выйти из своей черной скорлупы, я смогу поделиться с тобой тем, что обрела и узнала за это время.

Пусть пока все остается как есть, а это письмо я пишу для того, чтобы пригласить тебя на праздник в очень важный — хотя бы для меня — день. В понедельник мне исполняется семнадцать лет, но я хочу отметить эту дату сегодня вечером, воспользовавшись тем, что мои родители уехали и весь дом предоставлен в мое распоряжение. Я сообщаю тебе об этом в последний момент. Знаю, что ты хорошенько все обдумаешь и ни за что не придешь, если пригласить тебя заранее.

Я очень хотела бы видеть тебя сегодня. Сам понимаешь, пусть ты нелюдим и замкнут, но являешься неотъемлемой частью ежедневного пейзажа моей жизни. Я привыкла видеть тебя каждое утро за нашим столом — невыспавшегося, скучающего или же рисующего что-то в неизменном черном блокноте. Если тебя вдруг не окажется рядом, то мне в этом мире будет чего-то не хватать.

Знаешь, как говорила об этом мать Тереза: «То, что человек может дать этому миру, сравнимо с крохотной песчинкой. Но и без этой песчинки мир станет меньше и беднее».

Надеюсь, что ты сегодня все же придешь ко мне в гости. Собираемся мы часам к десяти. Подтверждать согласие не нужно — пусть твое молчание будет для меня ответом.

Твоя Альба-почти-семнадцать-лет

P. S. Я приготовила для гостей просто потрясающий сюрприз. Надеюсь, ты не испугаешься.

* * *

«Твою мать! — ругался я про себя. — На кой хрен мне все это нужно?!» Такие вот веселые мысли одолевали меня всю дорогу, пока я шел в Масноу. Поначалу, едва осознав, что не придется отшивать девушку в ответ на ее признание в любви, я было обрадовался, но постепенно до меня стало доходить, что от похода в гости мне, пожалуй, сегодня не отвертеться.

Нет, само собой, можно было бы отклонить приглашение, но в таком случае я чувствовал себя обязанным хотя бы позвонить Альбе и придумать какой-нибудь мало-мальски убедительный предлог. Я подумал, что будет гораздо проще и легче зайти к ней ненадолго, вручить подарок и быстренько свалить оттуда с чувством выполненного долга.

Именно с мыслью о подарке я и отправился прогуляться до Масноу. Там было целых два книжных магазина, в то время как у нас в Тейе книги, за исключением последних новинок и бестселлеров, приходилось заказывать через отдел канцтоваров. Мне нужно было подыскать для Альбы что-то старинное и как можно более сложное для понимания.

«Пусть у нее челюсть свернет от зевания, когда она начнет клевать носом уже на второй странице, — мечтал я. — Может быть, тогда она оставит меня в покое».

Если бы я знал, какое потрясение ожидает меня в тот вечер, то, не доходя до Масноу, свернул бы к железной дороге, сел на электричку и свалил бы в Барселону подобру-поздорову — подальше и надолго.

Зеркало художника

Быть влюбленным означает безмерно преувеличивать разницу между одним человеком и всеми остальными.

— Дж. Б. А. Карр —

В ту же субботу, уже ближе к вечеру, у меня неожиданно случился приступ страшной меланхолии. Я, как обычно, пошел прогуляться на кладбище, чтобы заодно перечитать в тишине и покое «Беренику» — рассказ Эдгара Алана По, где в который уже раз сопрягались любовь и смерть.

Дочитав рассказ, я посмотрел вверх, на небо. С каждым днем темнело все позднее. По розоватому небосводу летела куда-то стая птиц. Вот тут-то мне и стало невыносимо грустно, потому что я вдруг осознал, что даже эти птицы знают, куда летят, а я, похоже, окончательно сбился с курса в этой жизни.

В тот самый день, когда прервались мои отношения с «Retrum», точнее сказать, с того дня, когда они прекратили общаться со мной, то единственное, что наполняло смыслом мою жизнь, бесследно улетучилось.

Уже в сумерках я спустился с кладбищенского холма на бульвар Риера, где вскоре заметил на тротуаре знакомый силуэт. Прямо перед входом в культурный центр художник установил видеокамеру на штативе. Я предположил, что он, по всей видимости, решил запечатлеть смену цветов и света в сумерках, при переходе от вечера к ночи.

По его улыбке я понял, что он догадался, откуда я иду.

— Не надоедает тебе наматывать круги по кладбищу? — спросил Жирар.

Вместо ответа я нагнулся и посмотрел через видоискатель на то, что раз и навсегда фиксировала включенная камера.

— Зачем вам это? — поинтересовался я, чтобы сменить тему разговора.

— Да вот решил подготовить учебное пособие по цветопередаче для своих учениц. На следующем занятии покажу им двадцать минут заката. Выберу отдельные фрагменты, чтобы они увидели именно те цветовые сочетания, которые самым естественным образом передаются, когда пишешь маслом. Это не так легко, как может показаться.

— Да уж догадываюсь…

— А ты не хотел бы попробовать себя в живописи? Будет желание — приходи на пробное занятие.

— Спасибо за предложение, но, боюсь, у меня на это не хватит терпения. Иногда я, конечно, что-то черчу карандашом или ручкой, но только для того, чтобы убить время. Перемешивать же краски на палитре, подбирать цвет и тратить по многу дней для того, чтобы, в общем-то, покрыть слоем краски один холст… Нет, я просто уверен, что это не по мне.

— Значит, говоришь, тебя интересует только текущий момент и скорейший результат? — по-своему интерпретировал мои слова художник, — Тогда почему же ты теряешь столько времени там, на границе мира мертвых и живых?

Я посмотрел на Жирара, не зная, как ответить на этот вопрос. Мне всегда нравился этот человек. Элегантные седые волосы, немного восточные черты лица — все это придавало ему вид театрального актера. Он постоянно носил свободную одежду светлых тонов, в то время как я по-прежнему оставался верен черному цвету.

Не знаю, откуда и почему на меня снизошло желание исповедаться, но я без долгих размышлений признался художнику:

— По правде говоря, дела у меня сейчас не очень. Я бы даже сказал, что так плохо мне еще никогда не было.

— Это как раз ясно. Понимаешь, Кристиан, пережить такой удар нелегко. На то, чтобы оправиться от него, требуется много времени. Но ведь ты вовсе не должен…

— Да поймите вы, от этого-то мне по-настоящему и плохо! — перебив художника, воскликнул я. — Оттого, что я не из-за брата переживаю.

— Из-за девушки? — не столько спросил, сколько уточнил Жирар.

— Как вы догадались?

— Мы, люди, существа предсказуемые. Когда приходит время, каждый из нас исполняет главную роль в одних и тех же фильмах, из которых и состоит сериал нашей жизни. Тебе, как я понимаю, на данный момент выпало амплуа несчастного влюбленного.

Мне не понравилось такое механистическое видение того, что для меня было невероятно сильным и болезненным чувством. Об этом я сразу же напрямую и заявил художнику.

Тот посмотрел на меня и совершенно серьезным голосом сказал:

— Я вовсе не пытаюсь обесценить твое отношение к этой девушке. Мне важно другое. Ты должен понять природу любви, если не хочешь сгореть в ее пламени. Но для начала расскажи мне о той особе, из-за которой ты так переживаешь.

«Гореть в пламени любви» — вот это уже другое дело, такие обороты мне всегда были по душе.

Несколько секунд помолчав, я начал рассказывать:

— Я прекрасно понимаю, что звучит это глупо. Так, наверное, все говорят. Но она действительно необыкновенная.

— Ты тоже не такой, как все, — заметил художник.

— И красивая. Я бы даже сказал, очень…

— Как и ты. Хотя такие слова, сказанные мною, наверное, могут быть неправильно истолкованы.

— Больше всего меня привлекает ее таинственность, — признался я, — Вот уж кого невозможно просчитать наперед! Она совершенно непредсказуема, то сама нежность, то просто оживший лед. Никогда не знаешь, о чем думает, что сейчас сделает. Я, наверное, от этого с ума сойду.

Художник непроизвольно улыбнулся, затем вновь посерьезнел и спросил меня:

— А тебе не кажется, Кристиан, что ты рассказываешь о себе самом? Я серьезно. Все те качества, которые ты видишь в этой девушке, присутствуют и в тебе. Так вот, уверяю, в этом и состоит природа любви.

— Что вы хотите сказать?

— В твоем возрасте влюбиться в почти незнакомого человека — обычное дело. Так получилось и с тобой. Ты же ее совсем не знаешь, вот почему создал ее для себя такой, какой хотел бы видеть. Ты сотворил ее по своему образу и подобию. Знаешь, что за этим стоит?

Я лишь пожал плечами.

— Нестерпимое желание любить самого себя. Более того, в отношении твоего случая у меня есть некая гипотеза. Вплоть до последнего времени ты во многом недооценивал и не понимал себя, поэтому подсознательно решил использовать эту таинственную девушку как зеркало. Ты приписал ей собственные добродетели и просто хорошие черты своего характера — и сделал это в основном для того, чтобы полюбить себя через ее образ.

«Замечательное, просто блестящее объяснение, — подумал я. — Вот только уже поздновато проводить сеансы психоанализа прямо на улице».

В общем, я решил перевести разговор в более практическое русло и сказал:

— Все это, конечно, замечательно, но выбраться из ямы, в которую я угодил, эти объяснения мне не помогут. Зеркало моей души куда-то исчезло и, судя по всему, не желает обо мне ни знать, ни слышать. Что вы сделали бы на моем месте?

— Постарайся найти себе другого близкого человека.

— Не пойдет просто потому, что я люблю ее.

Жирар похлопал меня по плечу.

— Влюбленность — она ведь как корь. Когда ею заболеваешь, ни за что не подумаешь, что это не навсегда, а ведь рано или поздно и она проходит. Наберись терпения и жди. В этом случае время действительно оказывается лучшим врачом и лекарством. Пока ждешь, постарайся не впадать в хандру, развлекайся, веселись, как только можешь. Ну а теперь я, пожалуй, буду собираться. — Он весело подмигнул мне. — Меня ведь ждут дома жена и две дочери.