О коллективной ответственности 8 страница

Этому должно содействовать еще одно явление, которое особенно ясно можно наблюдать в поведении собравшейся толпы: впечатление или импульс усиливаются от того, что они одновременно захватывают большое число отдельных людей. То же самое впечатление, которое оставило бы нас довольно холодными, если бы коснулось нас одних, может вызвать очень сильную реакцию, когда мы находимся в более многочислен­ной толпе, хотя и каждый отдельный член ее попадает в совер­шенно ту же ловушку; как часто мы откликаемся в театре или в собраниях смехом на такие шутки, на которые в комнате бы реагировали, только пожимая плечами; какой-нибудь импульс, которому вряд ли последовал бы каждый в отдельности, при­водит его, как только он находится в большой толпе, к совер­шению совместно с другими поступков, связанных с порывом сильнейшего энтузиазма и заслуживающих похвалы или пори­цания. Если толпа в выражении своих чувств увлекает за собой

[387]

отдельного человека, то это совсем не значит, что последний сам по себе совершенно пассивен и что только другие, иначе настроенные, побуждают его поступать так, как он поступает; так может казаться ему с его субъективной точки зрения; но ведь фактически толпа состоит сплошь из отдельных людей, с которыми происходит то же самое. Здесь имеет место самое чистое взаимодействие; каждый отдельный человек способству­ет общему настроению, воздействие которого на человека, ко­нечно, количественно столь велико, что собственный вклад индивида кажется ему исчезающе малым. Хотя и нельзя уста­новить закон постоянной функциональной связи между опре­деленным возбуждением и количеством единовременно захва­ченных им людей, однако все-таки, в общем, несомненно, что первое повышается одновременно с последним. Отсюда — часто совершенно невероятное воздействие мимолетных воз­буждений, сообщаемых массе, и лавинообразное усиление са­мых слабых импульсов любви и ненависти. То же относится уже к животным, живущим стадами и стаями: самый тихий удар кры­ла, самый маленький прыжок одного из них часто вызывает панический ужас, охватывающий всю стаю. Один из самых сво­еобразных и наглядных случаев усиления чувства вследствие совместного пребывания в обществе демонстрируют квакеры. Хотя интимность и субъективизм их религиозного принципа про­тиворечат, собственно говоря, всякому совместному богослу­жению, тем не менее оно имеет место и притом нередко так, что они молча в течение целых часов сидят вместе; и вот, они обосновывают эту совместность тем, что она может помочь нам приблизиться к духу Божию; но так как это сводится для них только к вдохновению и нервной экзальтации, то ясно, что и одно только молчаливое совместное пребывание должно это­му благоприятствовать. Один английский квакер конца XVII в. описывает явления экстаза, происходящие с одним из членов со­брания, и продолжает так: «В силу того, что все члены общины связаны в одно тело, такое состояние одного из них очень часто сообщается всем, и в результате этим вызывается захватываю­щее плодотворное явление, которое, действуя с неотразимой си­лой, привлекло уже многих в общину». Можно прямо говорить о нервозности больших масс; им часто свойственны такая чувстви­тельность, такая страсть и эксцентричность, которые нельзя было бы констатировать ни у одного из их членов или, по крайней мере, у очень немногих, взятых по отдельности.

Все эти явления указывают на ту психологическую ступень, на которой душевная жизнь еще преимущественно определя-

[388]

ется ассоциацией. Более высокое духовное развитие разрыва­ет ассоциативные связи, которые соединяют между собой эле­менты душевной жизни столь механически, что возбуждение одной какой-нибудь точки влечет за собой нередко самые об­ширные потрясения, происходящие с такой силой и в таких об­ластях, которые по существу не имею никакого отношения к этому исходному пункту; возрастающая дифференциация при­дает отдельным элементам сознания такую самостоятельность, что они все больше начинают вступать только в логически оп­равданные сопряжения и освобождаются от тех родственных связей, которые берут начало в расплывчатой неясности и от­сутствии строгой ограниченности в примитивных представле­ниях. Но до тех пор пока господствуют последние, можно на­блюдать перевес чувств над функциями рассудка. Ибо как бы ни было истинно или ложно учение, согласно которому чувства суть только неясные мысли, однако, во всяком случае, расплыв­чатость, неясность и спутанность содержания представлений вызывают сравнительно оживленное возбуждение способнос­ти чувства. Итак, чем ниже интеллектуальный уровень, чем менее надежно ограничены содержания представлений (а имен­но за счет ограничений они сопрягались друг с другом), тем более возбудимы чувства и тем труднее именно проявления воли могут быть вызваны такими рядами представлений, кото­рые являются четко ограниченными и логически расчлененны­ми; тем легче это может быть достигнуто, напротив, посред­ством того общего душевного возбуждения, которое создается передачей сообщенного толчка и является настолько же при­чиной, насколько и следствием колебаний чувства. Итак, в то время как восприятие некоторой идеи или импульсов большой толпой лишает их той строгой определенности, которая свой­ственна понятиям, — хотя бы уже потому, что на их усвоение каждым отдельным человеком влияет усвоение его товари­щей, — однако тем самым уже дана психологическая основа для того, чтобы сообщить толпе настроение и направление¹⁸ путем обращения к ее чувствам; там, где неясность понятий оставля­ет много простора для жизни чувства, там и чувство в процессе взаимодействия будет оказывать больше влияния на другие и более высокие функции, а решения, в других случаях являю­щиеся результатом внятно расчлененного телеологического процесса в сознании, будут складываться из тех гораздо более неясных размышлений и импульсов, которые следуют за возбуждением чувств. Существенной является и та неспособность к противодействию, которая составляет следствие такой душев-

[389]

ной организации и помогает объяснению того увлечения общим потоком, которое мы охарактеризовали выше; чем более при­митивно и недифференцировано состояние сознания, тем труд­нее тотчас же найти необходимый противовес для возникаю­щего импульса. Ограниченный духовный уровень может вмес­тить только одну-единственную группу представлений, которая и продолжает существовать беспрепятственно благодаря тому, что границы его элементов расплывчаты. Этим же объясняют­ся и быстрые перемены в настроениях и решениях народной толпы, в которых для старого содержания остается в данный момент столь же мало места, насколько его было прежде мало для нового; понятно, что быстрота и резкость в последователь­ной смене представлений и решений коррелирует с их недо­статком таковых в единовременном сосуществовании.

Другие психологические основания того, что я назвал кол­лективной нервозностью, относятся, пожалуй, главным обра­зом к обширной области явлений «симпатии». Начнем с того, что при тесном соседстве множества людей возникает боль­шое количество смутных ощущений симпатического и антипа­тического характера, что много различных возбуждений, стрем­лений и ассоциаций сплетаются с теми разнообразными впе­чатлениями, которые мы испытываем, присутствуя, например, в народном собрании, в аудитории и т.д.; и если даже ни одно из этих впечатлений не сознается нами ясно, то все они именно в совокупности действуют возбуждающе и производят внутрен­нее нервное движение, страстно хватающееся за всякое пре­доставляющееся ему содержание, и усиливают его, намного превышая ту меру, в пределах которой оно оставалось бы, не будь этого субъективного состояния возбуждения. Это позво­ляет нам в общих чертах понять то усиление нервной жизни, которое приносит с собой обобществление¹⁹, а также, что пер­вое должно быть тем больше, чем разнообразнее исходящие от второго впечатления и возбуждения, иными словами, чем шире и дифференцированнее наш культурный круг. Между тем другая форма симпатии является здесь еще более важной. Мы невольно подражаем тем движениям, которые видим вокруг себя; подобно тому как, слушая какую-нибудь музыкальную пье­су, мы нередко сопровождаем ее вполне бессознательно или полусознательно пением или, увидав какое-нибудь оживленное действие, часто сопровождаем его очень своеобразным дви­жением своего тела, точно так же мы повторяем чисто физи­чески те движения, изменения в чертах лица и т.д., в которых обнаруживаются душевные движения окружающих нас людей.

[390]

Однако посредством ассоциации, образовавшейся и в нас чув­ством и его выражением и действующей также и в обратном направлении, это чисто внешнее воспроизведение вызывает, по крайней мере отчасти, соответствующее ему внутреннее со­бытие. Все высшее актерское искусство основано на этом пси­хологическом процессе. Воспроизводя сначала лишь внешним образом то положение и те движения, которые нужно изобра­зить, актер наконец сживается с их внутренним бытием и, вы­ходя за пределы внешнего подражания, проникается им впол­не, так что играет, исходя исключительно из психологических свойств данного лица. Давно уже установлено и то, что чисто механическое подражание жестам разгневанного человека вы­зывает в самой душе отзвуки гневного аффекта. Следователь­но, известное возбуждение, находящееся в пределах нашего кругозора, вовлекает нас более или менее в свою сферу, и ору­дием его являются звенья чувственного выражения аффекта и симпатически-рефлекторного подражания ему. Это явление будет, конечно, тем более постоянным, чем чаще один и тот же аффект выражается вокруг нас. И если это имеет место даже тогда, когда мы вступаем в толпу беспристрастно, то в тех слу­чаях, когда наше собственное настроение совпадает с настро­ением толпы, оно более всего усиливается, доходя до описан­ного нами взаимного увлечения, до подавления всех рассудоч­ных и индивидуальных моментов тем чувством, которое обще нам с этим числом людей; взаимодействие индивидов между собою стремится к тому, чтобы довести всякое чувство, какой бы силой оно ни обладало, до степени еще более высокой²⁰.

Но тем самым мы, кажется, противоречим результату пред­шествующих рассуждений, согласно которым объединение тол­пы на одинаковом уровне предполагает, что последний отно­сительно низок, а индивиды понижают свой уровень. Но хотя индивидуальное и находится, по сравнению с социальным уров­нем, на некоторой относительной высоте, последний все-таки должен всегда иметь некую абсолютную высоту, которая как раз и достигается взаимным усилением ощущений и энергий. Кроме того, только вполне сформировавшийся индивид дол­жен опуститься, чтобы достигнуть общественного уровня; до тех пор и постольку, поскольку его наклонности находятся еще в потенциальном состоянии, ему очень может быть нужно под­няться до него²¹. Также и подражание, устанавливающее оди­наковый уровень, представляет собою одну из низших функ­ций, хотя эта функция в социальном отношении имеет огром­ное значение, совсем еще не оцененное по достоинству. В этом

[391]

аспекте я укажу только, что подражание есть одно из главных средств для взаимопонимания; благодаря указанной выше ас­социации между внешним действием и лежащим в его основа­нии процессом сознания подражание чужому действию неред­ко дает нам впервые ключ к его внутреннему пониманию, по­скольку чувства, которые прежде вызывали это действие и у нас, впервые воспроизводятся путем такой психологической поддержки. В основании народного выражения, гласящего, что для того, чтобы понять образ действия другого, нужно сначала побыть в его шкуре, лежит глубокая психологическая правда, и подражание другому дает нам возможность побыть в его шку­ре, по крайней мере, настолько, насколько оно означает час­тичное тождество с ним; что же касается того, насколько взаи­мопонимание уничтожает границы между людьми и как много оно дает для создания общего духовного достояния, то это не нуждается в разъяснении. Нет также никакого сомнения в том, что в огромном большинстве случаев мы обречены в нашей деятельности на подражание уже заранее найденным формам; это только не осознается нами, потому что не это интересует и нас, и других, а то, что в нас есть своеобразного и оригинально­го. Настолько же достоверно и то, что дух, движения которого скованы формами подражания, стоит нанизкой ступени, ибо при повсеместной тенденции к подражанию норму поведения образует то, что всего чаще встречается, что всего чаще тре­бует подражания и что, следовательно, будет заполнено са­мым тривиальным содержанием. Если, таким образом, этот вид духовной жизни и должен по самому понятию своему, значи­тельно преобладать, то все возрастающее стремление к диф­ференциации создало тем не менее такую форму, которая со­единяет в себе все выгоды подражания и социального примы­кания и в то же время всю привлекательность изменчивой диф­ференциации — моду²². В подражании моде во всех областях индивид является социальным существом*. Он из­бавлен от муки выбора²³, ответственности за него перед други­ми; практическое удобство соединяется с уверенностью во все­общем одобрении. Но так как по содержанию своему мода на­ходится в состоянии постоянного изменения, то она удовлетво­ряет тем самым потребности в разнообразии и представляет дифференциацию в порядке последовательности; отличие се­годняшней моды от вчерашней и позавчерашней, сосредото­чение направленного на нее сознания в одном пункте, который

[392]

нередко отличается самым резким образом от предыдущего и последующего, изменения и переходы в ней, которые напоми­нают об отношениях, разногласиях и компромиссах между ин­дивидуальностями, — все это заменяет для многих привлека­тельность индивидуально дифференцированного поведения и скрывает от их глаз тот низкий уровень, с которым они себя связывают.

Этим способом организации массы, поскольку последняя выступает как единство, легко объясняется одно явление, по­родившее самые рискованные социологические идеи. Действия общества отличаются, в противоположность действиям инди­вида, неколебимой постоянной надежностью и целесообразно­стью. Противоречивые ощущения, побуждения и мысли влекут индивида в разные стороны, и каждое мгновение духу его пре­доставляется множество возможностей действия, среди кото­рых он не всегда с объективной правильностью или хотя бы с субъективной уверенностью умеет выбрать одну ; напротив, социальная группа всегда отдает себе ясный отчет в том, кого она считает своим другом и кого — врагом, и притом не столько в теоретическом отношении, сколько когда речь заходит о действовании. Между волением и действием, устремлением и до­стижением, средствами и целями общности разрыв меньше, чем между теми же моментами в области индивидуального. Это пытались объяснить тем, что движения массы в противополож­ность свободному индивиду определены естественными за­конами и следуют исключительно влечению ее интересов, вви­ду чего здесь выбор и колебания возможны не более чем вы­бор и колебания масс материи ввиду действия силы тяготения. Целый ряд фундаментальных теоретико-познавательных неяс­ностей скрывается за таким способом объяснения. Если даже мы согласимся, что действия массы как таковые в сравнении с действиями отдельных лиц особенно подчинены законам при­роды, то все-таки останется чудом то обстоятельство, что за­кон природы и целесообразность здесь всегда совпадают. При­рода знает целесообразность только в той форме, что она механически порождает большое число продуктов, из которых потом случайно один может лучше других приспособиться к обстоятельствам и тем самым обнаруживает свою целесооб­разность. Но в природе нет такой области, в которой всякое порождение удовлетворяло бы с самого начала и безусловно известным телеологическим требованиям. Старое утверждение, согласно которому природа выбирает всегда кратчайший путь к своим целям, мы не можем уже признать ни в коем случае;

[393]

так как природа вообще не имеет никаких целей, то и пути ее относительно этих целей не могут быть охарактеризованы как долгие или краткие; поэтому неправильным будет и перенос этого принципа на отношение между социальными целями и средствами. Но и в рамках такого подхода невозможно серьез­но утверждать, что выбор и заблуждения отдельных людей представляют собой исключение из всеобщей естественной ка­узальности; а если бы это и было так, и действование массы в противоположность индивиду было бы строго определено при­родой, то все-таки оставалось бы решить два вопроса: во-пер­вых, не могут ли и в пределах чистой естественной каузально­сти иметь место выбор и колебание, а во-вторых, благодаря какой предустановленной гармонии именно в социальных стрем­лениях результат всегда совпадает с намерением. Хотя оба момента — воление и действование — определены законами природы, и даже именно потому, что это так, все-таки остава­лось бы чудом, что результат действования вписывается как раз в контуры, которые воление очерчивает лишь идеально.

Между тем эти явления, поскольку их вообще можно кон­статировать, легко объясняются, если предположить, что цели, преследуемые публичным духом, гораздо более примитивны и просты, чем цели индивида; то, в чем сходится большое число людей, должно быть, в общем, адекватно, как мы указали выше, уровню того из них, кто стоит на низшей ступени. Оно может охватывать лишь первоначальные основы отдельных существо­ваний, над которыми потом уже должно подняться то, что в них более развито и тоньше дифференцировано. Это позволяет нам понять надежность как воления, так и достижения социальных целей. В той же мере, в какой отдельный человек неколебим и безошибочен в своих, самых примитивных целях, — настолько же неколебима и безошибочна в своих целях и социальная груп­па вообще. Обеспечение существования, приобретение ново­го владения, защита приобретенного, стремление к утвержде­нию и расширению сферы своей власти, — таковы основопо­лагающие влечения отдельного человека, для удовлетворения которых он может целесообразно вступить в союз с любым чис­лом других людей. Так как отдельный человек не выбирает и не колеблется в этих своих принципиальных стремлениях, то и социальное стремление, которое их объединяет, чуждо выбо­ру и колебаниям. К этому присоединяется то обстоятельство, что масса в своем целеполагании решает так же определенно и ведет себя также уверенно, как индивид в своих чисто эгоис­тических действиях; масса не знает того дуализма влечений

[394]

себялюбия и самоотверженности, заставляющего индивида бес­помощно колебаться, так часто выбирать среднее между ними и в результате хвататься за пустоту. Что же касается того, что и достижение целей бывает безошибочнее и удачнее, чем у от­дельного человека, то это вытекает из того факта — в настоя­щий момент он лежит в стороне от наших исследований, — что внутри целого между его частями образуются трения и поме­хи, от которых целое как таковое свободно, и далее из того, что примитивный характер социальных целей выражается не толь­ко в более простом качестве их содержания, но и в том, что они более очевидны; это значит, что общность не нуждается для достижения своих целей в тех обходных и потаенных путях, на которые так часто бывает вынужден ступить отдельный чело­век. Дело тут не в мистическом характере какой-то особой ес­тественности, а только в том, что лишь при более высокой диф­ференциации целей и средств становится необходимым встав­лять в телеологическую цепь все больше и больше промежу­точных звеньев. То, в чем соединяется между собой множество дифференцированных существ, не может быть само столь же дифференцированным; и подобно тому как отдельный человек обычно не ошибается в тех сопряжениях целей, где исходный пункт и цель близки друг к другу, а также подобно тому как он достигает вернее всего тех целей, для которых достаточно пер­вой инициативы во всей ее непосредственности, — точно так же и социальный круг, конечно, меньше будет подвержен ошиб­кам и неудачам, поскольку вследствие более простого содер­жания его целей они имеют только что указанный нами фор­мальный характер²⁴.

У более крупных групп, которые управляют ходом своего развития не на основании моментальных импульсов, но при помощи обширных и прочных, постепенно сложившихся учреж­дений, последние должны обладать известной широтой и объек­тивным характером, чтобы предоставить одинаковое место, одинаковую защиту и покровительство всему множеству раз­нородных деятельностей. Эти учреждения не только должны быть более безошибочны, ибо за всякую ошибку при огромном числе зависящих отсюда отношений пришлось бы поплатиться самым тяжким образом, а потому ее следует с величайшей ос­торожностью избегать, но, кроме того, безотносительно к этой целесообразности они уже с самого начала окажутся особенно правильными, свободными от колебаний и односторонности уже потому, что они вообще образовались из столкновения проти­воположностей, борьбы интересов, взаимной притирки содер-

[395]

жащихся в данной группе различий. Для отдельного человека истина и надежность как в области теории, так и в области прак­тики возникают благодаря тому, что субъективная максима, сна­чала односторонняя, сопрягается со множеством отношений; правильность какого-нибудь более общего представления со­стоит вообще лишь в том, что оно может быть проведено во многих и притом самых разнообразных случаях; всякая объек­тивность возникает лишь из скрещения и взаимного ограниче­ния отдельных представлений, из которых ни об одном самом по себе нельзя сказать, не есть ли оно лишь нечто субъектив­ное; как э реальном, так и в теоретико-познавательном отно­шении преувеличение, ложная субъективность и односторон­ность исправляются не благодаря внезапному вмешательству какого-то совершенно инородного объективного, но лишь бла­годаря слиянию множества субъективных представлений, ко­торые взаимно корригируют и парализуют односторонность друг друга и образуют таким образом объективное как некоторого рода концентрацию субъективного. Очевидно, что публичный дух образуется с самого начала на том пути, который сравни­тельно поздно приводит индивидуальный дух к правильности и надежности его содержаний. Именно потому, что такие совер­шенно разнородные интересы в одинаковой степени участвуют в общественных учреждениях и мероприятиях, последние дол­жны находиться, так сказать, в точке безразличия всех этих противоположностей; они должны носить характер объектив­ности, потому что субъективность каждого отдельного челове­ка уже позаботится о том, чтобы субъективность другого не ока­зала на нее слишком большого влияния. Но в качестве общей основы (что особенно важно для настоящего исследования) и как общий результат испытания всевозможных тенденций и предрасположений деятельность группы должна обнаружить всеобъемлющую объективность и образовать то среднее, ко­торое само по себе свободно от эксцентричности факторов. Этой надежности и этой возможности соответствуют, конечно, известный формализм и недостаток конкретного содержания в крупных сферах публичной жизни. Чем больше социальный круг, тем больше интересов скрещивается в нем и тем бесцветнее должны быть те определения, которые относятся к нему в це­лом и которые должны получить свое специальное и конкрет­ное наполнение от более узких кругов и от индивидов. Итак, если генетически высшей и позднейшей и является лишь та ступень, на которой уровень общности может выступить как нечто объективно надежное и целесообразно определенное, то

[396]

все-таки и в этом отношении мы видим, что эти преимущества обусловлены низким уровнем его содержания.

Кажущаяся непогрешимость общности в противоположность отдельным людям может быть связана также и с тем, что ее представления и действия образуют норму, которая является меркой правильности или ошибочности представлений и дей­ствий индивида. В конце концов, у нас нет другого критерия истины, кроме возможности убедить в ней каждый достаточно развившийся дух. Формы, в которых это возможно, приобрели, конечно, постепенно, такую прочность и самостоятельность, что они в качестве логических и теоретико-познавательных зако­нов ведут к субъективной убежденности в истине даже и там, где в отдельных случаях общность придерживается еще дру­гих убеждений; но и в этих случаях всегда должна быть налицо вера в то, что однажды и она проникнется этой убежденностью; суждение, относительно которого было бы установлено, что общность его никогда не признает, не имело бы характера ис­тинности и для отдельного человека. Это относится и к пра­вильности поведения; если мы вопреки всему свету убеждены в том, что поступаем правильно и нравственно, то в основании этого должна лежать вера в то, что более передовое общество, такое, которое будет лучше понимать, что ему действительно полезно, одобрит наш образ действий. В этой, хотя бы и бес­сознательной, ссылке на некую идеальную совокупность, на уровне которой лишь относительно случайно еще не стоит со­временное нам общество, мы черпаем силу и уверенность, что победят наши теоретические и практические убеждения, кото­рые в данный момент являются еще совершенно индивидуаль­ными. Уверенный в них индивид предвосхищает именно тот уровень общности, на котором станет общим достоянием то, что теперь дифференцировано.

Обоснование этих допущений лежит по существу в сфере практической. Индивид может достигнуть своих целей только путем присоединения к общности и при ее содействии, причем это настолько необходимо для него, что изолирование от нее отняло бы у него одновременно и во всех других отношениях все то, что он сознает как норму, как должное, и что там, где он все-таки себя ей противопоставляет, это происходит только бла­годаря индивидуальной комбинации норм, все же исходящих от совокупности, — комбинации, которая еще не реализована в самой совокупности, но которая без возможности такой реали­зации вообще не имела бы ценности. Каковы бы ни были родо­вые психологические мотивы, мне кажется несомненным, что в

[397]

теоретическом и нравственном отношении субъективное чув­ство надежности совпадает с более или менее ясным сознани­ем согласия с некоторой совокупностью; при сплошном взаи­модействии этих отношений спокойное удовлетворение, душев­ный штиль, источником которого является непоколебимость убеждений, находит себе объяснение именно в том, что убеж­дения являются только выражением согласия с совокупностью, того, что она является нашим носителем. Это позволяет нам понять своеобразную прелесть догматического как такового; то, что дается нам как определенное, несомненное и в то же вре­мя общезначимое, доставляет нам само по себе такое удов­летворение и такую внутреннюю опору, в сравнении с которы­ми содержание догмы является относительно безразличным. В этой форме абсолютной надежности, которая является толь­ко коррелятом согласия с совокупностью, заключается одна из главных притягательных сил католической церкви; предлагая индивиду учение, которое имеет значение * и от которо­го, собственно говоря, невозможно никакое уклонение — во вся­ком случае последнее является совершенно еретическим — Пий IX высказался прямо, сказав, что каждый человек в ка­ком-нибудь смысле принадлежит к католической церкви, — она апеллирует в сильнейшей степени к социальному эле­менту в человеке и позволяет индивиду вместе с предмет­ной определенностью веры одновременно обрести всю ту на­дежность, которую дает согласие с совокупностью; и наобо­рот, так как объективность и истинность совпадают с призна­нием таковых со стороны совокупности, то учение, относи­тельно которого имеет место это признание, обеспечивает всю поддержку и все удовлетворение, сообщаемые первы­ми. Одно вполне заслуживающее доверия лицо рассказыва­ло мне о беседе с одним из высших сановников католичес­кой церкви, в ходе которой последний сказал: «Самыми искренними и полезными приверженцами католической церкви всегда были те люди, которые совершили прежде тяжкий грех или впали в заблуждение». Это вполне понятно психологи­чески. Тот, кто сильно заблуждался, в нравственной области или в теоретической, бросается в объятия всему, что кажет­ся ему непогрешимой истиной; это значит, что субъективный индивидуалистический принцип оказался в его глазах на­столько неудовлетворительным, что он ищет теперь тот уро-

[398]

вень, на котором согласие с совокупностью даст ему надеж­ность и спокойствие.

Между тем невыгодная сторона такого преимущества состо­ит не только в том, что социологический уровень, как показано выше, чтобы быть доступным всем, должен быть настолько низок, что высшие вынуждены спуститься гораздо больше в сравнении с тем, насколько он поднимает низших; помимо это­го освобождение от индивидуальной ответственности и иници­ативы приводит к тому, что пропадают без дела нужные для этого силы, причем оно сообщает индивиду беззаботную уве­ренность²⁵, задерживающую заострение и формирование его склонностей. В царстве птиц мы находим тому замечатель­ные примеры; рассказывают об австралийских лорикетах, туканах и об американских голубях, что они ведут себя очень глупо и неосторожно, когда летят большими стаями, и, на­оборот, обнаруживают пугливость и смышленость, когда дер­жатся по одиночке. Каждая отдельная птица, полагаясь на своих товарищей, избавляет себя от некоторых высших ин­дивидуальных функций, но от этого в конце концов страдает и уровень совокупности.