Общество по изучению поведения животных, уошо и синтез воззрений скиннера и лоренца

Конференция Общества по изучению поведения животных продолжалась четыре дня. Программа конференции включала десять научных заседаний, на которых были заслушаны и обсуждены новые сообщения и приветственные послания, один симпозиум, экскурсию, просмотр фильмов, обсуждение заранее оговоренных проблем и, что, вероятно, наиболее важно, неформальное общение различных исследователей между собой, когда они могли рассказать друг другу, над чем они в настоящее время работают. После каждого научного заседания присутствующие направлялись в гостиную факультета журналистики, где за чашкой кофе возникали шуточные дискуссии на такие курьезные темы, как «агрессивность и подчинение у гавайской плодовой мушки Drosophila plantibia » или «использование эхолокации бурозубкой Вагранта (Sorex vagrans) ».

В первый же день пребывания на конференции мне стало ясно, что Общество по изучению поведения животных, или ОПЖ, включает в себя самых разных ученых. Большинство специалистов по поведению животных были худыми людьми с обветренными и загорелыми лицами. Пожилые участники конференции напоминали фермеров, а молодые, бородатые и обросшие, были похожи на бродяг-туристов (некоторые из них таковыми и являлись) где-нибудь в горах Сьерра-Невады. Они выглядели куда более здоровыми, чем принято воображать себе ученых, исходя из традиционного представления о научном сотруднике как о гномоподобном существе, корпящем над исследованиями в пропитанной ядовитыми испарениями лаборатории. Своим здоровьем участники конференции были обязаны одной из наиболее характерных особенностей деятельности ОПЖ – тому, что изучение поведения животных проводится в природных условиях. Именно эта особенность отличает его членов от обычных исследователей поведения животных, и это отличие влияет отнюдь не на одну внешность членов Общества.

Патти Моэлмен – типичный член ОПЖ. После одного из заседаний я встретился в гостиной с Роджером Футсом, и, немного побеседовав об Уошо и предстоящем симпозиуме, мы вышли из помещения. Форд Бранко с приветственными возгласами подскочил к мисс Моэлмен, которая подошла поздороваться с Роджером. Она приехала на конференцию прямо из Долины Смерти, где последние восемнадцать месяцев изучала поведение диких ослов. У мисс Моэлмен длинные золотистые волосы, прекрасный загар, и здоровье ее, насколько можно было судить, не оставляло желать лучшего. Мы немного побеседовали о жизни в Долине Смерти, а потом я спросил ее, почему она интересуется поведением животных. «Многие из нас занимаются поведением животных, – ответила она просто, – потому что мы не хотим отрывать себя от них». В этих словах вкратце было суммировано различие между новой породой исследователей поведения животных и их предшественниками. Эти ученые больше наблюдали, чем (если воспользоваться термином Фрэнсиса Бэкона) «испытывали» природу, выведывая ее секреты.

До самого последнего времени исследование поведения животных главным образом основывалось на наблюдениях в зоопарках и лабораториях. Профессиональные ученые занимались анатомированием, физиологическими экспериментами и манипуляциями с ящиком Скиннера, тогда как изучение животных на воле предоставлялось в основном любителям. Например, исследования агрессивности и территориальности основывались на наблюдениях за поведением животных в клетках, причем заведомо неверно считалось, что заключенные в клетках животные ведут себя, как на воле. Совсем недавно антрополог Дэвид Пилбим исследовал агрессивность павианов, на представлениях о которой в существенной степени основывалась теория поведения приматов. Он обнаружил, что на воле в саваннах стаи павианов не обнаруживают никаких признаков агрессивности. До работ последнего десятилетия большинство исследователей исходили из следующих заранее принимавшихся предпосылок: мир животных запрограммирован; животные – это машины, выполняющие роли, предписанные им природой; в науке животные полезны главным образом как объекты экспериментов, служащих для лучшего понимания некоторых человеческих проблем, которые по этическим соображениям нельзя исследовать на людях. (Один из участников симпозиума выдвинул такую же точку зрения.) Суммируя эту позицию, антрополог Харви Сарлз утверждает, что она возникла из изначальной ориентации наук о поведении, которые были призваны решать человеческие проблемы, а не постигать природу.

Право заниматься вивисекцией животных, чтобы создавать лекарства от собственных недугов, проистекает из убежденности в том, что природа должна быть поставлена на службу человеку, из монотеистического представления о природе как о «сырье, лишенном какой-либо святости» (по Тойнби). В сущности, мы можем пользоваться природой, как пожелаем, лишь потому, что она не может нам ничего возразить. Достижения Уошо, по-видимому, развенчивают такой рационалистический подход. Мы, конечно, можем по-прежнему утверждать, что человек умнее шимпанзе, но цепляться за идею о существовании коренных различий между человеком и шимпанзе становится все труднее. Таким образом, доказывая, что шимпанзе способны на что-то вроде языка, Гарднеры создали тем самым дилемму, подрывающую этическое обоснование их собственных экспериментов с Уошо.

Безусловно, эта дилемма не затрагивает работ Патти Моэлмен и всех, кто разделяет ее взгляды на изучение поведения животных. Эти ученые предвидели (скорее эмоционально, чем рассудочно) то, что продемонстрировала Уошо, а именно: наше оправдание бесцеремонности, с которой мы обращаемся с природой, зиждется на шатких научных и моральных основаниях. Джейн Гудолл и Патти Моэлмен вложили много добрых чувств в изучение поведения животных. Задолго до того, как Гудолл получила научное образование, она очень любила возиться с животными, и то же самое, вероятно, относится ко многим исследователям, охотно проводящим долгие месяцы в экспедициях для изучения поведения животных на воле.

Джейн Гудолл и Патти Моэлмен – это далеко не первые ученые, подолгу наблюдающие жизнь животных в естественных условиях. В начале нашего столетия южноафриканский ученый Эжен Маре провел много месяцев, живя в непосредственной близости от стада павианов. По результатам своих наблюдений он написал книгу «Душа обезьяны» (слово «душа» он употребляет подобно жителям Африки, имея в виду «ум»). Маре был поражен отношениями особей в стаде и способностью павианов решать сложные задачи. В своей книге он высказал предположение, что человек, как и другие приматы, обладает памятью двух типов: «филогенетической», или наследственной, в которой накоплены уроки общей истории приматов, и другой, более важной, «причинной» памятью, которая дает возможность извлекать уроки из собственного, уникального в своей индивидуальности жизненного опыта. Книга Маре носит радикальный характер, поскольку автор не провел произвольной границы между человеком и другими млекопитающими; напротив, он утверждает, что «оба типа умственной деятельности в различной степени проявляются в поведении всех высших млекопитающих». Маре разделил животных, отметив, что у видов, не относящихся к приматам, доминирует наследственная память, тогда как у приматов – причинная. В наше время работы Маре внимательно изучаются, но жил он и умер в полной безвестности. Ему не повезло – он опередил свой век и был дарвинистом в то время, когда люди еще не поняли, что теории Дарвина имеют отношение не только к происхождению человека, но и к его поведению.

Маре был предтечей новой науки, корни которой произрастают в первую очередь из работ Дарвина, – этологии, то есть биологии поведения животных. Этология – сравнительно молодая наука среди других наук о поведении и может вести свою краткую родословную от 1872 года[23], когда появилось исследование Дарвина, озаглавленное «Выражение эмоций у человека и животных». В этой работе Дарвин высказал две основные идеи: 1) человеческое поведение – предмет биологии, 2) подобно тому как существуют общие черты в физиологии, роднящие различные виды, могут существовать и общие черты в поведении. Область исследований, которая произросла из этой работы, может быть названа изучением поведенческих аспектов действия естественного отбора.

Хотя этология основана на очень почитаемом и пользующемся высокой репутацией научном труде, первыми учеными, работавшими в этой области, руководила эмоциональная, а не рассудочная убежденность в существовании сходства поведения человека с поведением других млекопитающих – чувство, которое лабораторные ученые должны были подавлять в себе, если хотели преуспеть в своих конкретных исследованиях. Нобелевский лауреат этолог Нико Тинберген заметил, что большую часть информации в области социологии животных – полностью игнорируемой традиционной парадигмой – добыли те люди, которые с любовью и терпением проводили многие месяцы, исследуя животных в их естественных местообитаниях. Аллен и Беатриса Гарднеры так определили свою позицию: «Наша религия состоит в том, что между человеком и животными должно существовать что-то общее». Именно эта эволюционная перспектива проявляется в деятельности Общества по изучению поведения животных и находит внешнее выражение в загорелых и обветренных лицах участников конференции. Рассматривая историю ОПЖ, мы видим, как в науках о поведении основное внимание смещается от лабораторного эксперимента к полевому наблюдению.

Идея ОПЖ возникла из желания натуралистов заняться изучением некоторых аспектов поведения животных, прежде не привлекавших особого внимания зоологов. Восставая против междисциплинарных барьеров, группа зоологов постаралась заинтересовать изучением поведения животных психологов и антропологов, а те в свою очередь почувствовали, что науки о человеке также могут извлечь некоторую пользу, если овладеют методами натуралистов. Общество было основано в 1967 году в качестве междисциплинарной группы, не входящей в Британское общество по изучению поведений животных, но связанной с ним множеством неформальных контактов.

ОПЖ возникло для того, чтобы способствовать проникновению учения Дарвина в науки о поведении, и поэтому наиболее важным направлением его деятельности было создание атмосферы междисциплинарного общения. Разрыв между «физической» и «психической» сторонами жизнедеятельности животных был преодолен в духе дарвинизма: те, кто изучал поведение, основываясь на понятии рассудка (психологи), были готовы общаться с теми, кто изучал поведение непосредственно (зоологами и другими биологами). Дисциплинарные границы в каждый конкретный момент определяют мировоззрение науки и, что особенно важно в науках о поведении, основные положения, на которых строится изучение поведения. Междисциплинарные границы, преграждая поток любой информации, которая может поставить под сомнение такие положения, обеспечивают незыблемость идейного содержания науки и его сохранность в рамках определенной парадигмы. До образования ОПЖ общение между представителями различных наук о поведении происходило либо посредством личных контактов, либо посредством чтения неудобоваримых статей в научных журналах. Принято считать, что люди, которые специализируются в междисциплинарных исследованиях, просто не обладают достаточными способностями, чтобы работать в какой бы то ни было конкретной области. Точно так же считается, что науками о поведении занимаются люди, не способные проявить себя в таких точных науках, как физика или математика. Вследствие такого предубеждения биолог может пропустить относящуюся к интересующей его проблеме статью только потому, что она написана представителем столь неточной науки, как психология, а психолог вместе с биологом могут с презрением отнестись к ученому, специализирующемуся в междисциплинарных исследованиях. В результате одна дисциплина игнорирует тот угол зрения, под которым этот же самый объект рассматривается в других дисциплинах; более того, в дисциплинах, которые находятся в добровольной изоляции друг от друга, могут формироваться противоречивые представления о природе одного и того же поведения. И естественно, в рамках таких дисциплин, как лингвистика, собственный вклад в понимание предмета исследований обычно преувеличивается.

Отдельные научные школы, например бихевиористы-скиннерианцы или лингвисты-хомскианцы, сознательно самоизолируются от потрясений, происходящих в смежных областях знания, и поступающей извне информации, которая может как-то повлиять на развитие взлелеянных этими учеными теорий или вовсе ограничить его. Подобная близорукость не результат сознательного ослепления, а, как утверждает Кун, неизбежное и естественное следствие одновременного развития науки в рамках различных парадигм. Если парадигма столь могущественна, что ученый даже в своей собственной области какое-то время усматривает закономерность там, где в действительности имеет место аномалия, то ему еще труднее усвоить информацию, проистекающую из «иного мира» другой дисциплины – пусть он и перешагнул границы парадигмы в своей родной дисциплине. Значение ОПЖ и состоит в таком взаимном оплодотворении различных наук – полном отказе части ученых, представляющих самые разные дисциплины, от традиционных дисциплинарных догм; именно это и привело к открытию феномена Уошо.

Уошо – первое достижение ОПЖ в его усилиях преодолеть активный антагонизм и достичь сближения двух различных школ, изучающих поведение животных: этологии и бихевиористской психологии. Антагонизм между ними представляет особый интерес, поскольку происхождение обеих наук странным образом восходит к работам Дарвина. В описаниях поведения Уошо незримо присутствуют К. Лоренц и Б. Скиннер: здесь сошлись воедино лабораторные и полевые исследования. Самостоятельные исторические пути этологии и бихевиоризма показывают, сколь далеко могут разойтись происходящие от одного корня дисциплины, если они развиваются в условиях добровольной изоляции.

Этология долгое время представляла собой не многим более, чем декларируемый подход к изучению поведения животных, пока Конрад Лоренц не начал у себя на Дунае изучать живших вместе с ним птиц и животных. Лоренц считает, что исторически этология восходит к Дарвину, и датирует ее рождение как науки появлением работ Чарлза Отиса Уитмена (1899) и Оскара Хейнрота (1911). Совершенно независимо друг от друга эти ученые обнаружили, что отдельные поведенческие акты встречаются у различных видов с тем же постоянством, что и некоторые физические признаки, – то есть, иными словами, отдельные особенности поведения могут считаться характерными не только для определенного вида, но и для рода или отряда, как это обстоит с признаками, относящимися к строению тела. Таким образом, для этолога действие естественного отбора проявляется в поведении животного столь же явно, как и в строении его тела. Если павлиний хвост имеет свою историю происхождения, то примерно такую же историю имеет и церемония ухаживания, в которой этот орган используется.

Бихевиористы же сконцентрировали внимание на другом аспекте дарвинизма, а именно: как под влиянием внешней среды формируется поведение животного? Эта школа зиждется в основном на работах И.И. Павлова по изучению условных рефлексов, которые продолжил Джон Уотсон, использовавший работы Павлова в качестве отправной точки для развития бихевиоризма в Соединенных Штатах Америки. В 30–40-х годах бихевиоризм прославлял человека как существо, каждое действие которого является результатом обучения, иными словами, как существо, поведение которого полностью лишено наследственной предопределенности. Позднее, в 50-х годах, к развитию модифицированной версии бихевиоризма приступил в Гарварде Б.Ф. Скиннер.

Скиннер не стал прославлять человека как единственное в природе существо, способное к обучению, напротив, он провозгласил, что обучение человека ничем не отличается от обучения голубя, поскольку в обоих случаях это просто процесс формовки поведения той окружающей средой, в которой обитает данное животное. Поскольку успех обучения Уошо в значительной степени обусловлен применением традиционной для бихевиоризма методики и техники эксперимента, смягченных заимствованным из этологии пониманием психологии шимпанзе, нам следует рассмотреть процесс сближения этих двух школ внимательней.

Черты дарвинизма в скиннеровском бихевиоризме очевидны: это и отсутствие различий между поведением человека и животных, и акцент на роли внешних условий в формировании поведения (бихевиоризм оперирует лишь поведением организма и исключает из рассмотрения познавательные функции, предопределяющие поведенческий акт). Но у бихевиоризма есть и не менее глубокие антидарвинистские корни. Выше я уже цитировал сетования Скиннера на то, что науки о поведении все еще имеют дело с предложенной Аристотелем и его современниками моделью автономного человека, тогда как физика и математика уже давно вышли за рамки аристотелевских и пифагорейских гипотез. Скиннер совершенно прав в том, что науки о поведении долгое время оставались под гнетом этой парадигмы, хотя психология в некотором смысле почти догнала физику: парадигма стимул–реакция, в рамках которой развивается бихевиоризм, отражает представление о физическом мире, подчиняющемся законам динамики Ньютона. Но динамика Ньютона действует в мире неизменной материи, в мире картезианской эпистемологии, отражающем не эволюционирующую, но застывшую Вселенную Платона.

Объяснить процесс обучения, пользуясь понятиями механики, то есть исходя из движения неизменных частиц, было давней мечтой физиологов. Описывая процесс рационального мышления и основываясь при этом на тех же принципах, которые управляют движением планет, Галилей предположил, что человек осмысливает все происходящие в природе события в терминах механики; но ведь вся история классической механики была поиском неких частиц, у которых со временем не меняется ничего, кроме их местоположения. Пытаясь применить физику к психологии, Дэвид Юм предложил закон ассоциации, который основывался на следующем сопоставлении: «Идеи слипаются друг с другом и формируют сложные образования, ибо они соседствуют некоторое время в жизни человека. По той же причине одни идеи влекут за собой другие в процессах представления или мышления». Юм утверждал, что для психологии закон ассоциации – то же самое, что для физики закон всемирного тяготения.

Эта механистическая парадигма со временем обогатилась понятием мотивации (удовольствия или огорчения), некоторыми элементами физиологии (рефлекторная дуга), неврологии (Брока показал, что существует взаимосвязь между поведением и определенными участками мозга) и – в последние годы нашего столетия – некоторыми экспериментальными данными. Закон ассоциации подвергался ряду модификаций, и в начале XX века был наконец переформулирован в современных терминах Эдуардом Торндайком, специалистом по сравнительной психологии, находившимся под сильным влиянием Дарвина. Окончательная формулировка прямого потомка закона ассоциации может быть названа С – Р-парадигмой: обучение – это установление связи между данным стимулом (С) и данной реакцией (Р). Эта парадигма также породила различные толкования. Уотсон проникся духом павловской теории условных рефлексов и решил, что единственным принципом, лежащим в основе обучения, является взаимная обусловленность – то есть не что иное, как ассоциация, основанная на близости во времени. В результате бихевиористская психология вернулась к физике Ньютона и к представлению о движении неизменных частиц. Но поскольку представление о состоящей из неизменных частиц Вселенной основано на сомнительных предпосылках, психологическое воплощение этой идеи в форме С – Р-парадигмы не так очевидно, как кажется.

Проблема состоит в том, что специалисты в области экспериментальной психологии трактуют получаемые ими результаты, пользуясь системой понятий, навязываемых С–Р-парадигмой, тогда как в действительности сами понятия стимула и реакции могут не отражать никакой физиологической реальности и быть попросту мифами. Принимая во внимание уникальность и сложность каждого стимула и каждой реакции, трудно представить себе, что такое стимул, к какой бы системе понятий в существующих конкретных теориях мы ни обращались. Гештальт-психология, покушаясь на основы картезианской эпистемологии, представляла собой также угрозу и для С–Р-парадигмы; фактически она возникла как негативный ответ на атомистичность С–Р-парадигмы. Бихевиористы рассматривают изолированные друг от друга стимулы; сторонники гештальт-психологии основное внимание уделяют взаимосвязям. Вспомним опыты Джерома Брунера с аномальными игральными картами. Они показывают, что конкретный стимул может измениться, а восприятие останется тем же. Для сторонника гештальт-психологии обучение – это процесс реализации генетически предопределенных связей.

Тем не менее бихевиористы достигли некоторых успехов, позволив обнаружить, что животные могут делать нечто, на что их считали неспособными. Значение бихевиористских методов для обучения Уошо станет более понятным, если мы сопоставим бихевиоризм с этологией. Если и существует в науках о поведении школа, позволяющая проецировать результаты, полученные в лабораторном эксперименте, на поведение в природных условиях, то такой школой является именно бихевиоризм. Для бихевиористов биология – это нечто вспомогательное по отношению к фактам; по их мнению, организм при рождении подобен чистому листу бумаги, на который жизнь наносит своя записи. Выполненное в духе бихевиоризма исследование анализирует лишь вероятность того, что за определенным сигналом на входе (стимул) последует определенный сигнал на выходе (реакция). Здесь полностью игнорируется причинно-следственная цепь событий, связывающая вход и выход. Таким образом, подход бихевиориста к изучению поведения прямо противоположен подходу этолога.

Этолог считает, что давление отбора в равной степени формирует и поведение животного, и его физический облик; такую точку зрения подтверждают наблюдения за поведением близких видов в естественных условиях. А бихевиорист считает, что правильно поставленный эксперимент позволяет снять любые ограничения, которые накладывает на поведение длительная история действия естественного отбора. Используя условные рефлексы, исследователь может приучить кошку в ужасе отпрыгивать при виде мыши, и в замкнутом мирке лаборатории ему кажется, что в результате правильно поставленного эксперимента любое животное способно научиться делать что угодно. Если этолог хочет понять, как существует животное в естественных для него условиях, то бихевиорист заинтересован лишь в том, чтобы научиться управлять поведением животных в собственных целях. Бихевиоризм – это, судя по всему, наиболее яркое проявление науки, ориентированной на излечение человеческих недугов. Из лабораторных экспериментов возникла концепция социальной инженерии как средства лечения социальных неурядиц, и оправданием такой идеи служит присущая бихевиоризму механистическая точка зрения на поведение. У бихевиоризма всегда есть готовый ответ на этический вопрос о праве человека распоряжаться миром животных: человек вовсе не распоряжается животными, но сам является промежуточным звеном, которое выполняет свою роль в более обширном эволюционно сложившемся механизме; все его действия определены условиями существования, а не какой-то там фикцией вроде свободы воли. Человек и животное совсем не отличаются друг от друга, и право человека распоряжаться остальным миром означает просто поддержание сложившегося порядка вещей.

Хотя бихевиорист и принимает точку зрения Дарвина, в соответствии с которой человек – это результат эволюции под действием естественного отбора, а не существо высшее во всем царстве животных, тем не менее в действительности он антидарвинист, потому что игнорирует основной вопрос: что сделало морскую свинку морской свинкой, а человека – человеком. Дарвин считал, что поведение живых существ в той же мере, что и строение их тела, определяется длительным действием естественного отбора и обучение происходит на основе генетически заданных структур и ограничений. Представляя себе организм в виде черного ящика и интересуясь лишь вероятностями, связывающими сигналы на входе и выходе, бихевиористы игнорируют связи, существующие в организме, и изменения, происходящие с этими связями, и сводят все к статической модели природы. Бихевиоризм, по словам одного известного ученого, основывается только на механике, а к такой вещи, как эволюция, относится так, словно ее не существует вовсе. В результате в наследии Дарвина были сильно смещены акценты, роль внешних условий была чрезмерно преувеличена, да и сама эта роль искажена традиционной эпистемологией, оказавшей решающее влияние на разработку методики лабораторных исследований поведения.

У бихевиористов немало противников, и наиболее известный среди них – выдающийся ученый, этолог Конрад Лоренц. Скиннер сетовал на косность философии, говоря, что западная философская парадигма подрезает крылья развитию наук о поведении. Однако, утверждает Лоренц, в своем стремлении ликвидировать разрыв между психологией и точными науками Скиннер разработал метод, который не столько позволяет усвоить достижения физики, сколько создает карикатуру на нее. Если физик прибегает к использованию вероятностного подхода лишь в том случае, когда отказывают обычные методы исследований, бихевиорист использует этот путь в качестве основного инструмента познания. Подобно лапутянину Свифта, пользовавшемуся секстантом, чтобы снять с человека мерку на костюм, бихевиористы игнорируют основанные на здравом смысле наблюдения, отдавая предпочтение математической интерпретации взаимосвязей между входом (некое воздействие) и выходом (некая реакция). Лоренц утверждает, что бихевиористы могут избежать абсурдных последствий такой близорукости, лишь если будут искусно обходить эксперименты, в которых выявляются специфические ограничения, накладываемые на поведение животных их «природой». Так, например, многие теоретические построения в психологии основываются на экспериментах в лабиринте с крысами, которые успешно находили выход из него. Но было установлено, что крысы генетически предрасположены к тому, чтобы правильно отыскивать дорогу в плоском лабиринте, и обнаруживают непроходимую тупость, когда в поисках выхода из лабиринта требуется двигаться в вертикальном направлении.

Кроме того, Лоренц пишет, что «ограничения, сознательно накладываемые бихевиористами на постановку экспериментов, полностью исключают из рассмотрения любые структурные или причинно-следственные связи между событиями… Пренебрежение эволюционным подходом делает невозможным рассмотрение адаптаций… Иными словами, программа бихевиористов исключает из исследований практически все вопросы, стоящие перед биологией, хочется даже сказать – все проблемы, действительно представляющие для нас интерес». А исключая из рассмотрения вопросы об адаптациях, бихевиористы лишают себя критерия, с помощью которого можно отличить полезное от вредного. Причина, по которой бихевиористы при постановке своих экспериментов стремятся исключить из рассмотрения все, что делает человека человеком, а кошку кошкой, лежит в их страстном желании игнорировать индивидуальность и оправдать управление народными массами и «инженерию» вроде той, что описана в романе-антиутопии Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир». Лоренц пишет: «Как недавно подчеркнул Д.С. Лерман, „в бихевиористской психологии из природы изымается не только объект эксперимента, но и сам экспериментатор перестает быть полноценным человеком“. Эпистемологическая лоботомия[24], посредством которой интеллигентный человек лишает себя дарованных ему природой нормальных возможностей познания, в сущности является бесчеловечным актом».

Бихевиоризм, по мнению Конрада Лоренца и многих других ученых, – это ночной кошмар, родившийся в душном мирке лабораторий. Но, хотя бихевиоризм и этология противостоят друг другу, они все же нуждаются друг в друге. Этологи наблюдают, как ведут себя животные в естественных условиях, но практически не могут проконтролировать результаты своих наблюдений, доказать их справедливость. С другой стороны, этологи могут вывести бихевиористов из лабораторий и познакомить их с взаимосвязями между организмом и условиями его жизни. Хотя антагонизм между этими науками делает их единение в высшей степени удивительным, оно тем не менее произошло. Фундаментом для него явилось представление об эволюции. «Именно эта идея доминирует в Обществе по изучению поведения животных, – говорит генетик Джерри Хирш, – идея о том, что организм и окружающая его среда эволюционируют совместно».

Бихевиористы распрощались с представлением о том, что индивидуальное поведение однозначно определяется условиями жизни животного, и приблизились к концепции этологов, тогда как этологи, в том числе и Конрад Лоренц, с помощью бихевиористов поняли, каким образом животное можно «обучить» инстинкту.

Общество по изучению поведения животных внесло свой вклад в дело сближения бихевиоризма и этологии и в активизацию обмена информацией между этими дисциплинами. Если несколько лет назад, спросив психолога, что изучает биология, вы могли в ответ услышать: «Нервную систему», то теперь в результате контактов с этологами бихевиористы начинают понимать, как ведут себя животные в естественных условиях.

В свою очередь бихевиористы принесли в этологию строгий контроль за переменными. Разработанные в психологии методики находят полезные применения при изучении поведения животных, в частности, в такой неожиданной области, как охрана животных. По методике, разработанной Скиннером, была предпринята попытка выработать у койотов условный рефлекс, который не позволял бы им нападать на овец; это должно было умиротворить фермеров, которые, сильно преувеличивая вред, наносимый койотами, опустошали прерии, используя всевозможные капканы и отравленные приманки. С другой стороны, отологические методы находят практическое применение и при решении проблем, стоящих перед людьми. Так, при исследовании детей с задержанным развитием ученые использовали метод, который очень распространен в этологии и может быть кратко охарактеризован словами: «Не спрашивай, а только смотри». Было обнаружено, что дети с задержанным развитием размещаются в комнате не так, как это делают обычные дети. Почему они так поступают, еще не вполне ясно, но важно уже то, что удалось обнаружить нечто, остававшееся незамеченным на протяжении десятилетних исследований, когда не пользовались этологическими методами. Роджер Футс, используя метод, которым он обучал шимпанзе языку знаков, смог установить контакт и общаться с некоторыми детьми, страдающими аутизмом. «Непонятно, – говорит Хирш, – почему специалисты в области сравнительной психологии не сделали этого давным-давно. Необходимая техника была в их распоряжении».

И все же наиболее впечатляющим результатом сближения этологии и бихевиоризма были достижения в общении с шимпанзе. Именно знакомству с этологией обязаны Гарднеры тем, что поняли, сколь трудно шимпанзе пользоваться голосом, и применили для общения с обезьянами язык жестов, тем более, что праворукость одинаково свойственна и человеку, и шимпанзе. Что же касается техники экспериментов по обучению шимпанзе языку, то она была заимствована у бихевиористов.

Гарднеры действовали в рамках С–Р-парадигмы и принимали утверждение бихевиористов, согласно которому язык – это поведение (если животное делает нечто, что можно назвать употреблением языка, значит оно языком владеет). Но результаты, достигнутые Гарднерами и Футсом, более убедительны, чем те, к которым пришел Дэвид Примак, обучая Сару, поскольку использование языка Уошо и Люси, по-видимому, не сводится к простому условному рефлексу, а представляет собой что-то вроде гештальт-озарения. Уошо то и дело по собственному почину демонстрировала новое поведение, и эта самостоятельность доставляла удовольствие Гарднерам, явно указывая на их отход от чисто бихевиористской традиции к понятиям гештальт-психологии. Аналогичным образом Люси внезапно открыла для себя разницу между выражением «Роджер щекотать Люси» и «Люси щекотать Роджер», проявляя, по-видимому, «Ага!»-эффект – основу концепции восприятия в гештальт-психологии. С другой стороны, Сара одинаково редко ошибалась, решая задачи самой разной сложности. Роджер Браун считает это свидетельством того, что Сара не испытывала трудностей, предшествующих озарению, и я присоединяюсь к его мнению. Если вдуматься в происходящее, наиболее убедительной особенностью достижений Уошо и Люси является фактически как раз то, что их поведение совершенно неприемлемо с точки зрения парадигмы бихевиоризма. Эти шимпанзе, по-видимому, используют амслен параллельно с формированием некоего претерпевающего развитие мысленного образа, смещенного во времени относительно акта коммуникации, а не просто выполняют сложную, но заранее запрограммированную последовательность жестов. От позиций ортодоксального бихевиориста отходит и Примак, хотя и в меньшей степени. Объясняя, почему он предпринял попытку обучить языку шимпанзе, он не исключает, что языку можно научить не только шимпанзе, но и более отдаленных сородичей человека. Но результаты будут более однозначными, если избрать в качестве подопытного животного шимпанзе, «явная сообразительность» которых указывает на то, что их система восприятия близка к той, посредством которой человек классифицирует сведения, поступающие от органов чувств. Таким образом, Примак допускает, что общебиологические особенности животного ограничивают тот спектр поведенческих актов, которому можно его научить (ученый даже не пытался научить шимпанзе устной речи). Однако исследователь остается в рамках традиционного для бихевиоризма стиля мышления, сравнивая обучение языку с обучением голубя клевать определенную кнопку. По его мнению, языковые способности шимпанзе могут быть ограничены лишь «недостаточной изощренностью программы обучения», тогда как между осмысленной реакцией и реакцией без понимания смысла нет принципиальной разницы. При соответствующей программе обучения, утверждает Примак, языку можно научить любое животное.

Поскольку исследования Примака по обучению шимпанзе языку включали и решение задач, то встает естественный вопрос: имела бы его работа столь заметный резонанс, если бы успехи Уошо не пробудили внимание ученых к драматическим и субъективным явлениям, которые мы связываем с языком? И вообще, обратило бы на себя внимание любое исследование на эту тему, если бы не было людей, уже готовых воспринять возможные результаты таких экспериментов – я имею в виду членов Общества по изучению поведения животных – и понять, что эти результаты в корне противоречат традиционной научной догме. Работа Гарднеров и Примака – это сегодняшний результат длительной эрозии традиционных представлений о поведении; именно в наше время возникло сообщество ученых, готовых допустить, что шимпанзе может обладать зачатками языка, и способных проверить такое предположение. Сообщество ученых, созревшее для того, чтобы принять и осмыслить некоторое явление, всегда рано или поздно порождает исследователя, который берется изучить это явление.

Рывок вперед в исследованиях, выразившийся в обучении Уошо языку, был не выдающимся интеллектуальным достижением, а лишь удачным использованием давно известной психологической техники эксперимента и простого изменения угла зрения на повседневную действительность. Бихевиористы, закрывая глаза на присущие шимпанзе особенности, многократно предпринимали неудачные попытки научить шимпанзе «говорить». Сходным образом этологи, первыми предпринявшие попытки к установлению двустороннего общения между человеком и шимпанзе, но пренебрегавшие разработанными бихевиористами методами постановки эксперимента и контроля, не смогли бы никого убедить в успешности таких попыток. Наконец – и это самое существенное – в настоящее время и общественное, и научное мнение созрело для того, чтобы признать важность достижений Уошо. Я убежден, что неформальное двустороннее общение между человеком и различными животными неоднократно происходило и в прошлом, но данные о способностях животных к овладению языком игнорировались, поскольку не обладали научной достоверностью и не было аудитории, готовой поверить, что такое общение возможно.

На симпозиуме

Перед самым началом закрытого заседания Общества по изучению поведения животных я обратил внимание на пару, расположившуюся в глубине комнаты. Мужчина был седовлас и добродушен на вид, темноволосая женщина держалась сосредоточенно. После заседания я представился Аллену и Беатрисе Гарднерам и мы немного поговорили.

Аллен Гарднер выглядит в академическом окружении очень естественно. Он носит усы, курит трубку и вполне отвечает сложившемуся облику ученого.

Роджер Футс предупреждал меня, что Гарднеры при посторонних держатся очень настороженно, и был прав. После первых же нескольких минут разговора мне стало ясно, что Аллен Гарднер воспринял меня как одного из ненавистных и вечно что-нибудь путающих журналистов. У Гарднеров было много причин для такой осмотрительности. Кроме всего прочего, их очень беспокоило, что и проведенные ими исследования, и Уошо подвергнутся несправедливым нападкам из-за недопонимания, преувеличения, смещения акцентов – словом, всего того, что, будучи сведено воедино, становится предметом столь широко распространенной в жизни США преходящей и все опошляющей моды. «Мы не хотим, чтобы важность достижений Уошо стала достоянием плохо информированной общественности». Поэтому Гарднеры очень внимательно относились ко всему тому, что они писали и говорили об Уошо; и, конечно, особенно настороженно они следят за тем, чтобы в неподходящий момент не сказать чего-нибудь такого, что могло бы исказить тщательно отработанные опубликованные формулировки.

Несмотря на такое старание избежать излишнего внимания со стороны плохо информированной общественности и вообще всякого околонаучного окружения, Гарднеры тем не менее подвергались язвительным нападкам лингвистов, антропологов и своих же коллег-психологов. Некоторые выпады были просто школярскими, что и неудивительно, поскольку эта работа вызвала весьма эмоциональную реакцию. Бихевиористская склонность Гарднеров недооценивать видовую специфичность, естественно, вызвала, мягко говоря, настороженность со стороны специалистов, всю свою жизнь посвятивших исследованию шимпанзе. Один ихтиолог как-то спросил меня, как бы я себя чувствовал, если бы десятки лет изучал шимпанзе, а удача выпала бы на долю человека, обладавшего весьма поверхностными знаниями о существах, с которыми он имел дело. Вскоре после этого я беседовал с одним психологом, и он сказал мне, что значительная доля раздражения, которое вызывают Гарднеры, объясняется тем, что до работы с Уошо они были сравнительно мало кому известны, иными словами – не приобрели должного веса в мире науки. Но все же основную группу критиков составляли ученые, теории и установки которых относительно языка и человеческого поведения стало возможным подвергнуть сомнению после экспериментов с Уошо. Один выдающийся орнитолог сказал мне, что лингвисты смеются над Уошо. Я спросил его почему, и он привел аргументы, выдвинутые в статье Беллуджи и Броновского. Эта буря противоречивых и малообоснованных суждений была причиной того, что Гарднеры всячески избегали любых разговоров на тему о том, какое влияние окажут достижения Уошо на окружающий мир.

Хотя сами Гарднеры не склонны были обсуждать вненаучные аспекты достижений Уошо, у них тем не менее нашелся защитник в лице Харви Сарлза. Распростившись с Гарднерами, я направился вниз, в помещение студенческого клуба, чтобы выпить чашку кофе. В холле сидели Сарлз и еще один участник конференции, Норман Гешвинд, и обсуждали предстоящий симпозиум. Они предложили мне составить им компанию. Сарлз – антрополог-лингвист из Университета штата Миннесота, высокий широкоплечий мужчина с роскошными усами, производящий впечатление человека разговорчивого и легкомысленного. Гешвинд – один из ведущих американских неврологов, занимается структурами мозга, ответственными за язык. Этот коренастый человек производил прямо противоположное впечатление. От него исходил дух сосредоточенности и вдумчивой внимательности. Глядя на него, каждый решил бы, что его шевелюру спалило пламя внутреннего динамизма, а отнюдь не склонности к светским развлечениям.

Сарлз в последнее время использует свой профессиональный опыт в исследованиях междисциплинарных контактов. Он поклонник Томаса Куна и очень внимательно относится к мифотворческим построениям, характерным для конкретных наук, и к определяющим области их интересов убеждениям ученых, проявляющимся в подходе к предмету исследований, да и вообще к этической атмосфере, в которой проводятся научные исследования. Кроме изучения «антропоцентрической» ориентации наук о поведении, Сарлз занимается анализом механизмов, управляющих междисциплинарным общением, наличием или отсутствием внимания к информации, получаемой из смежных дисциплиной всем комплексом иррациональных, вненаучных обстоятельств, определяющих такой обмен информацией. Пожалуй, Сарлза, как никого из участников конференции, самым профессиональным образом интересовало влияние, которое оказывает феномен Уошо на мир науки в целом и на дальнейшее развитие наук о поведении в частности.

Аллен Гарднер называл Сарлза своим демоном-искусителем, увлеченно разрабатывающим проблемы, в которые сам Гарднер не хотел бы быть втянутым. Однажды, беседуя с Алленом, я упомянул что-то из написанного Сарлзом. Гарднер сказал: «Мы согласны со всем тем, что вы только что процитировали. Сарлз делает великое дело, и мы отстаем от него на все сто процентов». На следующий день, на симпозиуме, Сарлз должен был определить место своей деятельности в свете достижений Уошо и высказываний трех других ученых.

Ожидалось, что Гешвинд выступит на симпозиуме в роли критика. Он убежденный эмпирик и предпочитает воздерживаться от суждений о языковых способностях шимпанзе до тех пор, пока не получит возможность исследовать их мозг. С одним своим коллегой неврологом он первым обнаружил связанную с использованием языка анатомическую асимметрию человеческого мозга, – асимметрию, столь слабую, что для того, чтобы обнаружить ее, ученым потребовалось исследовать сотни экземпляров мозга. Гешвинд не из тех, кто делает окончательные заключения на основании отрывочных сведений.

Мы немного поговорили о достижениях Уошо и тех проблемах, которые они порождают. Во время нашей беседы за чашкой кофе я заметил, что Сарлз делает мне какие-то знаки, а иногда повторяет мои вопросы, перефразируя их. Это несколько смущало меня, и позже я спросил его, что он имел в виду. Оказалось, что Сарлз, будучи специалистом по междисциплинарному общению, пытался направить мои вопросы таким образом, чтобы они касались тех аспектов проблемы, которые наиболее важны с точки зрения невролога, а также пытался перевести мои высказывания на язык, более знакомый Гешвинду, чем тот житейский, на котором изъяснялся я.

Еще одним участником симпозиума был Питер Марлер, англичанин по происхождению, натуралист из Рокфеллеровского института в Нью-Йорке. Марлер – весьма уважаемый исследователь общения животных, «специалист по голосам», как называют людей, работающих в этой области.

Казалось, Общество по изучению поведения животных вполне преуспело в своих целях. Для дискуссии на тему «Общение животных и язык человека: качественные различия или эволюционная преемственность?» ему удалось собрать экспертов, представляющих самые разные аспекты наук о поведении и самые разные точки зрения. В дни, предшествовавшие симпозиуму, тщательно обсуждались вопросы, которые следовало вынести на дискуссию. Само по себе событие привлекло столь большое внимание, что порою казалось, что суть явления теряется за тем интересом, который оно вызвало. Симпозиуму предстояло пролить свет на процесс, в результате которого в мир науки проникала новая идея, сокрушающая традиционные представления о поведении. В данном случае это была идея, отражающая внедрение эволюционных концепций во враждебно настроенные к ним науки о поведении.

Вечером, накануне симпозиума, Гарднеры показали фильм о Вики, на которой была предпринята одна из первых попыток научить шимпанзе говорить. Вики воспитывалась в семье Кейта и Вирджинии Хейзов, которые жили во Флориде в начале 50-х годов. Хейзы пытались научить шимпанзе устной речи, но, хотя Вики буквально корчилась в мучительных попытках выговорить то или иное слово, ей удалось освоить всего несколько слов, да и то она далеко не всегда правильно выговаривала их. Еще при первом просмотре фильма Гарднеры обратили внимание на то, что Вики понимала, чего от нее хотели, но не могла правильно произнести требуемые звуки. Она верно складывала губы и язык, но по какой-то причине не могла должным образом управлять всеми надгортанными структурами. Именно в этот момент Гарднерам и пришла в голову мысль, что шимпанзе следует обучать языку, не требующему речевой реализации.

Снятый любительской камерой фильм показывал, как Вики играет и учится во дворике Хейзов. Поражало, сколь энергично орудовала Вики молотком и гвоздями. «Могу открыть вам один секрет, – пошутил Аллен Гарднер. – Все столярные поделки в доме сделаны руками шимпанзе». Это было многозначительное зрелище – Вики за целенаправленной плотницкой работой. Ибо шимпанзе в храме языка – это Дарвин, мстительно несущий разрушения во владения Платона.

СИМПОЗИУМ

Общение животных и язык человека:

Качественные различия