Кто боится василисы премудрой?

– Что теперь нам делать? – говорили девушки. –

Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены.

Надо сбегать за огнем к Бабе‑яге!

– Мне от булавок светло! – сказала та, что плела кружево.

– Я не пойду!

– И я не пойду, – сказала та, что вязала чулок,

– мне от спиц светло!

– Тебе за огнем идти, – закричали обе,

– ступай к Бабе‑яге!

Совершенно дурацкое дело – объяснять, почему веретено, Василиса и ка­кое это имеет отношение к названию "Я у себя одна" и женским группам, которые я уже довольно давно веду. Почему, к примеру, не "Коклюшки Кассандры" или "Наперсток Натальи"? Так и вижу пару‑тройку ироничных коллег: "веретено", конечно же, фаллический символ, а Василиса – имя несколько двуполое, а все вместе – это, разумеется, зависть к пенису, как завещал дедушка Фрейд. Ребята, я вас все равно люблю и уважаю. Другие коллеги, исповедуя иные профессиональные верования, склонятся к идее женской инициации с символикой нити судьбы, ритуалом зимних посиде­лок; а то еще и этимологией имени Бабы‑яги побалуют. Вишь, то ли она просто‑напросто "ягая", злая то есть, то ли русифицированная версия Бабай‑Аги. И тоже хорошо. Объясняться – занятие неблагодарное, ну его со­всем. А дело было так.

Сказка про Василису – имеется в виду та, в которой девочка получает в наследство от умирающей матери волшебную куколку‑помощницу и по приказу мачехи идет за огнем к Бабе‑яге, – стоит в ряду "женских" сказок несколько особняком. Героиня вспоминается не кротостью, красотой, бес­конечным терпением или тем, как она отказывается от себя во имя, сами понимаете, большой Любви, – то есть не добродетелями "хороших дево­чек", а чем‑то еще. За своим испытанием, за страшноватым, но необходи­мым светом она идет в темный лес одна: ни далекий отец, ни проезжающие по другим дорогам добры молодцы ей не помощники, вся надежда на себя да на куколку. Решение и помощь находятся совсем не там, где их принято искать в "женских историях". Как сказали в одной группе: "Золушка едет в заколдованной карете, на ней все чужое, все иллюзия; Спящая Красавица вообще лежит себе и ждет принца, а Василисе ждать нечего, и она идет пешком. И хотя все кончается, как положено, свадьбой, – путь другой, ре­шение другое". Во многих женских группах как‑то сама собой эта сказка оказывалась сказкой "про другое".

Например, про то, что наступает в жизни такой момент, когда гаснет свет, а идти за ним приходится далеко, в страшный темный лес, к Бабе‑яге. Или про то, что кому‑то и "от булавок светло", но довольство этим булавочным светом – до поры. Или про то, что волшебная куколка и материнское бла­гословение спасают и в черный час, только в жизни куколку порой прихо­дится делать своими руками, а за благословением отправляться в нелегкое странствие, искать его трудно и настойчиво, когда – в туманной семейной истории, в родовой мифологической прапамяти, а когда и вовсе не в своей кровной семье. Или про то, что некоторые вещи никак, ну никак невозмож­но узнать раньше срока: есть такое знание, до которого еще дожить надо, а до того оно чужое и бесплодное. Или про ненадежную, в самый неподходя­щий момент поворачивающуюся спиной "фигуру отца", который, понятное дело, порой и не отец вовсе. Или про то, как страшит непонятное, не встречавшееся в предыдущей жизни, – и как важно бывает все‑таки в этот опыт войти...

У всякой сказки смыслов и тайн много. Да, есть несколько блестящих ин­терпретаций этой. К примеру, есть прелюбопытный анализ "Василисы" в "Бегущей с волками" Клариссы Пинколы Эстес. Пересказывать его не сто­ит, а от удовольствия процитировать не откажусь:

"Мы уже убедились, что оставаться слишком кроткой глупышкой опасно. Но, быть может, вы все еще сомневаетесь, быть может, вы думаете: "Господи, да кто же захочет быть такой, как Василиса?" Вы захотите, уверяю вас. Вы захотите быть такой, как она, сде­лать то, что сделала она, и пройти по ее следам, ибо это путь, ко­торый позволит вам сохранить и развить свою душу"*.

"Энглизированная" версия самой сказки, конечно, отвлекает от сути – как вам нравится Баба‑яга, которая говорит Василисе: "Ну что же ты, ми­лая!", – и вдобавок называется "колдуньей"? Мы‑то знаем, как старуха изъясняется на самом деле...

Впрочем, это все пустяки: "подлинная история Василисы Премудрой" (по другим источникам – Прекрасной) вполне доступна и есть в любом мало‑ мальски приличном сборнике русских народных сказок, по соседству с "Пойди туда, не знаю куда" и "Финистом – Ясным Соколом". Сказка как сказка: в меру жестокая, в меру загадочная, со времен детского чтения по­лузабытая, перепутавшаяся в памяти с другими сказками... Важнее‑то не это: она работает. И бывшая рыженькая девочка из подмосковного воен­ного городка, дочка суровой матери и внучка нелюбящей бабки, разыгры­вая с помощью группы "Василису", сделала для себя что‑то очень важное. И печальная мама трех требовательных дочерей почему‑то посветлела ли­цом, побывав Бабой‑ягой. (Между прочим, Бабу‑ягу в женских группах не очень‑то и боятся, относятся к ней почтительно, но с юмором.) А вот еще: энергичная умница‑журналистка почему‑то вспомнила, как бабушка гово­рила ей много‑много лет назад: мол, в молодости шустрая была, что твое веретено... Вот оно‑то ей от бабушки и осталось, только внучке прясть не­когда и незачем – надо самой вертеться.

А на некоторых группах Василиса почему‑то не вспоминается, они сочиня­ют или помнят другие сказки "про другое". Вот одна: "Моя жизнь как ко­чан капусты. Листья смотрят наружу. Этот – к друзьям, этот – к детям, этот – к мужу, этот – к родителям, этот – к работе... Хорошие листья, успешная жизнь, но где же я сама, где кочерыжка? В эти два дня я хотела бы совершить поход за ней, хоть узнать про нее что‑то". Вопрос из груп­пы: "Это как изюминка?" – "Нет, изюминка – для других, а кочерыжка – это я и есть, та, которая у себя одна". (Конечно, кочерыжка тоже может быть проинтерпретирована по дедушке Фрейду... Если не смешно, дальше можно не читать.)

Кому как, а мне этот капустный образ – и многие другие, о которых рас­скажу в свое время, – ближе и симпатичней разговоров про "истинное Я" и "путь к себе". Хотя, конечно, речь идет именно о них. Но еще и о том, что готового рецепта нет: хоть ты сто раз становись перед зеркалом и го­вори "Я люблю и принимаю себя", хоть выучи наизусть все полезные "со­веты психолога", – свою нить можно спрясть только самой.

Кто же боится Василисы Премудрой? Да мы сами и боимся, что уж там. И есть чего испугаться: эта история, что называется, обязывает. Как мини­мум – к попытке посмотреть на свою жизнь и себя в ней иначе, чем при­выкли.

"На какой‑то миг Василиса пугается силы, которую несет, и ей хочется выбросить пылающий череп.[...] Это правда, я не стану вам лгать – легче избавиться от света и снова уснуть. Это прав­да – порой бывает трудно держать перед собой светильник из

черепа. Ведь с ним мы четко видим себя и других со всех сто­рон – и уродливое, и божественное, и все промежуточные состояния.[...]

Плутая по лесу, Василиса, безусловно, думает о своей неродной семье, которая коварно послала ее на смерть, и хотя у девочки добрая душа, череп отнюдь не добр: его дело – быть зорким. По­этому, когда она хочет бросить череп, мы понимаем, что она ду­мает о той боли, которую причиняет знание некоторых вещей о себе, о других и о мире"*.

...С веретеном в руках хорошо поется, вспоминается и думается, да и света, в общем‑то, не надо – пальцы все и так чувствуют. И все‑таки идти Васи­лисе в темный лес к страшному костяному тыну – "как нам, чтобы понять свою жизнь, иногда приходится повернуться к чему‑то тяжелому, страшно­му в ней". Это опять голос из группы. Пора поговорить и о ней.