О коллективной ответственности 2 страница

Итак, то, что мы соединяем некую сумму движений атомов и отдельных представлений в историю «индивида», уже неточно и субъективно. Если мы имеем право, как того хочет индивиду­ализм, считать подлинно объективным только то существова­ние, которое в объективном смысле образует единство в себе и для себя, и если соединение таких единств в некое высшее образование есть лишь производимый человеком синтез, в про­тивоположность которому задача науки состоит в возвращении путем анализа к тем первым единствам, то мы не можем также остановиться на человеческом индивиде, но должны и его рас­сматривать в качестве субъективного соединения элементов, тогда как предметом науки станут лишь его единообразные ато­марные составляющие.

Насколько справедливо это требование в теории познания, настолько неосуществимо оно в познавательной практике. Вмес­то идеального знания, которое может дать историю каждой мель­чайшей частицы мира, мы должны довольствоваться историей и закономерностью отдельных конгломератов, которые вычленяют­ся согласно субъективным категориям нашего мышления из объек­тивной совокупности бытия; упрек, который можно сделать в от­ношении такой практики, имеет силу и применительно ко всякому оперированию как с человеческим индивидом, так и с человечес­ким обществом. Вопрос о том, сколько реальных единств и какие из них следует соединить в одно высшее, но субъективное един­ство, судьбы которого должны составить предмет особой науки, есть лишь вопрос практики. Таким образом, после того, как мы раз и навсегда признали, что такое познание имеет только пред­варительное значение и исключительно морфологический харак­тер, нам остается поставить вопрос о критерии подобного рода соединений и о том, насколько этому критерию удовлетворяет такое соединение, как общество.

Для меня несомненно, что существует только одно основа-

[313]

ние, которое придает сочленению в единство, по крайней мере, относительную объективность: это — взаимодействие частей.

Мы называем каждый предмет единым постольку, поскольку его

части находятся в динамических взаимоотношениях. Живое существо в особенности являет себя единым, ибо мы наблю­даем в нем самое энергичное воздействие каждой части на другую, тогда как связи частей в неорганическом природном образовании слишком слабы, чтобы по отделении одной части свойства и функции других оставались по существу неповреж­денными. В пределах личной душевной жизни, несмотря на ранее указанную несогласованность ее содержаний, функцио­нальная связь их является в высшей степени тесной; каждое представление, даже самое отдаленное или давным давно про­шедшее, может оказывать на другое такое сильное воздействие, что с этой точки зрения представление единства является в данном случае, конечно, наиболее оправданным — естествен­но, только в разной степени в разных случаях. В качестве регу­лятивного мирового принципа мы должны принять, что все на­ходится со всем в каком-либо взаимодействии, что существуют силы и переходящие туда и обратно отношения между каж­дой точкой и каждой иной точкой мира; поэтому не может быть

логического запрета на то, чтобы вычленить любые единицы и сомкнуть их в понятие одной сущности, природу и движения

которой мы должны были бы устанавливать с точки зрения ис­тории и законов. При этом решающим является лишь вопрос о том, какое соединение целесообразно с научной точки зрения и где взаимодействие между сущностями достаточно сильно, чтобы его изолированное рассмотрение в противоположность взаимодействию каждой такой сущности со всеми остальными могло обещать выдающееся по результатам объяснение, при­чем дело, в основном, состоит в том, является ли частой рас­сматриваемая комбинация, так чтобы познание ее могло быть типичным и могло указать если не закономерность — ее можно познать только в действиях простых частей, — то хотя бы регу­лярность. Разложение общественной души на сумму взаимо­действий ее участников соответствует общему направлению современной духовной жизни: разложить постоянное, равное самому себе, субстанциальное на функции, силы, движения и постигнуть во всяком бытии исторический процесс его станов­ления. Никто не будет отрицать, что взаимодействие частей происходит в том, что мы называем обществом. Общество, как и человеческий индивидуум, не представляет собой вполне замкнутой сущности или абсолютного единства. По отношению

[314]

к реальным взаимодействиям частей оно является только вто­ричным, только результатом, причем и объективно, и для на­блюдателя. Если мы здесь оставим в стороне морфологичес­кие явления, в которых отдельный человек оказывается, конеч­но, всецело продуктом своей социальной группы, и обратимся к последнему основанию теории познания, то нам придется ска­зать: здесь нет общественного единства, из единообразного характера которого вытекают свойства, отношения и изменения частей, но здесь обнаруживаются отношения и деятельности элементов, на основе которых только и может быть установлено единство. Эти элементы сами по себе не представля­ют настоящих единств; но их следует рассматривать как един­ства ради более высоких соединений, потому что каждый из них по отношению к другим действует единообразно; поэтому общество не обязательно слагается из взаимодействия одних только человеческих личностей: целые группы во взаимодействии с другими могут также образовать общество. Ведь и фи­зический, и химический атом совсем не является простой сущ­ностью в метафизическом смысле, но с абсолютной точки зре­ния может быть разлагаем все дальше; однако для наблюдате­ля, относящегося к данным наукам, это безразлично, потому что фактически он действует как единство; подобно этому и для социологического исследования важны, так сказать, лишь эмпирические атомы, представления, индивиды, группы, кото­рые действуют как единства, все равно, делимы ли они в себе все дальше и дальше. В этом смысле, который является с обе­их сторон относительным, можно сказать, что общество есть единство, состоящее из единств. Однако речь не идет при этом о внутреннем замкнутом народном единстве, которое порож­дало бы право, нравы, религию, язык; напротив, социальные единства, соприкасающиеся внешним образом, образуют внут­ри себя Под действием целесообразности, нужды и силы эти содержания и формы, и это только вызывает или скорее обо­значает их объединение. Поэтому и в познании нельзя начи­нать с такого понятия об обществе, из определенности которо­го вытекали бы отношения и взаимные действия составных час­тей; эти последние необходимо устанавливать, а общество — только название для суммы этих взаимодействий, которое бу­дет применимо лишь постольку, поскольку они установлены. Поэтому понятие не фиксировано как нечто единое, но имеет различные степени, причем оно может быть применимо в боль­шей или меньшей мере, смотря по количеству и глубине существующих между данными личностями взаимодействий. Таким

[315]

образом, понятие общества совершенно теряет тот мистичес­кий оттенок, который пытался усмотреть в нем индивидуалис­тический реализм.

Правда, может показаться, что согласно такому определе­нию общества и два воюющих государства тоже должны быть названы обществом, так как между ними существует несомнен­ное взаимодействие. Несмотря на этот конфликт с обычным словоупотреблением, я мог бы взять на себя методологичес­кую ответственность и просто допустить здесь исключение, слу­чай, на который это определение не распространяется. Вещи и события слишком сложны и имеют слишком расплывчатые гра­ницы, чтобы нам отказываться от соответствующего факту объяснения только потому, что оно распространяется также и на другие очень отличные явления. Тогда надо искать специ­фическое различие, которое следует добавить к понятию взаи­модействующих личностей или групп, дабы получить обычное понятие общества в противоположность понятию воюющих сто­рон. Можно было бы, например, сказать, что понятие общества говорит о таком взаимодействии, при котором деятельность ради собственных целей способствует в то же время целям других. Но и это не вполне удовлетворительно, потому что тог­да обществом станет называться и такая совместность, кото­рая возникла и держится лишь посредством насилия одной сто­роны и ради ее исключительной пользы. Я вообще полагаю: какое бы ни установить простое и единообразное определение общества, всегда найдется такая пограничная область, в кото­рой оно не совпадет с областью, определенной нашим пред­ставлением об обществе. И таков удел всех определений, цель которых состоит в чем-то большем, нежели в описаниях поня­тия, самим же исследователем и образованного, и которыми вполне покрывается их предмет, ибо этот предмет представ­ляет собой только то, что они описывают. Если же определе­ние хотят дать таким образом, чтобы оно в единстве своего содержания одновременно обнаруживало некую объективную связь, заключающуюся в самой природе подпадающих под него вещей, то немедленно в той же мере проявится и несовпаде­ние между завершенностью наших понятий и текучестью ве­щей. Но еще важнее не рассматривать наши понятия как закон­ченные образования, по отношению к которым нужно только эксплицировать их имплицитное содержание, но подходить к ним как к простым указаниям на какую-то действительность, под­линное содержание которой подлежит еще тщательному иссле­дованию, т.е. видеть в них не картины, для которых нужно толь-

[316]

ко яркое освещение, чтобы обнаружилось их законченное в себе содержание, но контурные наброски, которые ждут еще своего наполнения. И мне кажется, что представление о взаимодей­ствующих сущностях во всяком случае наполняет собой то ука­зание на отношения между людьми, которое заключено в поня­тии общества.

Однако это определение должно быть сужено по крайней мере в количественном отношении, и это, быть может, даст во всяком случае более точное указание на содержание того, что мы называем обществом. В самом деле, и два человека, меж­ду которыми существует лишь эфемерное отношение, образо­вали бы, согласно вышеизложенному, общество. Принципиаль­но и с этим следует согласиться; между самым рыхлым соеди­нением людей для общего дела или беседы, самым мимолет­ным проблеском изменения в каждом из них, которое вызвано силой, исходящей от других, — и всеохватывающим единством класса или народа, проявляющимся в нравах, языке и полити­ческой деятельности, — существует различие только в степе­ни. Однако границу собственно социальной сущности, не ис­ключено, можно увидеть там, где взаимодействие личностей между собой состоит не только в их субъективных состояниях и поведении, но и создает объективное образование, которое обладает известной независимостью от отдельных участвую­щих в нем личностей. Если возникло объединение, формы которого продолжают существовать и тогда, когда отдельные члены из него выходят, а новые в него вступают; если существует общее внешнее достояние, причем его приобретение и распо­ряжение им не являются делом отдельного лица; если имеется сумма познаний и нравственных жизненных содержаний, число которых не увеличивается и не уменьшается от участия в них отдельных людей и которые, ставши до известной степени суб­станциальными, находятся к услугам каждого, кто захотел бы принять в нем участие; если выработались формы права, нра­вов, общения, к которым присоединяется и должен присоеди­ниться всякий, вступающий в известное пространственное со­существование с другими, — значит во всех этих случаях суще­ствует общество, а взаимодействие сгустилось и превратилось в тело, что и отличает это общественное взаимодействие от того, которое исчезает вместе с непосредственно участвующи­ми субъектами и их моментальным поведением. Всеобщее можно понимать в двояком смысле: или как то, что до известной степени стоит между отдельными членами и объединяет их так, что хотя каждый является в нем участни-

[317]

ком, но никто не владеет им одним и целиком; или как то, чем обладает каждый и что констатирует, как всеобщее, только со­прягающий и сравнивающий дух. Между обоими значениями, которые можно было бы назвать реальной и идеальной всеоб­щностью, существуют очень глубокие отношения. А именно, хотя вполне возможно, что последняя встречается без первой, од­нако, по крайней мере, в качестве эвристического принципа можно будет принять следующее: где обнаруживаются одина­ковые явления при внешнем соприкосновении индивидуумов между собой, там заранее следует предположить общую при­чину. Именно так из того факта, что вращение всех планет про­исходит в одном направлении и почти в одной плоскости, Лап­лас выводит, что в основе этого должна лежать общая причи­на, потому что такое соответствие при взаимной независимос­ти было бы случаем недопустимым. А эволюционное учение покоится на той идее, что сходство между всеми живыми суще­ствами делает слишком невероятным предположение, что виды возникли независимо друг от друга. Так же и всякое сходство между большим числом членов общества указывает на общую причину, которая влияет на них, указывает на единство, в кото­ром воплотились действия и взаимодействия данной совокуп­ности и которое, продолжая со своей стороны действовать на совокупность, делает это в одинаковом для всех смысле.

Нельзя не признать, что здесь скрыто очень много теорети­ко-познавательных трудностей. Кажется, будто мистическое единство социальной сущности, которое мы отвергли выше, хочет здесь снова вкрасться к нам таким образом, чтобы ее содержание все-таки отделялось от множественности и случай­ности индивидуумов и противостояло ей. Вновь возникают со­мнения: ведь известные реальности существуют вне отдель­ных людей, и все-таки, помимо этих последних, явно нет ниче­го, в чем они могли бы существовать. Это приблизительно то же затруднение, которое обнаруживается в отношении между естественными законами и отдельными вещами, этим законам подчиненными. Я не мог бы указать, какую действительность можно было бы приписать таким законам, если бы не было ве­щей, в которых они находят себе применение; но, с другой сто­роны, закон, видимо, имеет силу и помимо отдельного случая своего осуществления. Мы представляем себе, что если бы такого случая и не было никогда до сих пор, то с его наступле­нием закон, будучи всеобщим, немедленно проявил бы свое действие; и если бы даже реальные комбинации вообще не создали бы никогда условий, необходимых для его действия,

[318]

то у нас все же осталось бы представление, что этот нереали­зованный, лишь идеальный закон природы обладает еще изве­стного рода значимостью, которая отличает его от простых меч­таний или логически и физически невозможной фантазии. В этом состоянии колебания между реальностью и идеальностью находится и то всеобщее, которое связывает индивидов в общество, противостоя каждому из них, в каждом имея своего носителя и тем не менее от него не завися. Подобно тому как невозможно сказать, где располагаются естественные законы, кото­рые мы признаем истинными, даже если они никогда не были осуществлены в своей абсолютной чистоте (как, например, те­оремы геометрии), так мы не можем указать, где располага­ется эта неуловимая межсубъектная субстанция, которую мож­но было бы назвать душой народа или ее содержанием. Она окружает каждого в каждый момент, она доставляет нам жиз­ненное содержание, из изменчивых комбинаций которого обык­новенно составляется индивидуальность, — но мы не можем назвать никого по имени, от кого бы она вела свое происхожде­ние, ни одного отдельного человека, над которым бы она не возвышалась, и даже там, где мы, по нашему мнению, можем установить вклад отдельных людей, все еще остается вопрос, не получили ли они сами то, что в них есть существенного, из того публичного достояния, которое в них только сконцентри­ровалось или получило оригинальную форму. Затруднения, которые содержат в себе отношение между всеобщим и инди­видуальным в социологическом аспекте, вполне соответству­ют тем, которые обнаруживаются в этом отношении и с точки зрения чистой теории познания; они сказываются также в прак­тических затруднениях и спорах по вопросу о тех реальных формах, которые принимает это отношение.

Я полагаю, что те своеобразные противоречия, которые обнаруживает это отношение в области теоретической и кото­рые получили самое яркое выражение в средневековой проти­воположности номинализма и реализма, все еще продолжаю­щей существовать в других формах, могут происходить, соб­ственно говоря, только от недостаточной привычки к мышле­нию. Формы и категории нашего мышления и наших выражений для мыслимого образовались в те времена, когда первобыт­ные умы были полны, с одной стороны, в высшей степени про­стых, с другой — запутанных и сложных представлений, что объясняется простотой некультурных жизненных интересов и преобладанием психологических ассоциаций над логическими абстракциями. Проблемы позднейших эпох вращаются вокруг

[319]

понятий и отношений, о которых в прежние времена не имели никакого представления; но для того, чтобы совладать с ними, имеются лишь такие формы мышления и речи, которые были выработаны в ту эпоху совсем для других целей; эти формы оказываются давно уже застывшими, если речь идет о том, что­бы вложить в них совершенно новое содержание, с которым они никогда не смогут вполне совпасть и которое, собственно говоря, требует совершенно других, теперь уже более не осу­ществимых движений мысли. Уже для высказываний о психи­ческих процессах у нас нет больше никаких особых выраже­ний, мы должны придерживаться представлений, доставляемых внешними чувствами, когда желаем вызвать в сознании их дви­жения, трения, количественные отношения и т.д.. Дело в том, что внешний мир стал предметом человеческого внимания го­раздо раньше, чем психические события, и, когда последние также возбудили к себе внимание, язык уже не был достаточно творческим для того, чтобы создать для них своеобразные вы­ражения, а должен был прибегнуть к аналогиям с совершенно неадекватными представлениями о пространственных явлени­ях. Чем более общи и обширны предметы наших вопрошаний, тем дальше лежат они за горизонтом, ограничивавшим эпоху образования форм языка и мышления, тем более нетерпимы или же могут быть разрешены лишь путем преобразования форм мышления те противоречия, которые должны возникать, если мы будем при помощи наших теперешних категорий рас­сматривать такого рода проблемы, например, вопрос об отно­шении между отдельной вещью и всеобщим понятием. Мне ка­жется, что причина того же характера вызывает и те затрудне­ния, с которыми сопряжено познание в вопросе об отношении между индивидом и его социальной группой. А именно зависи­мость отдельного человека в его основополагающих и суще­ственных жизненных содержаниях и отношениях от рода и об­щества имеет столь сплошной характер и столь неизменную значимость, что лишь с трудом может быть сознана ясно и спе­циально. Человек есть различающее существо; подобно тому как мы никогда не воспринимаем абсолютной величины воз­буждения, но лишь его отличие от предшествующего состоя­ния ощущений, так и наш интерес прикован не к тем жизненным содержаниям, которые являются давно и повсюду распростра­ненными и всеобщими, но к тем, которые отличают каждого отдельного человека от каждого другого. Общая основа, на ко­торой только и вырастает все индивидуальное, есть нечто само собой разумеющееся и потому не может притязать на какое-то

[320]

особенное внимание, которое скорее всецело поглощается ин­дивидуальными различиями; потому что все практические ин­тересы, всякое определение нашего положения в мире, всякое использование других людей покоятся на этих различиях меж­ду отдельными людьми, в то время как общая почва, на кото­рой все это происходит, представляет собой постоянный фак­тор, которым наше сознание может пренебрегать, потому что он одинаково затрагивает все единственно важные различия. Подобно тому как свет и воздух не имеют никакой экономичес­кой ценности, потому что все могут ими одинаково пользовать­ся, так и содержание народной души как таковое часто не име­ет для сознания никакой ценности, поскольку никто не облада­ет им в иной степени, нежели все остальные. И здесь также оказывается важным, что, по существу дела, первое — это пос­леднее для нашего познания; и вновь востребуемое познание лишь с трудом находит категории, при помощи которых отноше­ния, заключенные в его содержании, могли бы быть формулиро­ваны без противоречий, в особенности там, где дело идет о са­мых широких областях, для которых не существует аналогий.

Единственная область, в которой социальные образования рано стали осознаваться как таковые, — это область практи­ческой политики; гораздо позже то же случилось с церковной общиной. В сфере политики необходимое для всякого осозна­ния различие было дано посредством противопоставления од­них групп другим, и, кроме того, в политическом аспекте отно­шение между отдельным человеком и всеобщностью требует очень заметного вклада именно от человека, что всегда про­буждает более ясное сознание, в отличие от преобладающего восприятия индивидом других отношений между ним и его груп­пой. В противоположность движению группы как целого, снача­ла представлявшемуся самым непосредственным объектом социологического мышления, нижеследующие размышления должны, главным образом, обрисовать положение и судьбы отдельного человека, уготованные ему тем взаимодействием с другими, которое и соединяет его с ними в одно социальное целое.

[321]

Глава II

О коллективной ответственности

Взыскание личной вины с целой социальной группы

в более примитивные эпохи. Объективные и субъективные поводы.

Единство группы как следствие солидарного образа действий

по отношению к третьим лицам.

Постепенное разрыхление этой связи.

Вычленение путем дифференциации ответственного индивида;

распространение этой дифференциации на группы представлений,

принадлежащие индивиду.

Мнимое возвращение к прежней точке зрения;

признание вины общества в вине отдельного человека.

Изменение нравственного характера поступка в результате простого

расширения того круга, в котором он совершается. Коллективистские меры, направленные на то, чтобы использовать

в интересах общества также и безнравственные явления.

Социологическое рассмотрение как дифференцирующий культурный

принцип, поскольку в нравственном отношении оно и увеличивает,

и уменьшает бремя, лежащее на индивиде, по сравнению

с индивидуалистическим рассмотрением

В эпохи более грубые всегда обнаруживалась тенденция рассматривать вредный поступок отдельного человека как наказуемую вину его социального круга, целой семьи, рода и т.д. Внутри политически единой группы центральная власть часто наказывает за преступление до третьего и четвертого ко­лена, и всякого рода наказания налагаются на членов семьи, совершенно неповинных в проступке; это в еще более сильной степени проявляется в частной мести, которая нередко из-за причинения вреда отдельным человеком другому превращает­ся в войну между целыми семьями, причем распространяется не только вширь, на всех членов семей, но и на последующие поколения. При существовании политически разъединенных групп совокупность членов одной группы требует от совокупно­сти членов другой удовлетворения за вред, причиненный ей или одному из ее членов членом этой второй группы. Недостаток дифференциации может здесь иметь место в двух отношени­ях: во-первых, — в объективном, поскольку индивид действи­тельно может быть настолько тесно спаян с совокупностью, что его поступки по праву могут считаться не индивидуальными в строгом смысле слова, но порождением известной солидарно­сти каждого с каждым; во-вторых, — в субъективном, в силу

[322]

неспособности того, кто совершает суждение, выделить винов­ного индивидуума из группы, с которой он связан во всех дру­гих отношениях, но никак не в отношении данной вины. Но так как часто в обоих случаях действует одна и та же причина, то представляется целесообразным исследовать далее эти воз­можности, не изолируя их жестко друг от друга.

Что касается реального взаимного сродства, то создается, ко­нечно, впечатление, что в примитивной группе принцип наследо­вания, предполагающий взаимосвязанность и равенство индиви­дов, имел перевес над принципом приспособления, предполага­ющим обособление и изменчивость. Вполне справедливо утвер­ждается, что социальное сплочение является для людей одним из важнейших средств в борьбе за существование, и, вероятно, поэтому при помощи естественного отбора оно становится таким тесным и сильным. Но чем меньше та группа, которая предостав­ляет отдельному человеку всю совокупность нужных ему для опо­ры средств и чем меньше он имеет возможности поддерживать свое существование вне именно этой группы, тем более он дол­жен с ней слиться. Обособление и отрыв индивидуума от общей почвы происходит благодаря множеству самых разнообразных унаследованных свойств и жизненных отношений. Чем больше из них даровано индивидам, тем невероятнее повторение одинако­вых комбинаций, тем больше возможности освободиться от цело­го ряда одних отношений ради других. Мы чувствуем себя теснее связанными — да это так и есть на самом деле, — если нас связы­вают лишь немногие нити, которые, однако, указывают нашей де­ятельности и нашим чувствам все направления и в силу именно этой немногочисленности постоянно осознаются целиком. Где существует много связей, расходящихся по самым разным направ­лениям, там зависимость от их тотальности кажется меньшей, потому что она меньше по отношению к каждой из них в отдельно­сти; она меньше и постольку, поскольку выдающееся значение того или иного дает нам во всяком случае больше свободы отно­сительно целого как такового. Чем проще реальные и идеальные силы, связывающие известную общность, которая охватывает существенные жизненные отношения отдельного человека, тем тес­нее и солидарнее взаимная связь между ними и целым; но тем меньше, конечно, должно быть это целое. История религии дает нам вполне аналогичные случаи. Маленькие общины ранних хри­стиан располагали относительно небольшим количеством догм; но они были связаны этими догмами неразрывной связью, кото­рая безусловно привязывала каждого отдельного члена общины к другому. По мере того как внешним образом расширялся круг

[323]

христианской веры, увеличивалось также количество догм, кото­рыми теперь располагали христиане, и в то же время ослабевала солидарность и прикрепленность каждого отдельного человека к общине. Процесс развития почти всех партий обнаруживает те же типичные черты: в первый период существования основной идеи партии, т.е., так сказать, на этапе примитивной формы образова­ния группы партия, с одной стороны, невелика, но, с другой сторо­ны, обнаруживает решительную и крепкую внутреннюю связь, ко­торая обыкновенно утрачивается по мере того, как партия увели­чивается, что, как правило, происходит параллельно расширению партийной программы.

Социальное целое как таковое требует для своего существо­вания известного количества пищи; эта потребность совершенно так же, как и у отдельного организма, не возрастает пропорци­онально его размерам. Поэтому, если группа состоит из срав­нительно немногих членов, каждый из них должен внести для поддержания группы большую часть, чем там, где это прихо­дится делать большему числу членов. Мы видим, например, что коммунальные налоги в маленьких городах относительно гораздо выше, чем в более крупных; известные притязания об­щества остаются одинаковыми, независимо от того, мало оно или велико, и требуют поэтому от отдельного человека жертв тем больше, чем меньше тех, между кем они распределяются. Избрав в своих последующих размышлениях окольный путь, мы придем к тому же результату.

Социальный организм обнаруживает явления, аналогичные тем, которые привели к предположению о наличии в отдель­ном живом существе особой жизненной силы. Удивительная стойкость, с какой тело переносит лишение его тех условий, к которым приспособлено его нормальное питание и сохранение формы; сопротивление, которое оно оказывает прямым пре­пятствиям, черпая в самом себе силы, которых в его распоря­жении оказывается ровно столько, сколько необходимо, чтобы отразить данное нападение; наконец, помимо всего прочего, еще и отращивание поврежденных или утраченных частей, что способно или же, по крайней мере, стремится до некоторой сте­пени восстановить (самостоятельно и посредством внутренней движущей силы) целое, как бы ни было оно повреждено, — все это, казалось, указывает на особую силу, которая, господствуя над всеми отдельными частями и сохраняя свою независимость от них, поддерживает целое как таковое во всем его составе. Не обращаясь к мистической гармонии, мы замечаем, однако, и в общественном целом подобную же силу сопротивления,

[324]

развивающуюся пропорционально требованиям, которые обус­ловливаются внешними нападениями, — силу, исцеляющую причиненные повреждения, силу самосохранения, внешних ис­точников которого, по-видимому, нельзя отыскать и которое ча­сто поддерживает целое, когда здоровые соки в нем уже давно пересохли и приток новой пищи отрезан. Однако теперь уже господствует убеждение, что эта жизненная сила не представ­ляет собой особого движущего начала, воспаряющего над от­дельными частями организма; самое большее, ее можно счесть совокупным выражением для взаимодействия частей; ни одна часть тела не движется, не сохраняет себя, не восполняет себя таким образом, чтобы это не было возможно произвести и вне организма, если бы этой части были приданы те же самые ме­ханические и химические возбуждения. Не внешняя сила зас­тавляет отдельные органы и клеточки держаться вместе и вы­зывает в них рост, но только силы, заключенные в них самих, а форма и продолжительность их совместного существования зависит лишь от той энергии, которую привносит каждый из них и развитие которой они вызывают взаимно другу друга. Только из-за неизмеримой тонкости и сплетения этих взаимодействий, которые не давали уловить их детали и долю участия каждой отдельной части, казалось, что они указывают на особую силу, внеположную силе, присущей самим элементам. Чем выше, развитее и тоньше известное образование, тем больше управ­ляется оно, по всей видимости, свойственной ему силой, дей­ствующей исключительно в целом как таковом, тем незамет­нее участие элементов в поддержании и развитии целого. Тог­да как в грубом неорганическом агрегате или в агрегате, со­ставленном из немногих частей, влияние каждой из них на судь­бу целого может быть установлено, так сказать, макроскопи­чески, в тонком и в многообразно расчлененном агрегате оно заметно лишь проницательному взгляду; в нем отдельная часть вступает в такое множество отношений, что, поставленная в известном смысле между ними, она не отдается вполне ни од­ному из них и, таким образом, приобретает самостоятельность, которая объективно и субъективно скрывает ее совместное с другими действие в целом. Сколь бы ни было для примитивных отношений важно то обстоятельство, что группа необходима индивиду, еще более характерно для них, что группа в высокой степени нуждается в отдельном человеке, а это является про­сто следствием немногочисленности ее членов. Несмотря на то что, может быть, более простые жизненные условия и пре­обладание физической деятельности над духовной создают у