Кто в доме главный?

Лео, наш смугленыш, все делает

очень быстро. Не в том смысле, что

он одаренный, нет. Просто он

передвигается примерно в два раза

быстрее, чем обычные люди. К двум

годам у него телосложение

профессионального бегуна. Он даже

песенку «С днем рождения тебя!»

поет очень быстро — пара секунд, и

песенке конец.

Управляться с этим маленьким

торнадо очень сложно. Когда мы с

ним идем в парк, мне приходится

постоянно бегать: ведь любая

калитка для него — приглашение

войти.

Что больше всего поражает меня

в родителях-французах — их

непререкаемый авторитет. (Это

самое сложное из того, чему у них

можно и нужно научиться.) Многие

папы и мамы настолько естественно

и спокойно демонстрируют свою

власть, что им нельзя не

позавидовать. И дети обычно

слушаются. Никуда не убегают, не

перечат, не вступают в длительные

переговоры с родителями. Но как

французам это удается? И как мне

научиться этому волшебному

качеству?

Одним воскресным утром моя

соседка Фредерик, с которой мы

вместе гуляем в парке, видит, как я

пытаюсь управиться с Лео. Раньше

Фредерик работала в агентстве

путешествий в Бургундии. Ей сорок с

чем-то, у нее хриплый голос заядлой

курильщицы и деловая манера

общения. Спустя годы

бюрократических проволочек она

удочерила Тину — прелестную

рыжеволосую малышку из русского

приюта.

К моменту нашей совместной

прогулки материнский стаж

Фредерик равняется всего трем

месяцам. Но мне уже есть чему

поучиться. Кажется, сам факт того,

что она француженка, дает ей

понимание, что можно, а чего

нельзя. Мы с Фредерик, сидим на

бортике песочницы в парке,

пытаемся вести разговор. Но Лео то

и дело порывается выбежать за

пределы детской площадки. И

каждый раз я встаю, гонюсь за ним,

ругаю и тащу обратно, а он орет.

Меня это очень раздражает и

утомляет. Поначалу Фредерик

наблюдает за этим молча. А потом

без капли снисхождения в голосе

заявляет, что если я буду все время

бегать, то мы не сможем спокойно

посидеть и поговорить.

— Ну да, — отвечаю я. — А что

я могу сделать?

Фредерик говорит, что я должна

быть с Лео построже, чтобы он

понял: убегать из песочницы нельзя.

— Иначе так и будешь бегать за

ним до старости, а это не дело, —

решительно заявляет она.

Мне беготня за ребенком

представляется неизбежной. Но, по

мнению Фредерик, этого вполне

можно избежать.

Сомневаюсь, что у меня

получится воплотить ее совет быть

построже. Ведь последние двадцать

минут я только и делаю, что

приказываю Лео перестать убегать

из песочницы. Фредерик улыбается и

рекомендует вложить в мое «нет»

побольше решимости — чтобы не

осталось сомнений: я не шучу!

Когда Лео в следующий раз

выбирается из песочницы, я говорю

«нет» чуть строже, чем обычно, но

он все равно уносится прочь. Встаю

и тащу его обратно.

— Вот видишь? — обращаюсь к

Фредерик. — Это невозможно.

Фредерик снова улыбается: мол,

мое «нет» было недостаточно

убедительным. По ее мнению, мне не

хватает уверенности, что Лео меня

послушает.

— Надо не кричать, а говорить

убежденно.

Но я боюсь, что Лео испугается.

— Не бойся, — подбадривает

меня Фредерик.

Лео опять не слушается. Я

начинаю чувствовать, как мое «нет»

становится все более и более

решительным. Я не кричу, просто

голос становится тверже. Мне

кажется, что я играю роль какой-то

совсем другой мамы.

Четвертая попытка. Лео

подбегает к калитке, но тут

случается чудо — он не открывает

ее! Мой сын оглядывается и

настороженно смотрит в мою

сторону. Я сдвигаю брови, всем

своим видом выражая неодобрение.

Проходит еще минут десять, и

Лео оставляет попытки сбежать.

Теперь он спокойно играет с Тиной,

Бин и Джоуи в песочнице. А мы с

Фредерик болтаем, вытянув ноги.

Я поражена тем, что Лео вдруг

начал воспринимать меня как

«старшего по званию».

— Вот видишь, — произносит

Фредерик, отнюдь не злорадствуя. —

Главное — выбрать правильный тон.

Непохоже, что Лео получил

психологическую травму, —

добавляет она.

Я смотрю на него и понимаю,

что, пожалуй, впервые в жизни он

начал вести себя как французский

ребенок. Вообще все трое ведут себя

благоразумно, я вдруг чувствую, как

расслабляются мои плечи. Раньше

мне никогда не удавалось

расслабиться в парке. Так вот каково

это — быть французской мамой!

Несмотря на приятное

расслабление, чувствую себя глупо.

Как все просто — почему же я с

самого начала не вела себя так? Да

уж, суперпродвинутая техника

воспитания — просто научиться

говорить «нет»! По сути Фредерик не

научила меня ничему новому, просто

убедила отбросить сомнения и

обрести уверенность в собственной

компетентности.

Фредерик уверена — если

родители в хорошем настроении и

могут спокойно поболтать в парке,

детям от этого только лучше. И,

кажется, она права. Мы сидим и

разговариваем, я вижу, что Лео

гораздо спокойнее, чем полчаса

назад. Вместо беготни с

последующим возвращением, он

мило играет с другими малышами.

Но только я собралась

поделиться новым методом —

«Скажите уверенное „Нет!“» — со

всеми, кого знаю, как Фредерик

предупреждает: никакие волшебные

методики не заставят детей уважать

родительский авторитет вот так,

сразу. Это требует времени.

— Жестких правил нет, —

говорит она, — нужно все время

менять подход.

Как жаль… Так какое еще

секретное оружие помогает

французам пользоваться авторитетом

у своих детей? Как они добиваются

уважения день за днем, ужин за

ужином? А главное — как мне

научиться?

Коллега-француженка дает

совет: коль скоро меня интересует

вопрос родительского авторитета,

мне нужно поговорить с ее кузиной.

Доминик, французская певица и

мама троих детей, живущая в Нью-

Йорке, — неофициальный эксперт

по различиям между французскими и

американскими родителями.

Знакомимся. Доминик 43 года,

она похожа на героинь фильмов

французской «новой волны»: темные

волосы, изящные черты лица,

выразительные глаза. Если бы я была

стройнее и красивее, умела бы петь,

то можно было бы сказать, что мы —

зеркальное отражение друг друга:

Доминик — парижанка, растит

детей в Нью-Йорке; я — бывшая

жительница Нью-Йорка и

воспитываю детей в Париже. Жизнь

во Франции сделала меня спокойнее,

теперь я менее склонна к неврозам.

А Доминик, несмотря на свою

чувственную красоту, заразилась

нью-йоркским многословием и

склонностью к самоанализу —

неотъемлемой части манхэттенской

жизни. По-английски она говорит

живо, хотя и с французским

акцентом, часто вставляет всякие

«типа» и «о боже мой».

Она приехала в Нью-Йорк

студенткой, в 22 года. Планировала

полгода учить английский, потом

вернуться домой. Но Нью-Йорк

быстро стал для нее домом.

— Здесь я чувствовала себя

прекрасно, меня все вдохновляло, у

меня было столько энергии! В

Париже я уже давно не испытывала

ничего подобного, — вспоминает

она.

Выйдя замуж за американского

музыканта, Доминик с первой же

беременностью приняла

американский подход к

родительству.

— Люди здесь стремятся

поддержать друг друга, во Франции

такого нет… Допустим, ты ждешь

ребенка и занимаешься йогой —

пожалуйста, вот группа йоги для

беременных.

Она также стала обращать

внимание на то, как в США

относятся к детям. На праздновании

Дня благодарения с родственниками

мужа Доминик поразилась, увидев,

как с появлением трехлетней

девочки двадцать взрослых людей

прекратили все свои разговоры и

сосредоточились только на ней!

— Я тогда подумала: как же это

здорово, что за культура! Дети здесь

словно боги, и это потрясающе.

Неудивительно, что американцы так

уверены в себе, так оптимистичны, а

французы вечно в депрессии! Вы

только посмотрите, сколько

внимания — и все одному ребенку.

Со временем Доминик изменила

свое мнение. Она заметила, что та

самая трехлетняя девочка, ради

которой в День благодарения

затихли все разговоры, похоже,

отрастила непомерное чувство

собственной значимости.

— Эта девочка начала

действовать мне на нервы, и я

решила: все, хватит. Малышка всегда

считала: раз она здесь, все должны

обращать внимание только на нее.

Сомнения Доминик усилились,

когда она услышала, как малыши в

детском саду, куда ходили ее дети

(сейчас им 11, 8 и 2), реагируют на

указания воспитателей: «Ты мне не

босс».—

Во Франции такого никогда

не услышишь, никогда!.

А когда их с мужем приглашали

в гости американские пары с

маленькими детьми, готовила

обычно Доминик — хозяева были

слишком заняты, пытаясь уложить

детей спать.

— Вместо того чтобы строго

сказать: «Хватит, детям пора спать,

это взрослое время, наше время,

которое мы хотим провести со

своими друзьями»… В общем, как ты

понимаешь, так никто не говорил. Не

знаю почему, но в Америке никто

так не говорит. Они просто не

умеют. Они выполняют все желания

детей, как прислуга, и все. Смотрю

на это, и у меня слов не хватает.

Доминик все еще обожает Нью-

Йорк и считает американские сады и

школы лучше французских. Но что

касается воспитания, она все больше

склонна возвратиться к французской

традиции с ее строгими правилами и

ограничениями.

— Французские методы порой

слишком строги, не отрицаю.

Французы могли бы быть с детьми и

помягче, подружелюбнее, — говорит

она. — Но американцы довели все до

абсурда. Воспитывают детей так,

будто те — короли мира!

Мне сложно спорить с ней. Ведь

я прекрасно помню ужины в День

благодарения. Американские

родители, и я в том числе, почему-то

теряются, когда требуется показать,

«кто в доме главный». Чисто

теоретически мы знаем, что детям

нужны границы. В нашей теории

воспитания тоже есть такая аксиома.

Однако на практике часто неясно,

где проходят эти границы, а порой

нам кажется, что устанавливать их

как-то неловко.

— Я лучше вообще не буду на

нее сердиться, чем потом мучиться

чувством вины из-за того, что

рассердилась, — оправдывает плохое

поведение своей трехлетней дочери

бывшая сокурсница Саймона.

Одна моя подруга призналась,

что трехлетний сын ее укусил. Но ей

было совестно его отчитывать, зная

что он наверняка заплачет. Она

предпочла забыть о случившемся.

Многие родители боятся

излишней строгостью сломать

свободолюбивый дух своих чад. Одна

американская мамочка, приехав к

нам в гости, пришла в ужас, увидев в

нашей квартире манеж. Оказывается,

в Штатах считается, что манежи

ограничивают развитие. (Мы этого

не знали — в Париже ими

пользуются все.)

Знакомая с Лонг-Айленда

рассказывает о своем невоспитанном

племяннике, чьи родители, по ее

мнению, слишком много ему

позволяли. Однако он вырос и стал

главой отделения онкологии одного

из крупнейших американских

медицинских центров — а был

невыносимым ребенком!

— Думаю, если ребенок умен,

но при этом неуправляем, с

возрастом он ощутит больше свободы

для развития, — говорит она.

Очень сложно понять, где они,

эти границы. Что, если я заставляю

Лео сидеть в манеже, а он из-за этого

в один прекрасный день не изобретет

лекарство от рака? Где кончается

свобода самовыражения и

начинается обычное хулиганство?

Если я разрешаю своим малышам

останавливаться и разглядывать

крышки люков на тротуаре, значит

ли это, что я им потакаю. Или так

развивается любознательность?

Многие мои знакомые (не

французы) застряли где-то

посредине и пытаются быть для

своих детей одновременно и музами,

и диктаторами. В результате такого

подхода они бесконечно торгуются

со своими детьми. Сталкиваюсь с

этим впервые, когда Бин

исполняется три года. Новое правило

нашего дома гласит, что ей можно 45

минут в день смотреть телевизор. В

один прекрасный день она просит

посмотреть подольше.

— Нет. На сегодня хватит, —

отвечаю я.

— Но ведь когда я была

маленькой, я совсем не смотрела

телевизор, — возражает она.

Как и в нашей семье, во многих

домах существует хотя бы несколько

запретов. Но теорий воспитания так

много, а есть родители, которые

вообще против дисциплины.

Знакомлюсь с одной такой мамочкой

во время очередной поездки домой.

Лиз — дизайнер, ей тридцать

пять или около того, а ее дочке Руби

— пять. Лиз без запинки называет

авторов, сформировавших ее взгляды

на воспитание: педиатр Уильям

Сирз, писатель Элфи Кон и

бихевиорист Б. Ф. Скиннер. Когда

Руби хулиганит, Лиз с мужем

пытаются объяснить девочке, что она

делает неправильно с точки зрения

морали.

— Мы стремимся избавиться от

нежелательного поведения, не

напирая на родительский

авторитет, — говорит Лиз. — Я

стараюсь не сдерживать ее

физически лишь потому, что я

сильнее. Стараюсь не пользоваться

тем, что распоряжаюсь деньгами:

«это я тебе куплю, а это не куплю».

Меня впечатляет то, как

продуманно и старательно Лиз

отнеслась к созданию собственного

метода в воспитании. Она не просто

приняла на веру чьи-то правила, а

тщательно проанализировав работы

нескольких экспертов, вывела

собственный гибрид. По ее словам,

изобретенный ею новый метод

воспитания — просто

революционный скачок вперед по

сравнению с тем, как воспитывали

ее.

Но за все нужно платить. Лиз

говорит, что ее эклектичные методы,

а также нежелание слышать критику

в свой адрес настроили против нее

многих соседей, сверстников и даже

ее собственных родителей. Бабушка с

дедушкой в шоке от того, как она

воспитывает Руби, и в открытую не

одобряют этого, поэтому Лиз больше

не обсуждает с ними эту тему. Когда

они приходят в гости, атмосфера

накаляется, особенно если Руби

начинает безобразничать.

Тем не менее Лиз с мужем не

отступают от своего намерения вовсе

не пользоваться родительским

авторитетом. В последнее время

Руби начала их бить. Когда это

происходит, они усаживают ее и

спокойно объясняют, почему бить

людей плохо. Но рациональное

общение с самыми лучшими

намерениями, похоже, не помогает.

— Она все еще нас бьет, —

признается Лиз.

В сравнении с этим Франция

кажется другой планетой. Даже

родители богемных кругов

бравируют своей строгостью, ни у

кого не возникает сомнений, кто

стоит на вершине семейной

иерархии. В стране, где почитают

революцию и баррикады, за

семейным столом анархистов нет.

— И это парадокс, — признает

Джудит из Бретани, специалист по

истории искусств и мама троих

детей.Джудит утверждает, что в

политике она отрицает любые

авторитеты, однако, когда речь

заходит о воспитании, она —

главная, и точка.

— Сначала родители, потом

дети, — так она определяет

семейную иерархию. — Во

Франции, — поясняет Джудит, —

нет такого понятия, как разделение

власти с детьми.

Во французских СМИ и среди

старшего поколения часто

обсуждают тему синдрома «ребенка-

царька». Но, общаясь с парижанами,

я всегда слышу только одно: «C’est

moi qui décide» («Здесь решаю я»).

Есть более категоричная версия:

«C’est moi qui commande» («Здесь

командую я»). По словам родителей,

эти фразы напоминают детям, да и

самим родителям о том, «кто в доме

хозяин».

Американцам такая иерархия

может показаться тиранией.

Американка Робин замужем за

французом, живет в пригороде

Парижа. У нее двое детей: Эдриен и

Леа. За семейным ужином в своей

квартире она однажды рассказывает

о том, как повела Эдриена к

педиатру, когда тот был совсем

маленьким. Эдриен плакал и

отказывался вставать на весы, тогда

Робин присела с ним рядом и

принялась его уговаривать.

Но тут вмешался доктор.

— Не надо ничего ему

объяснять, — произнес он. — Просто

скажите: «Так надо. Ты встанешь на

весы, и это не обсуждается».

Робин была в шоке. Потом она

нашла другого педиатра — этот ей

показался уж очень суровым.

Марк, муж Робин, послушав ее

рассказ, бросился возражать:

— Нет, он не так сказал!

Марк — профессиональный

игрок в гольф, вырос в Париже. Он

относится к тому типу французских

родителей, кому без усилий удается

внушить детям уважение. Я успела

заметить, как внимательно слушают

его малыши, когда он с ними

разговаривает, и мгновенно

реагируют.

Так вот, Марк не считал, что

врач нахально раскомандовался.

Напротив, по его мнению, доктор

помог Эдриену, показав, как вести

себя воспитанно. Тот случай Марк

вспоминает совсем по-другому:

— Он сказал, что ты должна

вести себя более уверенно, взять

ребенка и поставить его на весы…

Если предоставить ребенку выбор, он

растеряется. Нужно показать ему,

что делать. Внушить, что принято

делать так, это не хорошо и не плохо

— просто так надо.

— Это такая простая вещь, но с

нее все и начинается, — добавляет

Марк. — Некоторые вещи не нужно

объяснять. Ребенок должен

взвеситься, поэтому мы берем

ребенка и ставим на весы. И точка.

Точка!

То, что Эдриену урок не

понравился, тоже пошло ему на

пользу.

— В жизни есть не слишком

приятные вещи, но их все равно надо

делать, — пожимает плечами

Марк. — Нельзя делать лишь то, что

любишь, и то, что хочешь.

Когда я спрашиваю Марка,

откуда у него такая уверенность в

себе, становится понятно, что она

дается ему не так легко. Ему

пришлось приложить много усилий,

чтобы установить подобный стиль

общения с детьми. Родительский

авторитет — то, о чем он очень

много думает и считает главным.

Марк старается заслужить уважение

своих детей, потому что убежден:

дети сами ощущают себя увереннее,

если их родители уверены в себе.

— Я бы предпочел, чтобы мои

родители были лидерами, указывали

мне дорогу, — рассуждает он. —

Ребенок должен чувствовать, что у

его мамы или папы все под

контролем.

— Это как на лошади, —

встревает Эдриен, которому уже

девять лет.

— Хорошее сравнение! —

соглашается Робинн.

— Во Франции есть

поговорка, — продолжает Марк, —

«Проще ослабить болт, чем

закрутить». То есть нужно быть

очень жестким. Если ты тверд, то

сможешь и расслабиться. Но если

слаб… «закрутить болт», то есть

стать сильнее, будет очень сложно.

По сути, Марк описал систему

ограничений, которую родители во

Франции выстраивают для своих

детей с первых лет жизни. Важным

кирпичиком в ней является право

родителей время от времени сказать:

«Вставай на весы, и точка».

Американцы вроде меня принимают

как должное, если им приходится

весь день гоняться за детьми по

парку или укладывать их спать

полвечера, хотя на ужин пришли

гости. Это раздражает, но

воспринимается уже как норма. Но

для французов жизнь с «ребенком-

королем» означает огромный

дисбаланс в семье. Они считают, что

это никому не на пользу.

Повседневная жизнь и для

родителей, и для детей становится

лишенной удовольствия. Создание

системы ограничений, cadre, требует

больших усилий, однако

альтернатива неприемлема.

Французы понимают: четкие

границы — единственное, что

избавляет их от двухчасовых

уговоров лечь спать.

— Возможно, кто-то считает,

что, если у тебя есть дети, ты уже не

можешь распоряжаться своим

временем, — говорит Марк. — Но

дети должны понимать, что не

являются центром внимания. Что

мир не крутится вокруг них.

Как же родителям удается

выстроить эту систему? Процесс ее

создания кому-то может показаться

жестким. Но тут дело не только в

умении говорить «нет» и

насаждении собственного

авторитета. Родителям во Франции

удается очертить границы просто

потому, что они постоянно о них

говорят. То есть тратят

действительно много времени,

объясняя детям, что можно, а что

нет. Все эти разговоры выстраивают

систему ограничений. Дети

начинают ощущать ее почти

физически — так хороший мим

способен убедить человека, что

перед ним действительно стена.

Постоянное напоминание о

границах дозволенного происходит в

очень вежливой форме. Родители

часто говорят «пожалуйста», даже

обращаясь к младенцам. (С

младенцами тоже надо говорить

вежливо, ведь они понимают, о чем

идет речь.)

Устанавливая границы для

детей, родители часто используют

выражение «имеешь/не имеешь

право». «Не бей Жюля, — говорят

они. — Ты не имеешь права его

бить». И разница здесь не только в

семантике. Подобный запрет звучит

совсем иначе. Это выражение

подразумевает, что существует некая

фиксированная, организованная

система правил для взрослых и

детей. И если ребенок не имеет

права делать одно, у него есть право

делать что-то другое. Есть даже

песенка, которую знают все малыши:

«Oh la la, on a pas le droit de faire

ca!» («О-ля-ля, мы не имеем права

так делать!»)

Другая фраза, которую часто

используют французские родители в

общении с детьми, — «не одобряю».

«Я не одобряю, когда ты швыряешься

горошком», — мамы произносят это

серьезным тоном, глядя ребенку в

глаза. «Не одобряю» несет в себе

гораздо больше, чем обычное «нет».

Таким образом родители

показывают, что у них есть свое

мнение, с которым ребенок должен

считаться. При этом допускается, что

у малыша может быть свое мнение

по поводу разбрасывания горошка —

пусть родители от него и не в

восторге. То есть такое поведение

воспринимается как сознательный

выбор — и соответственно ребенок

так же сознательно способен от него

отказаться.

Возможно, именно поэтому за

столом во Франции всегда царит

такое спокойствие. Вместо того

чтобы ждать большого скандала и

прибегать к суровым наказаниям,

родители предпринимают

множество маленьких вежливых

превентивных шажков, основываясь

на установленной системе правил.

Я наблюдала эту систему в

действии в яслях, присутствуя на

обеде для полуторагодовалых

малышей (шикарный обед из четырех

блюд). Шестеро карапузов в

одинаковых розовых слюнявчиках из

махровой ткани сидели за

прямоугольным столом под

присмотром Анны-Мари. В комнате

царила атмосфера полной

безмятежности. Анна-Мари

рассказывала о каждом из блюд и

объявляла, что будет дальше. При

этом она пристально следила за

действиями своих воспитанников и,

не повышая голоса, комментировала

их небольшие промахи.

— Doucement… тихо, ложкой

мы так не делаем, — обращается она

к мальчику, который начал бить по

столу ложкой. — Нет, нет, сыр не

трогаем, его едим потом, — велит

она другому малышу. Разговаривая с

ребенком, она всегда смотрит ему в

глаза. Не всегда родители и

воспитатели прибегают к столь

тщательному контролю. Но я

обратила внимание, что они часто

делают это именно во время еды —

за столом много правил, много

мелких действий, и если что-то

пойдет не так, это может привести к

хаосу. На протяжении всего 30-

минутного обеда Анна-Мари

непрерывно разговаривает с детьми

и поправляет их. К концу обеда лица

малышей перепачканы едой — зато

на полу лишь пара крошек.

Марк, Анна-Мари —

французские родители и воспитатели

внушают уважение, но при этом не

выглядят диктаторами. Они не

стремятся вырастить детей

послушными роботами. Напротив,

они прислушиваются к малышам и

постоянно с ними разговаривают.

Самые авторитетные родители среди

моих знакомых говорят с детьми на

равных, а не как хозяева с

подчиненными.

— Когда что-то запрещаешь,

всегда нужно объяснять причину, —

говорит Анна-Мари.

Когда я спрашиваю французов о

том, какими бы они хотели видеть

своих детей, большинство отвечает:

чтобы были уверены в себе и нашли

свое место в мире. Они желают,

чтобы у их малышей был

собственный вкус и мнение.

Французы даже начинают

беспокоиться, если дети слишком

послушны. Им важно, чтобы дети

проявляли характер. Но они верят,

что достичь этого можно лишь в том

случае, если дети уважают границы и

умеют владеть собой. Поэтому

одного характера мало: должна быть

еще и система ограничений.

Мне очень сложно находиться

среди таких воспитанных детей и

родителей, чьи ожидания столь

высоки. Каждый день я сгораю от

стыда, когда близнецы начинают

громко кричать или капризничать,

когда мы идем по двору. Это как

сигнал всем жителям нашего дома, у

которых окна во двор: америкашки

идут!

Однажды в рождественские

каникулы нас с Бин приглашают на

полдник к одной из ее подружек.

Детей угощают горячим шоколадом с

печеньем, а меня — чаем. Мы сидим

за столом, и Бин решает, что самое

время пошалить. Делает глоток

шоколада… — и выплевывает его

обратно в чашку.

Я в ужасе. Я бы толкнула ее

ногой под столом, да боюсь задеть

чужого ребенка. Шиплю, чтобы

прекратила, но не хочется портить

всем полдник и устраивать скандал.

Тем временем хозяйка дома и три ее

дочки с ангельским видом сидят за

столом и грызут печенье.

Я понимаю, как французам

удается выстроить систему

ограничений. Но мне совсем

непонятно, как им удается

удерживать детей в рамках системы,

сохраняя при этом самообладание.

Невольно вспоминается поговорка:

хочешь, чтобы человек не вылезал из

канавы, — полезай в канаву вместе с

ним. По крайней мере у нас дома —

именно так. Если я говорю Бин:

«сиди в своей комнате», то я должна

сидеть в комнате вместе с ней, иначе

она обязательно выйдет.

Эпизод с Лео с парке внушил

мне уверенность в своих силах,

теперь я пытаюсь быть строгой

мамой все время. Но это не всегда

срабатывает. Я не всегда угадываю,

когда нужно «закрутить болт», а

когда, наоборот, ослабить.

Обращаюсь за советом к

Мадлен, французской няне,

работавшей в семье Робин и Марка.

Мы с ней отправляемся обедать.

Мадлен живет в маленьком городке в

Бретани — это на западе Франции,

но сейчас работает в ночную смену в

парижской семье, где недавно

родился малыш. (Ребенок все еще

учится спать по ночам, объясняет

Мадлен.)

Мадлен 63 года, у нее трое

сыновей. Короткие седеющие

каштановые волосы, теплая улыбка

— она излучает спокойную

уверенность, которую мне уже

приходилось наблюдать у знакомых

французов. Как и они, эта женщина

убеждена в правильности своих

методов.

— Чем избалованнее ребенок,

тем он несчастнее, — говорит она

практически сразу, как только мы

садимся за стол.

Как же ей удается управляться

со своими подопечными?

— Les gros уеих, — отвечает

она. Это значит — «большие глаза».

Мадлен превращается из доброй

бабули в розовом свитере и шарфике

в злобную сову. Если даже она

утрирует, «большие глаза» выглядят

очень убедительно.

Я тоже хочу научиться делать les

gros уеих. Когда приносят салаты, мы

начинаем тренироваться. Поначалу

мне трудно изображать сову и не

смеяться. Но, как и с Фредерик в

парке, мне постепенно удается

поверить в свои силы, и я чувствую

разницу. Смеяться уже не хочется.

Мадлен говорит, что она вовсе

не испугом пытается заставить детей

слушать ее. «Большие глаза»

наиболее эффективны, если с

малышом установлена тесная связь,

есть взаимное уважение. По словам

Мадлен, самое приятное в ее работе

— это когда удается установить с

ребенком взаимопонимание, словно

они смотрят на мир одними глазами.

В таком случае она предугадывает

поступки ребенка еще до того, как

ему придет в голову что-то сделать.

Надо внимательно наблюдать за ним,

говорить с ним, давать ему

определенную степень свободы. И

понимать, что ребенок — тоже

человек.

Чтобы выстроить с ребенком

такие отношения, в рамках которых

он будет реагировать на «большие

глаза», необходимо сочетать

строгость с гибкостью,

предоставлять детям и автономию, и

выбор.—

Детям нужно давать свободу,

чтобы они могли проявить свою

личность, — говорит она.

Мадлен считает, что строгость

не противоречит взаимопониманию.

Ее авторитет рождается как бы

изнутри взаимоотношений с

ребенком: она не давит на детей. Ей

удается найти равновесие между

общением на равных и авторитетом

воспитателя.

— К детям нужно

прислушиваться, но границы

устанавливают взрослые, —

объясняет она.

«Большие глаза» — знаменитый

воспитательный метод во Франции.

Бин жуть как боится, что

воспитатель в яслях покажет les gros

уеих! Даже взрослые французы до

сих пор помнят, как на них смотрели

«большими глазами» или делали что-

то похожее.

«У нее было такое особое

выражение лица», — пишет о своей

матери Клотильда Дюсолье,

парижский кулинарный критик. А

еще ее отец и мать «начинали

говорить особым голосом, когда мы

переходили границы дозволенного.

На их лицах появлялось суровое,

раздосадованное, недовольное

выражение, и они говорили: „Нет,

это плохое слово“. Нам становилось

стыдно, мы чувствовали себя

немного униженными. Но это быстро

забывалось».

Любопытно, что Клотильда с

нежностью вспоминает «большие

глаза» — как и систему

ограничений, в рамках которой

применялся этот метод. «Она всегда

очень четко давала понять, что

можно, а что нельзя, — пишет она о

своей матери. — Ей удавалось быть

любящей мамой и внушать нам

уважение, даже не повышая голос.»

А вот я часто повышаю голос на

детей. Криком иногда удается

заставить их почистить зубы или

вымыть руки перед ужином, но я

после этого чувствую себя ужасно, и

атмосфера в доме стоит та еще.

Бывает, что и французы

обращаются к детям на повышенных

тонах. Однако они предпочитают

наносить тактические удары, а не

открывать сплошной огонь. Крик

приберегают для совсем уж

экстренных случаев, когда «донести

мысль» больше никак не получается.

Когда же я кричу на детей в парке

или дома при гостях, французы

всегда очень нервничают, словно

стали свидетелями серьезного

нарушения.

Американцы — и я в том числе

— связывают понятие родительского

авторитета с дисциплиной и

наказанием. Французы о наказаниях

не упоминают никогда. Они говорят

о б education — обучении детей. То

есть, детей постепенно учат тому,

что приемлемо, а что нет. Поскольку

родитель выступает в роли учителя, а

не полицейского, само общение

детей и родителей окрашено в более

спокойные тона. Когда Лео

отказывается пользоваться

взрослыми приборами за столом,

представляю, что учу его

пользоваться вилкой так же, как

учила бы буквам алфавита. Так мне

проще сохранять терпение и

спокойствие. Мне больше не

кажется, что меня не уважают, и я не

сержусь, если он не подчиняется

немедленно. Поскольку Лео

чувствует, что напряжение уходит,

он с большей охотой пробует

воспользоваться вилкой. Я не кричу,

и всем гораздо приятнее ужинать.

А еще я не сразу понимаю, что

американцы и французы вкладывают

разное значение в слово «строгость».

Для американцев «строгий»

человек тот, кто обладает полной

властью, — на ум приходит суровый

неулыбчивый воспитатель. Немногие

мои знакомые американцы захотели

бы наградить этим эпитетом самих

себя. Зато почти все французы с

гордостью называют себя строгими

родителями. Однако подразумевают

они совсем другое. Французы строги

в том, что касается нескольких

основных правил, и довольно

либеральны во всем остальном. Это

все та же система ограничений:

жесткие рамки, но в их пределах —

полная свобода.

«Ребенку нужно предоставить

как можно больше свободы, не

заставляя его соблюдать

бессмысленные правила, — пишет

Франсуаза Дольто в книге

„Основные этапы детства“. — Нужно

оставить лишь правила, необходимые

для его безопасности. По опыту — то

есть попытавшись их нарушить — он

поймет, что без правил не обойтись,

что родители не станут насаждать

их, лишь бы раздосадовать его.»

Другими словами, строгость в

ключевых моментах доказывает

всего лишь, что родители действуют

сообразно здравому смыслу, и дети в

таком случае, скорее всего, будут

слушаться.

Вполне в духе Дольто парижане

из среднего класса признаются, что,

как правило, не заводятся из-за

маленьких детских шалостей —

bêtises. Детям свойственно шалить.

— Если за все провинности

ругать одинаково, как дети поймут,

какие из них серьезные? — замечает

моя подруга Эстер.

Но те же самые французы

признаются, что есть нарушения, на

которые нужно реагировать

немедленно.

«Запретные зоны» у всех разные.

Но почти все мои знакомые

французы отмечают, что никогда не

стали бы терпеть неуважение к

окружающим. Они имеют в виду

необходимость говорить все эти

bonjour, аи revoir и merci, а также

вежливое обращение к родителям и

взрослым.

Под полным запретом находится

и физическая агрессия. Детям

американцев часто сходит с рук,

когда они бьют своих родителей,

хотя прекрасно знают, что это

запрещено. Французы такого терпеть

не станут. Однажды Бин ударила

меня на глазах нашего соседа

Паскаля, холостяка лет пятидесяти,

ведущего довольно богемный образ

жизни. Обычно Паскаль —

милейшей души человек, но тут он

прочитал суровую лекцию о том, что

«так нельзя». Уверенность, с которой

он произносил эту речь, меня просто

восхитила. А Бин и вовсе оторопела

от его слов.

Что касается отхода ко сну, тут

можно видеть, как французы

балансируют между строгостью и

спокойным отношением. Например,

некоторые родители говорят, что,

когда приближается время спать,

детям запрещено покидать свою

комнату. Зато здесь они могут

заниматься чем угодно.

Устанавливаю это правило у нас

в доме, Бин оно очень нравится. Ее

совсем не смущает тот факт, что она

вынуждена сидеть в своей комнате.

Она гордо повторяет:

— В своей комнате я могу

делать, что хочу!

Обычно она играет немножко,

читает и потихоньку засыпает сама.

Когда близнецам исполняется

два года, и они переселяются из

колыбелек в более «взрослые»

кроватки, ввожу для них такое же

правило. Они живут в одной

комнате, поэтому ведут себя куда

более шумно, чем Бин. Я только и

слышу, как они гремят

конструктором. Но если грохот не

внушает опасения в их безопасности,

к ним в комнату я не захожу.

(Иногда, если уже поздно, а они по-

прежнему бушуют, все-таки захожу и

напоминаю: «Пора спать», а потом

выключаю свет. Кажется, они не

воспринимают это как нарушение

принципа «в своей комнате делаю,

что хочу». К тому моменту они

обычно уже устают и без возражений

забираются в кроватки.)

Что касается родительского

авторитета, я склонна делить мир на

черное и белое. Чтобы избавиться от

такого восприятия, наведываюсь в

гости к Даниэлю Марселли.

Марселли возглавляет детское

психиатрическое отделение большой

клиники в Пуатье. Его перу

принадлежит более десятка книг;

последняя называется «Слушаться

разрешено» (Il est permis d’obeir).

Книга предназначена родителям —

это размышление на тему

родительской власти.

Марселли излагает свою точку

зрения сложными предложениями,

цитируя Ханну Арендт и изумляясь

парадоксам. Его любимый парадокс:

чтобы укрепить свой авторитет,

родители должны почти все время

соглашаться с детьми.

— Если вечно все запрещать,

превращаешься в тирана, —

объясняет Марселли за кофе с

шоколадными конфетами. По его

словам, весь смысл родительской

власти в том, чтобы разрешать детям

делать определенные вещи, а не

препятствовать этому.

Марселли приводит пример:

допустим, ребенок хочет апельсин,

или стакан воды, или поиграть на

компьютере. В традициях

современного французского

«либерального воспитания» ребенок

должен спросить разрешения,

прежде чем сделать это. Марселли

одобряет такой подход, но замечает,

что родители почти всегда должны

отвечать: «Да, можно».

— Запрещать можно лишь

изредка… нельзя трогать хрупкие

вещи или делать что-то

небезопасное. Но в целом задача

родителя — научить ребенка

спрашивать разрешения, прежде чем

осуществить свое желание.

Марселли говорит, что это

обучение ставит и более

долгосрочную задачу, не менее

парадоксальную: если ребенок

соблюдает все правила, рано или

поздно наступит момент, когда он

сознательно откажется подчиниться,

и ничего плохого в этом нет.

— Признаком хорошего

воспитания является умение ребенка

время от времени сознательно идти

наперекор родительской воле. Ведь

умение не подчиняться приказам

невозможно без умения быть

послушным. Покорность

унизительна, — поясняет

Марселли. — А вот умение

слушаться помогает ребенку

взрослеть.

(Он говорит также, что нужно

разрешать детям смотреть телевизор,

чтобы у них со сверстниками было

общее культурное поле.)

Чтобы понять рассуждения

Марселли о родительском

авторитете, надо быть французом (во

Франции философию преподают в

старших классах). Я поняла лишь

одно: ограничения детям нужны еще

и потому, что иногда позволяется

нарушать их, а потом можно снова

вернуться к системе, которая никуда

не денется.

Марселли повторяет мысль,

которую я часто слышала от

французов: без запретов дети

потерялись бы в море своих

желаний. («По природе своей

человек не знает границ», — говорит

он.) Французские родители

подчеркивают важность

ограничений, потому что знают: без

них дети попали бы в стихию

собственных импульсов. Запреты

помогают сдержать внутреннюю

бурю и утихомирить ее.

Это, пожалуй, объясняет тот

факт, что мои дети — единственные,

кто устраивает публичные истерики

в парижских парках. Истерика

помогает ребенку, когда его

переполняют эмоции, но он не

понимает, как себя контролировать.

Другие дети привыкли слышать

слово «нет» и умеют принимать

отказ. Но не мои. Мое «нет» звучит

слабо и неуверенно. Оно неспособно

положить конец веренице капризов.

Марселли утверждает, что

послушные дети тоже могут быть

творческими личностями

(«пробужденными», как он говорит),

то есть пребывать в том состоянии,

которое французы называют

«расцветом». Идеал французов —

сделать так, чтобы ребенок

«расцвел» в рамках системы

ограничений. Конечно, есть и такие

родители, которые считают

«расцвет» важным настолько, что

ради него готовы пренебречь

системой. Марселли не скрывает

своего отношения к ним. Он говорит,

что их дети «чувствуют себя плохо и

вырастают несчастными во всех

смыслах этого слова».

Я прониклась этими новыми

идеями. И отныне решаю быть

авторитетной мамой — но не

тираном. Однажды вечером,

укладывая Бин спать, говорю ей, что

поняла: ей иногда нужны шалости.

Бин сияет. У нас наступает полное

взаимопонимание.

— А ты можешь это папе

объяснить? — просит она.

На самом деле Бин, которая

посещает французский детский сад,

разбирается в вопросах дисциплины

гораздо лучше меня. Однажды утром

стою во дворе нашего дома. Саймон

уехал в командировку, я одна с

детьми, и мы опаздываем. Мне

нужно усадить малышей в коляску и

отвезти их в ясли, а Бин доставить в

сад. Но близнецы хотят идти

пешком, а это займет слишком много

времени. Соседи слышат наши

переговоры и даже могут наблюдать

за их ходом. Напустив на себя самый

что ни на есть авторитетный вид

(насколько это возможно, ведь я

даже не выпила свой утренний

кофе…), решительно приказываю им

забираться в коляску.

Никакого эффекта.

Бин смотрит на меня

исподлобья. Кажется, она считает,

что мне должно быть стыдно — не

могу управиться с такими

малышами.

— Да ты просто скажи: а ну-ка,

раз, два, три! — произносит она с

явным раздражением. Видимо, так

говорят ее воспитатели, пытаясь

заставить несговорчивого ребенка

слушаться.

«Раз, два, три» — тоже мне

наука! Некоторые американцы

наверняка так говорят. Но логика

этого действа чисто французская.

— Вы даете ребенку время и

проявляете к нему уважение, —

объясняет Марселли. — Ребенок

должен играть активную роль в

процессе воспитания, и вы даете ему

такую возможность, оставляя время,

чтобы отреагировать.

В своей книге Марселли

приводит в пример ребенка,

схватившего острый нож. «Его мать

смотрит на него и говорит твердым,

но нейтральным тоном, слегка

нахмурив брови: „Положи на место!“

Допустим, ребенок смотрит на мать,

но не реагирует. По прошествии

пятнадцати секунд мать добавляет

уже более решительно: „Сейчас же

положи!“ Еще через десять: „Ты

понял меня?“»

По мнению Марселли, тогда-то

шалун уж точно должен положить

нож на стол. «Голос становится

ласковым, и она говорит: „Молодец“.

А потом объясняет, почему брать

нож опасно и как им можно

порезаться.»

Марселли отмечает, что

ребенок, хоть и послушался, активно

участвовал в процессе. Обе стороны

в этой ситуации проявили уважение

друг к другу. «Ребенок подчинился,

мать благодарит его за это, но не

чрезмерно, ребенок признает ее

авторитет… Чтобы такое произошло,

нужны слова, нужно время, нужны

терпение и умение слушать друг

друга. Если бы мать бросилась к

ребенку и просто вырвала нож у него

из рук, он бы ничего не понял.»

Найти среднее арифметическое

между повелеванием и уважением к

ребенку, умением слушать его очень

сложно. Однажды одеваю Джоуи

перед уходом из яслей, он вдруг

начинает плакать. А я вся

проникнута новой идеей: главное

слово — за мной. И реализую ее с

рвением новообращенного фанатика.

Решаю, что это случай из разряда

«Эдриен и весы», моя задача —

просто заставить Джоуи одеться.

Но Фатима, любимая

воспитательница моего сына,

слышит его хныканье и заходит в

раздевалку. Она избирает

совершенно иную тактику. Дело в

том, что дома Джоуи периодически

закатывает истерики, но в яслях

такое случается редко. Фатима

наклоняется к нему и гладит его по

голове.

— В чем дело? — ласково

спрашивает она.

Для нее эта истерика — не

абстрактный и неизбежный каприз

«ужасной двухлетки», а попытка

человека рассказать о чем-то —

маленького, но вполне

рационального человека.

Через минуту, может, две Джоуи

успокаивается и объясняет —

словами и жестами, — что хочет

взять шапочку из своего шкафчика.

Так вот из-за чего была вся истерика!

(Кажется, припоминаю, что чуть

раньше он пытался схватить эту

шапку.) Фатима смотрит, как Джоуи

подходит к шкафчику, открывает его

и достает шапку. После этого он тут

же успокаивается и готов идти

домой.

Заметьте, Фатима — не мямля.

Дети очень ее уважают. Терпеливо

выслушав Джоуи, она вовсе не

проявила слабость. Нет, она просто

успокоила его и дала возможность

высказать, что он хочет.

К сожалению, случаи бывают

разные, нет единого правила,

определяющего, как поступать. У

французов множество

противоречащих друг другу

принципов, но не так уж много

непреложных правил. Иногда нужно

внимательно выслушать малыша. А

иногда — просто поставить его на

весы. Важно и устанавливать

запреты, и наблюдать за ребенком, и

налаживать взаимопонимание, а

потом подстраиваться под ситуацию.

У кого-то из родителей все это

получается автоматически. Но я пока

сомневаюсь, получится ли у меня.

По-моему, это как научиться

танцевать сальсу в тридцать, когда

другие отплясывают ее с детства. Я

все еще считаю шаги и наступаю на

ноги.

Когда я бываю в гостях у

американцев, дети очень часто за

ужином нарываются на наказание:

«Иди в свою комнату». Во Франции

детям без конца напоминают о том,

как вести себя за столом, но

собственно наказывают редко. В

качестве наказания ребенка иногда

отсылают в его комнату или ставят в

угол. Бывает, что и шлепают. Я всего

несколько раз видела, как ребенка

шлепают в общественных местах,

хотя мои подруги говорят, что в

Париже это обычное дело. Во время

спектакля «Златовласка и три

медведя» актриса, играющая роль

мамы-медведя, спрашивает у детей в

зале, что нужно сделать с маленьким

медвежонком, который плохо вел

себя.

— La fessee! (Отшлепать!) —

кричат дети хором.

В ходе общенационального

опроса выяснилось, что 19 %

французов применяют физические

наказания к детям время от времени,

46 % — редко и лишь 2 % — часто.

Большинство (33 %), ответило, что

никогда не бьют детей, а 55 % —

категорически против физических

наказаний[8].

Возможно, в прошлом порка

играла существенную роль в

воспитании детей и укреплении

родительского авторитета. Но все

меняется. Все французские эксперты

по воспитанию выступают против

физических наказаний. Вместо них

они рекомендуют родителям

научиться говорить «нет». Как и

Марселли, они считают, что

запретами нельзя злоупотреблять. Но

раз уж иначе никак нельзя, отказ

должен быть решительным.

Вот что по этому поводу говорит

Марсель Руфо, известный детский

психиатр из Марселя: «Есть два

поколения родителей — те, кого в

детстве били и наказывали, но при

этом они утверждают, что это их не

травмировало. И современные

родители, которые пытаются понять

ребенка, а не тупо запрещать ему все.

Роль родителей заключается в том,

чтобы показать ребенку свой взгляд

на мир, дать объяснения. Он их

примет».

Эта идея не нова. О ней писал

еще Руссо. «Разрешайте охотно,

отказывайте неохотно, — писал он в

„Эмиле“. — Однако пусть ваш отказ

будет твердым. Пусть мольбы не

трогают вас; раз произнесенное

„нет“ должно стать медной

заслонкой, сквозь которую ребенок

попытается пробиться пять, шесть

раз, но в итоге устанет и оставит

попытки. Таким образом вы научите

его терпению, безмятежности,

спокойствию и смирению, даже

когда он не получает того, что

хочет.»

Лео родился не только

живчиком, но еще и изрядным

хулиганом.

— Хочу воды, — объявляет он

однажды за ужином.

— А волшебное слово? —

спрашиваю с улыбкой.

— Вода! — усмехнувшись,

отвечает он. (Удивительно, но Лео

— он больше похож на Саймона —

говорит с легким британским

акцентом. А вот у Джоуи и Бин

произношение чисто американское.)

Глядя на него, размышляю:

создать систему правил не так уж

просто. Для этого нужны очень

много внимания и повторения. Но

как только ребенок осознает

границы дозволенного, жизнь станет

намного проще и спокойнее (или

мне так кажется?). Бывают, конечно,

моменты отчаяния тогда я говорю

малышам: «C'est moi qui décide»

(«Здесь решаю я!»). Как ни странно,

достаточно лишь произнести эту

фразу, и я ощущаю уверенность в

своих силах. Даже спина при этом

распрямляется.

Использовать французские

методы воспитания — значит совсем

по-другому смотреть на мир. Я

привыкла считать, что весь мир

вращается вокруг детей. Но

французский подход позволяет моим

собственным потребностям занять

более достойное место.

Когда я чувствую, что

контролирую ситуацию, управляться

с тремя детьми становится намного

легче. Однажды весной в выходные

Саймон уезжает в командировку, а я

разрешаю малышам вытащить на

балкон коврики и одеяла и построить

марокканский шатер. Потом

приношу им горячий шоколад, они

сидят и пьют.

Но когда я рассказываю об этом

Саймону, он тут же спрашивает:

— Ну и сильно они тебя

достали?

И действительно, случись все

это несколько недель назад, я бы

только изнервничалась.

Порадоваться их игре мне бы не дала

тревога, я бы ощущала себя слабой

рядом с тремя детьми. И, скорее

всего, накричала бы на них, а

поскольку балкон выходит во двор,

мой крик услышали бы все соседи.

Но теперь, когда «здесь решаю

я» (хотя бы иногда), три ребенка на

балконе и горячий шоколад — все

это уже не кажется таким уж

страшным. Мне даже удается выпить

чашку кофе, сидя рядом с ними.

А однажды утром я веду Лео в

ясли, одного. (Мы с Саймоном

поделили утренние обязанности.) И

вот, спускаясь на лифте, чувствую,

что уже начинаю бояться того

момента, когда мы выйдем во двор.

И решаю сообщить сыну, вложив в

эти слова всю свою уверенность, что

мы больше не будем кричать во

дворе. Озвучиваю это новое правило

так, будто оно существовало всегда.

Твердо объясняю, почему мы не

будем кричать, глядя Лео в глаза. А

потом спрашиваю, понял ли он меня,

и жду, пока он ответит. Подумав

немного, он отвечает: «Да».

И вот мы открываем стеклянную

дверь, выходим во двор… и нас

встречает тишина. Никто не кричит

и не ноет. Лишь маленький мальчик

быстро перебирает ножками и тянет

меня за собой.