Немного о родителях, решившихся нато, чтобы разобраться со своим прошлым, чтобы помочь себе и своим детям 4 страница

Я был так рад, что даже не очень расстраивался от того, какая теперь у нас была квартира. Не очень, скажу я вам. К тому же, у меня теперь не было своей комнаты, потому что в моей теперь спала бабушка. А в другой — спала мама, там у нас была гостиная. Вот для чего нам гостиная, если у нас почти никогда не бывает гостей? Разве только на дни рождения. Даже Новый год в этом году мы справляли только втроем.

Я, кстати, в этом году на утреннике отказался быть зайчиком. Я убедил всех, что буду пнем. Ведь если есть зайцы, елка, значит, это лес. А если есть лес, значит, там есть пни. Светлана Сергеевна сначала от меня отмахнулась:

— Ну хватит, Синельников, что ты все время выдумываешь? Пень какой-то...

Я ей сказал, что я буду не «какой-то пень», а тот самый, под которым эти зайцы живут. Должны же где-то они жить. Но она не хотела меня слушать. Я уж было хотел закатить скандал, но к ней подошла Дашка и что-то шепнула ей на ухо. И, чтобы вы думали, она согласилась!

Потом я спросил Дашку, как ей это удалось, что она сказала воспиталке?

— Я ей сказала, что после развода родителей ты стал слишком нервный и чуть что, бесишься.

Нуда. Не то, чтобы бешусь. Но нервным могу стать легко, осо­бенно если меня заставлять быть зайцем, и это на седьмом году жизни! Мы с мамой насилу бабушку уговорили не возмущаться и позволить мне быть тем, кем я хочу. А то она уж хотела идти жало­ваться в какое-то министерство образования, что ее внука пнем сделали. Она все никак не могла поверить, что я сам захотел.

И стих их ний я, кстати, тоже не стал учить, сказал, что я Деду Морозу буду свой стих читать, собственного сочинения. Я его еще, конечно, не сочинил, но сочиню, за этим дело не станет.

Сел я как-то вечером у окна. Темень там такая, ничего не ви­дать, только окна другого дома, что напротив, светятся. Я — руку под подбородок, сижу. Это тоже хорошая поза, чтоб стихи сочи­нять, я это где-то видел. И вот что мне пришло в голову:

Если свет горит в окне, Значит, люди там живут, Значит, там всегда есть кто-то И тебя всегда там ждут.

Если ты идешь домой И видишь свет в своем окне, Значит, ты не одинок И любовь живет в тебе.

По-моему, вполне красиво получилось. Я хотел бы записать эти стихи. Но они такие длинные, а пишу я так плохо еще. Я поэтому этот стих просто запомнил. И мне на утреннике очень хлопали. Думали, наверное: «Вроде пень, а какие стихи сочиняет!»

После Нового года случилось еще несколько важных событий. Во-первых, я, наконец, увиделся с папой. А во-вторых, бабушка отвела меня в группу по подготовке к школе.

Сначала про папу. Если бы я раньше понял, как я по нему со­скучился, я бы уже давно страдать начал. Но, к счастью, я это по­нял только тогда, когда его увидел. Он так изменился: даже не могу вам описать, что в нем стало по-другому. Но что-то стало. Он стал больше улыбаться, вот что. И еше как будто шире в плечах стал или выше ростом, не пойму. Я сначала подумал, что у него на его работе стало меньше обязательств, но я ошибся, потому что он во­обще теперь на другой работе работает.

У него теперь своя фирма. Я сначала почему-то подумал, что у него большой деревянный дом, коровы, телята, лошади. И он по­лучает там молоко всякое. Но Дашка мне потом рассказала, что фирма — это не ферма, это что-то другое. Да и, наверное, она пра­ва: где в Москве телят и коров держать, и таких деревянных домов я здесь не видел.

С папой мы сначала пошли гулять. Но было холодно, мы почти сразу замерзли, и мы тогда пошли греться: есть мороженое. Ну, то есть это я ел мороженое, а папа пил кофе. Он еще почему-то не­рвничал и все время смотрел на часы. Мама нас, оказывается, все­го на три часа отпустила. А потом он вдруг улыбнулся кому-то и привстал, потому что в кафе входила какая-то тетя. Она подошла прямо к нам, и папа, как будто смутившись, сказал:

· Вот, Петр, хочу тебе представить, это Надежда — моя жена. Наденька, это Петр.

Эта Надежда улыбнулась мне, подала мне руку, как взрослому:

· Приятно познакомиться, Петр, — и села за наш стол.

Я не знал, как себя вести. С одной стороны, она была краси­вая, ничего не скажешь, особенно когда улыбалась. Но сдругой, я почему-то думал, что если она мне будет нравиться, то я этим как будто обижу маму. Поэтому я не знал, что и делать. К тому же нам с ней говорить было не о чем, она ведь совсем чужой человек. По­этому я стал очень сосредоточенно разглядывать свое мороженое.

Если клубничное смешивать с ванильным, то получались краси­вые разводы.

· Как тебе здесь, Петр, нравится? — через какое-то время спро­сила она меня.

· Ничего, приличное место, — ответил я как можно солиднее. Было видно, что она хочет поговорить со мной, но не знает, о чем.

Папа улыбнулся на это и сказал:

· Петр у нас очень серьезный молодой человек и любит зада­вать глубокие философские вопросы.

Я тут же хотел спросить, что значит «философские вопросы», но при этой постеснялся. Мне показалось, что он все равно сказал про меня что-то хорошее. На это мне ему тоже захотелось сделать что-то хорошее и помочь этой его Надежде поддержать разговор, и тогда я ее спросил:

· А у вас какие обязательства?

Она как-то растерялась, посмотрела на меня, потом на папу, потом снова на меня:

· А ты что имеешь в виду? Обязательства перед кем?

· Да, не перед кем, а где. На работе.

· Петр тебя спрашивает, чем ты занимаешься, — пришел мне на выручку папа.

· А-а, я работаю в банке.

У меня сначала быстро нарисовалась картинка, как она, такая большая, сидит в стеклянной банке, и мне стало смешно, я чуть не захихикал, но потом вспомнил, что банк — это просто такая взрос­лая работа.

· Это значит, в офисе?

· Ну да, можно сказать и так, — она опять красиво улыбну­лась. И как у нее так получается?

· Тогда уходите оттуда побыстрее.

· Это почему?

· В офисе вам придется делать столько разных обязательств и все такие неприятные, что до добра вас это точно не доведет. Мо­жете моего папу спросить, он раньше тоже в офисе работал.

Они оба почему-то раз улыбались, хотя разговор-то шел о серьез­ных вещах. Но потом она вдруг говорит, спокойно так, без улыбки:

· Спасибо тебе, Петр, что ты заботишься обо мне. Мне это очень приятно. И я об этом непременно подумаю.

Я даже как-то смутился, мне почему-то показалось, что она чем- то на Дашку похожа, ноя не мог понять чем. Дашка же — девчонка и мой самый лучший друг, а эта — чужая и взрослая женщина. И опять мне показалось, что я что-то плохое делаю маме, когда думаю так, ну что она на Дашку чем-то смахивает. И тогда я насу­пился и сказал ей построже:

· Ничего я не забочусь, просто предупреждаю вас, вот и все.

Вообще, если честно, то она мне понравилась. И это плохо,

потому что от этого я все время чувствую себя маминым преда­телем и должен делать угрюмый вид, чтобы эта Надежда не рас­познала, что я к ней хорошо отношусь. И нравится она мне тем, что улыбается часто, а делает она это о-о-чень красиво, и еще тем, что она всегда говорит со мной взаправдашним голосом. Это так... по-настоящему! Так со мной из взрослых говорит толь­ко папа.

Но как же с этими взрослыми трудно! Потому что, когда я вер­нулся домой, бабушка мне закатила настоящий допрос. Вот мама по дороге домой ни о чем меня не спрашивала. Сказала только:

· Ну что, все в порядке?

· В порядке, — ответил я и прижался щекой к ее руке. Потому что мне показалось, что ей очень-очень грустно от того, что я гу­лял с папой, а она нет.

Но бабушка! Стала задавать мне столько вопросов! И на том месте, где я стал рассказывать ей про эту Надежду, она прямо ста­ла вся красная и побежала к маме на кухню опять про что-то ру­гаться. Хорошо хоть у меня ума хватило сразу не рассказать, как она улыбается, а то, боюсь, тогда бы нашу бабушку хватил бы при­ступ, которым она любит меня пугать. Я понял, что бабушке про это все папино лучше вообще ничего не рассказывать. Видимо, она до сих пор на него очень злится. За что вот только? Ну, я еще пони­маю, мама бы злилась. Но мама только грустит...

Зато уж Дашке все рассказать можно. И даже про то, что я бо­юсь, что я теперь предатель, раз мне эта Надежда нравится. Дашка ответила не сразу, задумалась, потом говорит:

· Да нет, ты не предатель. Пусть она тебе нравится. Ведь твой папа — хороший человек?

· Ну, конечно, хороший, — я не понял, к чему это она.

· Значит, он мог полюбить только тоже хорошего человека. А значит, эта Надежда — хороший человек. Так что ты все пра­вильно думаешь, что она тебе нравится. Только лучше маме своей этого не говори.

· А почему?

· Не говори просто и все. Пусть она тебе нравится, но это бу­дет твоим личным делом.

Ухты! Мне понравилось иметь свое «личное дело»! Мне сразу как-то стало легче. Все-таки спокойнее не быть предателем. Что я вам говорил? Дашка — это голова! Я уверен, что в школе она будет только пятерки получать. Ей даже на подготовку к школе ходить не надо. А меня вот водят.

Это такое место, чем-то похожее на детский сад, а чем-то, на­верное, на школу. Потому что мы там пишем, рисуем, занятия там всякие, но и играем тоже. У нас несколько разных учителей. Мне больше всего нравится Ольга Игоревна, она у нас по чтению. Мы с ней стишки всякие читаем. И если я какой-нибудь свой стишок ус­певаю сочинить, она меня всегда хвалит. И вообще, она добрая и всегда находит нам смешные стихи и рассказы, чтобы читать, а не такие, как в садике: все про какую-то зиму да капель — тягомотина!

Но вот что там мне не нравится, так это дети! Нет никого, даже чуть-чуть похожего на Дашку. И поэтому я там все время один. Нра­вятся мне там только Вера и Артем, потому что они не шумят и тоже всегда одни, как и я.

Артем только немного странный, потому что почти совсем не говорит, а иногда начинает раскачиваться из стороны в сторону. Мне тогда кажется, что ему плохо, ноя не знаю, как его успокоить. А учителя на него почему-то начинают покрикивать и говорить: «Артем, перестань качаться!» Но я почему-то уверен, что ему про­сто от чего-то плохо и что он не может перестать, особенно, когда они на него кричат. Это как с моим писанием в кровать. Я тоже не мог перестать, сколько бы мне ни говорили. Ему бы с Дашкой по­говорить, она бы ему все рассказала, он бы и перестал качаться.

А один раз он так сильно качался... Это было на математике, у нас там такая строгая Галина Николаевна. Он никак не понимает, как вычитать. Как складывать, понимает, вроде, а как вычитать — нет. Так вот, он все не мог, потом раскачиваться стал, она на него давай, как всегда, прикрикивать, а он потом как закричит! Так не­ожиданно, таким голосом! Ничего страшного не кричал, просто: «А-а-а!», но никак не мог остановиться. Даже пришлось за его ма­мой идти, она в коридоре сидела, и выводить его из класса. Боль­ше он не приходил. А я потом часто вспоминал о нем. И думал о том, что некоторые дети так одиноки. Так ужасно, когда тебя не понимают взрослые, и даже такого друга, как Дашка, у тебя нет. Не представляю, как этот Артем так живет.

А весной у нас заболела бабушка. Не приведи Господь, если у вас дома кто-то серьезно заболеет! У нашей бабушки случился при­ступ. «Приступ» — это когда кто-то лежит, весь красный, дышит так... неправильно, громко так. Когда приезжает «скорая», а мама носится по дому, как безумная.

Вот тогда-то я увидел, что такое капельница и как ее ставят. И врачей из «скорой» увидел настоящих. Мне понравились. Осо­бенно дяденька такой, в халате. Он был серьезный, но спокойный такой. Делал все быстро, маму все время успокаивал. Даже дал ей какие-то капли. Правда, фонендоскопа я у него чего-то не увидел, и меня это немного мучило. Думаю, вдруг он не настоящий врач, раз у него этой штуки нет. И тогда я улучил момент, подошел к нему и говорю:

· А фонендоскоп-то у вас хоть есть какой-нибудь?

· Есть, в сумке, а что? — он улыбнулся так, по-доброму, но тут мама на меня как закричит:

· Петя, отойди, не мешайся ради Бога!

Я и не мешался, важный вопрос спрашивал. И поэтому, уходя из комнаты, сказал врачу:

· У меня тоже есть, так что обращайтесь, если что.

· Непременно! — ответил он.

И это было единственное, что случилось хорошего. А осталь­ное все было плохое. Потому что я стал думать, что из-за меня у бабушки случился этот приступ. Она так часто повторяла: «Ты до­ведешь меня когда-нибудь!», «Ты в могилу меня сведешь своим по­ведением», «У меня с тобой скоро приступ случится!» Вот и слу­чился, как в воду глядела. Я даже потом вечером, когда уже бабушку в больницу забрали, плакал перед сном, просил у мамы прощения, что это я бабушку довел. И хоть мама и говорила:

· Ну что ты, Петенька, это не ты. У нее на работе были непри­ятности, и вообще давление часто скачет. Не ты довел, сынок. Не плачь, спи, давай.

Но мне кажется, что она меня просто жалела, «берегла», как сказала бы Дашка. Но я то знаю, что это все из-за меня. И я, прав­да, боялся, что теперь «довел ее до могилы». А это значит, что она из-за меня теперь умрет.

Поэтому я не мог долго спать, все думал, как это, когда люди умирают. И вообще, кто и зачем придумал эту смерть. Вот зачем кому-то надо, чтобы люди умирали? Ничего так и не придумал, решил завтра с Дашкой это обсудить хорошенько.

Дашка сказала, что это никто так не придумал, так всегда было. Но она была согласна со мной, что это очень неправильно — смерть. Что это самое плохое, что может случиться. И поэтому самая луч­шая в мире работа — это быть врачом и спасать людям жизнь. Но всех спасать у них все равно не получается, и тогда люди все равно умирают. Но если хорошо учиться, то потом можно будет найти такое лекарство от всех болезней. Вот тогда люди победят смерть. И я подумал, что если это кому и удастся, то только Дашке. А я буду ей помогать. Мы же оба будем врачами. Я буду ходить в таком же халате и говорить, как тот врач со «скорой»: «Успокойтесь, мы сделаем все, что возможно», и люди будут думать: «Какой хоро­ший врач! У такого можно даже фонендоскоп не спрашивать».

Дашка в тот день, когда мы про смерть разговаривали, потом совсем загрустила и после полдника сказала мне, что ее папа тоже болеет.

· У него тоже приступ? — испугался я. Еще не хватало, чтобы у всех взрослых вокруг оказался приступ.

· Нет... Тетя Галя думает, что у него... алкоголизм, — у Дашки было такое лицо, что я даже не стал задавать ей вопросов, как я всегда делаю. Я понял, что мне надо просто ее послушать.

· Он пьет, понимаешь. Не может не пить, особенно после того, как мама умерла. Тетя Галя боится, что его могут выгнать с рабо­ты, несмотря на то, что он очень хороший хирург. Мы ничего не можем сделать. Я уже два месяца у тети Гати живу. Она боится меня с папой оставлять, боится, что его могут лишить родительских прав. А за что его лишать-то? Он же ничего. Придет с дежурства, выпьет да спать ложится. Я не понимаю, как можно не перестать пить. Вот ты понимаешь?

Я слушал ее, открыв рот. Я с трудом понимал, о чем она говорит. Меня убивало то, какая она была грустная. У меня прямо в животе все в узел сворачивалось от этого, поэтому я даже думать не мог.

Я только понял, что ее папа, видимо, пьяница. Я таких на ули­це видел. Ужасное зрелище, я вам скажу! Некоторые еще ничего, от них просто пахнет, они шатаются и так противно говорят. Но другие — вообще! У них вся одежда грязная и лица какие, ну, не объяснить так сразу, какие-то не совсем человеческие, что ли... Ну, такие, фу, даже не знаю, как сказать. Вроде добрые как будто, но и звериные в то же время. Рядом с ними так страшно, не знаешь, чего ожидать. Как от зверей, которые не домашние, как наш Ботя.

Я не мог представить себе, что Дашкин папа такой. Как свой собственный папа может быть таким? Я вообще даже не знал, что и сказать. Как дурак стоял, открыв рот. Хорошо еще, что она не смотрела на меня, а сидела и кусала свой кулак. Что ж она спроси­ла меня? Должен же я знать ответ хотя бы на один вопрос, когда Дашка меня спрашивает! Не совсем же я идиот? «Как можно не перестать пить?»

Я перво-наперво положил ей руку на плечо, как она тогда мне, и сказал:

· Наверное, он просто не может (я вспомнил себя — писуна и того Артема, который раскачивался и не мог перестать). Не все мо­гут. Иногда, знаешь, даже очень хочешь что-нибудь перестать де­лать, но не можешь.

· Да... не может, — сказала она и заплакала.

Мне тут же захотелось ей сказать так, как мне мама всегда го­ворит: «Все будет хорошо, не плачь, Петенька! Перестань плакать, все будет хорошо». Но я вспомнил, что мне это никогда не помога­ло, потому что я хотел плакать и потому что ничего не было хоро­шо. Поэтому я сделал так, как тогда Дашка. Я просто сидел рядом, положив ей руку на плечо, и легонько его гладил. Это было труд­но. Потому что хотелось вскочить и что-то срочно сказать или сде­лать. Но я терпел, потому что помнил, как мне было хорошо от того, что она делала тогда именно так, как делала.

Весна распустилась вовсю, и мне это опять не нравилось, по­тому что это грозило летом, дачей, скукой и разлукой с Дашкой. Я пытался поговорить с мамой, чтобы мы могли взять ее с собой на дачу. Потому что прошлое лето она все равно провела у тети Гали на работе или с папой в больнице. И хотя она не жаловалась, но мне показалось, что дети так не должны проводить лето. Бабушка вон всегда начинает причитать про свежий воздух и витамины, го­ворит, что у детей без этого нарушается развитие.

С развитием у Дашки, мне кажется, все хорошо. Но я боялся, что оставаться в Москве, когда там такая жара, да еще и ходить по чьим-то работам — это не очень здоровый образ жизни. И мне не хотелось бы, чтобы Дашка заболела, как ее мама. «Не хотелось» — не то слово. Я был в ужасе от мысли, что и Дашка могла бы уме­реть. Но мама мне сказала, что дети не умирают, только старые люди. Но я-то знал, что это не точная правда, потому что помнил, что у Славки из нашей группы братик умер. А он был ребенок. Так что дети тоже умирают. И совершенно непонятно почему. Но я хотел сделать все, чтобы с Дашкой этого не случилось, еще и по­этому так хотел, чтобы она поехала с нами на дачу.

Мама-то была не против, но бабушка «ка-те-го-рически воз­ражала». Она говорила, что и так со мной намучилась, такая ответ­ственность — за ребенка отвечать. А тут будет еще один. Она не двужильная, и снова там опять про могилу... Терпеть этого не могу, когда она про это.

Я, конечно, уже боялся, что она опять до приступа доведется, и сильно не настаивал. Ныл, в основном, маме, что хотя бы на не­дельку. Что я все буду делать как надо: и зубы чистить, и за обедом все есть, и на речку ни ногой, и панамочку ее дурацкую буду но­сить, чтобы голову не напекло, и к школе буду читать и писать — все, что она скажет, сделаю. А уж Дашка ей, тем более, никаких хлопот не доставит. Если что, ее даже можно не кормить, если это сложно, я ей свою еду отдавать буду.

Мама, после долгих споров с бабушкой на кухне, все же согла­силась на недельку! Сказала, что возьмет отпуск и проведет его вме­сте с нами, чтобы бабушке не было так тяжело. Вот это была но­вость! Я был очень-очень счастлив и готов был маме ну что хочешь сделать, так я был ей благодарен!

И это случилось! Я какое-то время сначала жил там только с ба­бушкой. Ну, скукотища, как обычно, даже рассказать не о чем. А потом это произошло: самая счастливая неделя в моей жизни! Сна­чала приехала мама, а к вечеру, уже поздновато, тетя Галя привезла Дашку. Мы ее вместе с мамой к электричке ходили встречать.

Вот это, я вам скажу, и есть настоящее счастье! Когда те, кого ты любишь по-настоящему, всегда с тобой рядом. Мы много чего делали, и я вам даже не буду описывать, что мы делали, потому что важно не это, а то, как нам было. Мамае Дашкой очень даже сдру­жились. Мама гораздо больше улыбалась, чем раньше, и часто они с Дашкой разговаривали, как будто две девчонки. Хотя иногда го­ворили и о серьезном.

Мама помогала Дашке расчесывать ее длинные волосы и зап­летала ей косички. Дашка такая смешная, когда с косичками! Очень похожа она тогда становится на обычную девочку, а на Мальвину совсем не похожа. Мне она вообще там, на даче, казалось такой маленькой. Прямо ребенок-ребенком. Я чувствовал себя там взрос­лее. Мама сказала, что это потому, что я — хозяин.

Мы каждый день ходили к реке, на которую бабушка меня обычно редко отпускала: ее не допросишься. Все боялась, что я там утону. А как я утону, если она даже мне в воду не разрешала заходить, потому что «вода холодная», и это притом, что другие дети из нее вообще не вылезают.

Так вот, мы купались каждый день, когда не было дождь

раз даже поздно вечером, потому что весь день было пасмурно и солнце выглянуло только под вечер. Мы так обрадовались, что уговорили маму пойти. Но нас чуть комары не съели, хотя мы ими тер на берегу развели. Но все равно, это было здорово!

И мама все время была такая красивая, и даже смеялись чаек» А я уж и забыл, как звучит ее смех. Как музыка! Так иногда. Лучше, лучше, чем музыка. Когда мама смеется, мне так становится хорошо, что даже плакать хочется! Каждому ребенку только этого и надо: чтобы мама смеялась. Точно вам говорю! Ведь если мама смеется, это значит, что все хорошо. И без всякого вранья, по-настоящему Все Хорошо.

И когда за Дашкой приехала тетя Галя и мы проводили их на электричку, то на прощание мама обняла Дашку крепко-крепко и сказала мне:

— Петь, повезло же тебе с другом! Я так рада, Даша, что я зна­кома с тобой. Я никогда не встречала таких девочек... таких людей, как ты. Знай, что мы у тебя всегда есть.

Вот это мама! Я хотел бы, чтобы она всегда так говорила, так по-настоящему! А потом мы шли с ней обратно, держались за руки и молчали. Правильно так молчали. Так бы люди иногда говори­ли, как мы молчали.

После дачи вопрос о том, что я учусь с Дашкой в одном классе, был окончательно решен. Даже бабушка ничего не имела против. И я перестал бояться школы. Чего мне бояться-то, если мы вместе.

Ну, так все и было, школа оказалась не таким уж страшным местом. Напрасно бабушка меня ею так пугала. Все это было похо­же на мою подготовку к школе, только уроки там были длиннее, и детей в классе больше. Много, я бы даже сказал. Зато учительница у нас была теперь одна: Вера Дмитриевна. Хорошая такая. Мне по­нравилась. Бабушка была недовольна, сказала, что слишком мо­лодая, без опыта, и никакой она не заслуженный педагог, как На­талья Вениаминовна, и что ей с нами не справиться. А я считаю,

что никакая она не молодая. Она ж учительница! И справлялась она с нами отлично. Так что мне во всех смыслах повезло.

Правда, мама с бабушкой вечером опять на кухне ругались, по­тому что бабушка требовала, чтобы мама перевела меня в парал­лельный класс к «сильному» педагогу, как сначала ей было обеща­но каким-то завучем. Но мама стала такая... стойкая, и уже не казалась мне маленькой, когда бабушка на нее ругалась. Даже те­перь это и назвать-то так было нельзя. Теперь мама тоже говорила ' взрослым голосом и могла за себя постоять.

В школе я довольно быстро разобрался, что к чему. И вовсе не оказался «бездарем», как бабушка меня почти всегда называла, ког­да со мной занималась. Вера Дмитриевна мне часто улыбалась и иногда хвалила, и это значило, что вовсе никакой я не бездарь. Она и других хвалила тоже, и я понял, что у нас в классе все не бездари. А это, согласитесь, приятно.

Я сначала всех не очень запомнил, особенно девчонок, потому что их было намного больше. У нас было четыре Кати, три Насти, три Лены, две Наташи и одна Даша. Ну, там еще были остальные имена. Но Даша была одна. Других Петей, кстати, кроме меня тоже не было. Поэтому нас часто называли по именам, а не по фамили­ям, как в садике. Я бабушку, кстати, торжественно попросил 1 сен­тября, когда пошел в школу, не называть меня больше Петушком, чтобы перед людьми не позориться, я ведь уже большой. И вы зна­ете, что она мне на это ответила:

— Конечно, Петушок, ты — большой. Ты же теперь школьник.

Ну и как мне с ней еще разговаривать? Беда с этими бабуш­ками.

В школе мне даже нравилось. Ну не все, конечно. Вот пение, например, совсем не нравилось, и ритмика тоже. Просто кошмар, что за уроки глупые. Чтение я любил больше всего.

Дашка совсем переехала к тете Гале, и ее папа только иногда приходил к ним в гости, когда был не пьяный. Дашка часто быва­ла у нас дома. Мама всегда была ей рада. Ну и я, само собой, рад. А потом она просто меня спасла.

Когда я пошел в школу, бабушка решила взяться за мою учебу. И она каждый раз проверяла мои уроки. Хорошо еще, что из-за ее

дополнительных часов к тому времени, как она приходила домой, я уже почти все успевал сделать. А то первым делом, как только она заходила домой, она тут же требовала отчета: что было, что про­ходили, что задано, как себя вел. Целый допрос. Оценок нам пока не ставили. И она придирчиво просматривала мои тетради, каж­дый раз ругая Веру Дмитриевну («кто так учит?») и меня за мои каракули. И если я что-то еще не успевал сделать, она стояла сзади и смотрела, что я там пишу.

Нет ничего хуже этого! От ее взгляда и дыхания сзади я как будто весь скрючивался, и у меня получалось все еще хуже: я пропускал буквы, неправильно считал, и она кричала на меня, и заставляла все переписывать. Мучение! Вот мой вам совет: пришли из шко­лы, быстрее делайте уроки. Потому что если потом будет кто-то стоять у вас за спиной, вы будете вести себя как идиот: стараться изо всех сил, чтобы на вас не наорали. А получаться будет все — хуже некуда.

Все изменилось случайно. Правда, не обошлось без скандала.

В тот день Дашка должна была прийти, принести мне какую- то свою новую книжку показать. Поэтому я бегом бежал домой, чтобы быстрее уроки сделать. Но дома уже была бабушка, почему- то она раньше с работы пришла. Заставила съесть этот противный суп с вареным луком и засадила за уроки. Если бы я был один, дав­но бы сел за уроки, но с ней мне не хотелось, и я долго слонялся по квартире и что-то перебирал на своем столе. Она начала на меня покрикивать: «Хватит копаться, открывай тетради». Вот когда вам так говорят, то делать что-то почему-то очень не хочется. Но от­крыл, куда ж мне деваться-то, она же сзади стоит и дышит.

Сам не знаю, почему, когда бабушка надо мной нависает, я ста­новлюсь таким, как говорят «дурак дураком». Ну почему? Это та­кое мучительство! Я начал писать упражнение, пишу, стараюсь изо всех сил, чтобы быстрее и правильнее вышло. Но тут вывожу бук­ву и задумался чего-то, уж не знаю, что на меня нашло. А ручку от тетради так и не оторвал. И тут бабушка как гаркнет (это я не пото­му, что ругательно про нее говорю, а просто, правда, на ворону было похоже):

— Как? Опять завис! Пиши, кому говорю, горе луковое!

Это было неожиданно, я как подскочу, рука как дрогнет, кара­куля из-под моей ручки как вылезет. Пол-упражнения так эта ка­ракуля и перечеркнула. Я так испугался, а потом разозлился. И как тоже заору на бабушку:

· Все из-за тебя! Ты зачем на меня кричишь? Вот теперь из-за тебя переписывать мне все! А я так старался. А ты как надсмотр- шик стоишь тут, а у меня каракули из-за тебя выходят.

Ну и все. Бабушка как давай голосить. Что все мне отдала, а я — неблагодарный... Что если б не она... Но и много всего. Осо­бенно ее мое слово «надсмотрщик» почему-то разозлило. Ну а что, разве не так? Стоит сзади и все смо-о-отрит. Кто она после этого?

В общем, скандал был — не передать! Меня даже в угол поста­вила, это школьника-то! Маме сразу позвонила, нажаловалась. По­этому когда Дашка пришла, я еще стоял в углу. Бабушка даже тог­да не согласилась, чтобы я из угла вышел. Ну, думаю, сейчас Дашка развернется и уйдет. А она нет, вежливо так попросила у моей ба­бушки посидеть пока у нас. И хитрая такая, быстро поняла, чем нашу бабушку можно взять, говорит:

· А чем это у вас так вкусно пахнет, как будто бы супом?

Ну, конечно, бабушка бросилась ее кормить. А тот человек, ко­торый ее суп ест, тот для нее очень хороший человек сразу стано­вится. Слышу, что они еще и говорят о чем-то на кухне. Мне из моего угла, конечно, не очень слышно о чем. Но ужасно интерес­но. О чем с моей бабушкой так долго говорить можно?

А потом и мама пришла, она тоже сразу на кухню и тоже давай разговаривать. Только потом пришли меня из угла вызволять. Ну, перед бабушкой, конечно, извиниться заставили. Это дело привыч­ное. Извинился.

Дашка пошла мне книжку свою показывать и рассказала, что она их убедила, что самое лучшее, если после школы мы будем за­ходить к ней, ну к тете Гале ее, и там будем вместе делать уроки, а потом я пойду домой. Так я буду под присмотром. И бабушке не надо будет тратить свои нервы. Это было спасение! Бабушка сна­чала долго была против. Но мама сказала ей (так Дашка мне пере­сказала): «Нам не нужен еще один твой приступ. Так будет всем спокойнее». И бабушке некуда было деваться.

С тех пор уроки мы делаем вместе. И получается все быстро. Я, конечно, медленнее делаю, но Дашка меня никогда не подго­няет. А садится просто и книжку читает, пока я дописываю.

Один раз мы с Дашкой чуть было сильно не поссорились. Это было очень неприятно, скажу я вам. Дело было так.

У нас в классе есть такой парень — Вова. Его все не любят. По­тому что он ужасный задира и хулиган. Он даже Веру Дмитриевну доводит! А уж как он с мальчишками любит подраться, да девчо­нок донимать. Они от него все время пищат. К нам с Дашкой он, правда, никогда не приставал. Уж не знаю почему. Мне даже ка­жется, что он в Дашку немного втюрился. Потому что, когда она за кого-то вступается, он всегда сразу перестает. Но не думаю, что он может Дашке понравиться. Потому что, во-первых, он — хулиган, так все говорят. А во-вторых, он всегда такой помятый и штаны у него часто драные какие-то. В общем, неприятный тип.