Немного о родителях, решившихся нато, чтобы разобраться со своим прошлым, чтобы помочь себе и своим детям 1 страница

Я написал стихи. Они стыдные.

Я их никому не показывал,

Но Тебе, Боженька, я покажу. Вот они.

Взрослые плачут слезами.

Взрослые плачут глазами.

Маленькие плачут сердцем,

Маленькие плачут жизнью.

Но если взрослый плачет, как маленький,

Значит, он и правда плачет».

Марик, 4 кл.

М. Дымов «Дети пишут Богу»

Эта глава о тех родителях, людях, которые смогли сделать все то, о чем я пишу в этой книге. Конечно, о всего лишь некоторых из них. У этих, очень уважаемых мною взрослых, нашлось достаточ­но мужества начать смотреть на свою жизнь, изучая, радуясь, ужа­саясь, горюя над всем тем, что им открылось. Это помогло им луч­ше понимать самих себя, свои модели, окружающих их людей и, конечно, своих детей. И жизнь этих детей переменилась, хотя боль­шинство из них даже не посещали психолога. Мы «всего лишь» попытались разобраться с прошлым их родителей, которое так вли­яло на их настоящее и будущее.

Ей было трудно довериться мне. Не уверена, что и сейчас доверя­ет, несмотря на то, что мы знакомы уже около трех лет. Три года! Небольшая цифра, а кажется, что знаем друг друга так давно... Так много уже пройдено вместе!

Итак, она не доверяла никому, и мне в том числе. Я была уверена, что у нее есть на это основания. Кто я для нее? Малоизвестный че­ловек. Ну слышала обо мне, ну книжки читала. Ну и что? Кому она может доверить все то, что у нее на душе, все то, что никому в течение жизни нельзя было доверить, то, что, по большому счету, никогда никого не интересовало?

Ей очень рано пришлось понять, что ее жизнь — только в ее руках, что, какой она будет, зависит только от нее. Поэтому к своим со­рока годам она не только не доверяющий, но и гиперответственный, контролирующий взрослый. У нее муж и трое детей, и все они нуж­даются в ее руководстве, организации и поддержке.

Она очень беспокоится о своих детях, ее переживания каждоднев­ны, всепроникающи, сильны. Хотя сами дети не дают для этого ника­ких оснований. Они вполне счастливы: учатся, ходят в садик, ссорят­ся, мирятся, играют. Она сделала для них, наверное, даже больше того, что могла бы иная мать: у них большой дом, в котором у каждого есть по комнате, лучшие детские садики и школа, много ее внимания и за­боты. Но ей страшно, почти каждый день, почти каждую минуту, хотя признаваться в этом, с одной стороны, невыносимо, а с другой — хочется разделить свои страхи хоть с кем-то.

Ей страшно, что ее детей может кто-то унизить или обидеть, и тогда они будут психологически ранены или покалечены, будут бес­помощны, раздавлены тем, что с ними произойдет.

Все это, конечно, случилось с ней в ее детстве. Поскольку, если б не так, она не могла бы этого так бояться. Она была младшим ребен­ком в семье, мама родила ее, когда старшей сестре было уже десять, и мама, со свойственной тем временам безответственностью в этом вопросе, поручила уход за ней старшей сестре. Та была, естествен­но, не только не рада, но и, не сильно скрывая это, ненавидела свою младшую сестру за изменившуюся теперь жизнь.

Как может воспитывать одна маленькая девочка, желающая гу­лять, играть с подружками, которой еще надо учиться, делать уро­ки, другую, еще более маленькую девочку? Окриками, приказаниями, возмущением и даже рукоприкладством, если та чего-то хочет или не слушается, отвлекая ее от взрослых и детских дел. Она, конечно, кор­мит и спать укладывает. Но как она это делает, будучи сама внезап­но повзрослевшей, когда самой еще так хочется оставаться просто девчонкой ? К тому же папа уходит из семьи, мама остается одна, и ее становится еще меньше в жизни обеих сестер. Любви в семье от этого не прибавляется. Когда старшей было всего шестнадцать лет, и они были вынуждены жить вдвоем с сестрой в незнакомом городе, та и кормить ее почти перестала, копила деньги на новые джинсы.

Живя в атмосфере постоянного недовольства сестры и возможнос­ти получить от нее отнюдь не заботу и радость за любое проявление себя, моя клиентка усвоила от мира простое послание: «Ты должна быть тише воды, ниже травы, никого не беспокоить, ничего не хо­теть. При этом, если чего-то хочешь, добивайся этого сама, никто тебе не поможет. Наоборот, будь начеку, поскольку угрожающий тебе мир в любой момент готов обрушиться на тебя с недовольством, ок­риком, унижением». Совсем не проявляться — изначально было не в ее характере, поэтому каждое проявление себя сопровождалось стра­хом того, что сейчас она будет раскритикована, растоптана, зас­тыжена, обвинена. Только одним способом можно было хоть как-то спастись от этих последствий: стать очень контролирующей, безу­пречной, совершенной. На это уходило много сил.

Она всю жизнь жила в напряжении и ожидании всего вышепере­численного и, конечно, временами получала от мира все то, чего так боялась. Ведь совершенство невозможно... Ее сверхтребования к себе неизбежно выливались в сверхтребования к окружающим: мужу, де­тям, маме. И тогда она волей-неволей превращалась в Тирана и при­ходила в ужас от этого, потому что больше всего на свете она боя­лась уподобиться тому, от чего так страдала.

Второй ее страх, еще более безотчетный и неотвязный, появился с рождением детей. Ей было страшно оказаться для них плохой мате­рью: недостаточно ответственной, предусмотрительной, заботли­вой, взрослой, охраняющей. Ведь причиной ее детских страданий было отсутствие у нее именно такой матери, и она, хлебнув этого горя сполна, ни за что не хотела бы такого своим детям. И потому ответ­ственный, за всем следящий взрослый занял в ее психике главенствую­щее место. Не давая себе права расслабиться, повеселиться, отдать­ся потоку, чувствам, проявлению спонтанности, загнав своего «внутреннего ребенка» в тюрьму, она с трудно скрываемым раздра­жением и недовольством воспринимала любое проявление детскости, даже у своих детей, особенно у старшего, который уже ходил в школу.

Каждый божий день она жила в напряженном конфликте с собой: как засадить его за уроки, нагрузить «полезной», небессмысленной деятельностью, что требовала от нее роль Тирана, и тем, чтобы быть хорошей, любящей матерью, которая хочет, чтобы у ее маль­чика было детство. Этот конфликт, не могущий тогда разрешить­ся, делал ее несовершенной, а значит, находящейся под прицелом чье­го-то недовольства и обвинения, и прежде всего, конечно, своего собственного.

Нам много еще чего пришлось обнаружить и пережить в процессе нашей совместной работы. Еще много ниточек узора на ковре ее жизни рассмотреть и распутать, чтобы она смогла больше дове­рять своему старшему ребенку в том, что он сам организует свое время и свою учебу, чтобы ей меньше пришлось беспокоиться за млад­ших, чтобы доверить и мужу участие в жизни их детей, а самой заняться собственной жизнью и собственной реализацией, по воз­можности — без привычных, тотальных и мучительных чувств: так хорошо знакомых ей вины и страха.

Он пришел ко мне, когда у его сына появились проблемы со школой. Или у школы проблемы с ним, сначала было трудно понять. Но вось­милетний ребенок отказывался посещать это заведение, а родители не могли уговорить его это сделать. Чего только не пробовали, ниче­го не помогало, даже школу другую нашли, но проблемы все оста­вались.

Дело в том, что оба родителя этого мальчика в своем детском про­шлом — травматики; не желая наносить травму своему ребенку, они не могли поставить ему твердой границы («в школу ходить нуж­но»), отправляя его туда с трепещущим от беспокойства сердцем, что мальчик, конечно, чувствовал, и это не помогало ему преодоле­вать и так присущее многим детям нежелание идти туда, где труд­но и не всегда интересно. С ребятками он быстро находил общий язык, поучился не очень хорошо, скорее, находясь в отстающих. Домашние задания, которые он делал под папиным руководством, давались ему с не меньшими мучениями, чем сами походы в школу.

Маму я знала мало, виделись лишь на одной консультации. Посколь­ку для разбирательства со своей жизнью у нее был свой психолог, то со своим прошлым наследием она разбиралась у него. А папа несколь­ко лет назад был моим клиентом, поэтому разматывать нити свое­го прошлого остался у меня.

Он тоже в детстве ненавидел школу, воспринимал ее как наказа­ние, длиною в десять лет, которое надо отбыть. Тоже, скорее, пре­бывал в числе тех, кто «ниже среднего» по знаниям, но учителя все­гда про него говорили: «такой, в общем, потенциально способный мальчик». А у него часто болела голова, то ли пытался «закосить» от школы, то ли хотелось маминого внимания, он ведь был третьим, самым младшим ребенком в семье.

Он поначалу даже не может вспомнить никаких особенно трав­матичных событий или очевидных неприятных происшествий в сво­ем детстве. Просто «мой отец был все время мною разочарован, все­гда, сколько я себя помню». Это даже не кажется ему тяжелым, подумаешь, самый важный человек в его жизни, каким всегда, так или иначе, является для мальчика отец, им разочарован.

· Ну да, а еще лет в девять или десять я пытался покончить с собой. Наглотался таблеток от кашля, — улыбается он, — они были такие зелененькие, и мне показалось, что они и есть самые вредные, ядовитые, вот и выпил десять штук. Я ж не знал, какими надо травиться, а спро­сить было не у кого. Ничего такого мне не было после этого, так... рас­стройство желудка и только. Никто про это так и не узнал.

Меня ужасает, что он говорит об этом так шутя, так иронизи­руя над своей детской наивностью.

· Послушай, но ведь для того, чтобы ребенок в таком возрасте решил свести счеты с жизнью, он должен находиться в совершенном отчаянии, в полном тупике! Дети в таком возрасте не играют в смерть, это им, к сожалению, приходит в голову в более позднем, подростковом возрасте. Но в девять — это надо быть очень отчаяв­шимся, запутавшимся и одиноким!

Безусловно, что в его девять лет он и был таким. Постепенно мы стали разматывать, нить за нитью, все его прошлое, которое сде­лало его именно тем, кем он предстал передо мной: красивый, умный тридцатисемилетний мужчина, сменивший несколько профессий,

однозначно «потенциально способный», но абсолютно не верящий в себя, с больной спиной, делающей его полуинвалидом, с нежеланием и невозможностью искать себе еще одну работу, и потому сидящий дома, помогающий сыну делать уроки. Ему уже больше года напря­женно смотрят в спину все его близкие: «ну когда уже ты возьмешь­ся за ум и выйдешь на работу ?», и они уже почти готовы смириться, разочароваться.

Он никогда не принадлежал себе, потому что не знал себя. Все дет­ство — в тисках тотальной разочарованности отца, опеки контролирующе-заботливой, но совсем не понимающей его матери, упоенно делающей из него «хорошего мальчика», и ревности сестер, униже­ниями и подставами стремящихся показать матери, кого ей на са­мом деле нужно любить. Он всегда делал, что нужно, но никогда то, что хотел. Потому что понятия не имел, что хочет. Знал только, как быть таким, чтобы выжить в его семье.

И сейчас его жизнь зашла в такой тупик, в котором заниматься своей жизнью не было ни сил, ни желания, ни надежды. Проще было заниматься своим ребенком, пусть хоть у него не будет этих про­блем. Выходить из депрессии, искать работу?А смысл? Если все за­кончится тем же, что и раньше, он устанет от всего, поменяет ра­боту и будет там снова пытаться делать то, что от него ждут, будет делать вид, что ему не тревожно и не страшно не оправды­вать их ожиданий.

Прошел год наших с ним встреч. На работу он по-прежнему так пока и не вышел, все еще не решил, чем ему стоит заняться. ЕМУ, а не тому «хорошему мальчику», что был прежде. Понимать себя стал значительно лучше, спина болит все реже, депрессивных настроений все меньше, появилось ощущение, что хоть как-то управляет своей жизнью. Хотя по-прежнему, когда мы смотрим на его изменения, скорее разочарован собой, чем доволен (не так-то просто отмахнуть­ся от отцовского наследия!). Но зато сын ходит в школу без всяких уговоров и скандалов, и уроки сам делает, да и с границами у них в семье лучше стало, больше честности, уважения, понимания.

Никто не ждет от жизни бед, трудностей и страданий. Она тоже не ждала (так ей, во всяком случае, казалось). Но трудностей и стра­даний в ее жизни всегда было достаточно, а вот беда пришла, как всегда это бывает, незванно и негаданно, ударив по самому больному — по ребенку. Ему, малышу, было-то тогда еще меньше месяца от роду, как приступ внезапных судорог перевернул всю их жизнь, заставив врачей говорить о нем теперь постоянно с частичкой «не». Не смо­жет, не достаточно, недоразвитие, и так далее.

Это беда. Для любой матери. Для нее, матери-одиночки с еще од­ним, шестилетним ребенком, беда еще большая. Потому что одна, потому что почти без поддержки, потому что все сама. Отец маль­чика, которого она так любила, пообещал не бросать, приезжал, навещал, помогал, чем мог. Не мог только одного: разрешить свою бесконечно запутанную жизнь и быть с ними. Не мог, не хотел, не был способен. Кто ж его знает... Только мучились они оба. И в его присутствии ребенок часто плакал, отказывался есть, когда его пытался накормить редко приходящий папа.

Она пришла ко мне, когда малышу было уже три месяца. Измож­денная, напряженная, но серьезная, готовая разбираться со своей жизнью во что бы то ни стало. Видимо, какой-то частью своего сознания понимала, что ей нужно выжить, ведь у нее двое детей, один из которых серьезно болен: угроза судорог все время сохраняет­ся, а последствия тех, что уже были, настолько серьезны, что он, скорее всего, не будет таким, как все дети.

Конечно, особенно тогда все ее силы были брошены на малыша: врачи, массажисты, специалисты, лечение, специальный уход. Она вызнавала любую новую информацию о том, что может ему по­мочь, слушала, анализировала, проверяла, пробовала. С первых же встреч я изумлялась тому, с каким спокойствием говорит она о его ограничениях, с какой готовностью принимает его страшный ди­агноз и все то, что ждет их впереди в связи с этим. Я удивлялась, обычно у матерей так много времени уходит на то, чтобы принять инвалидность или ограничения своего больного ребенка. А она так разумна и так включена. Не тратит силы на то, чтобы бороться с врачами, на сопротивление. Просто делает все, что нужно, отда­вая себя всю.

О ее тогдашнем спокойствии мы заговорили лишь год спустя, ког­да она, на очередном витке исследований себя, вдруг понимает, что всю жизнь ждала, что с ее ребенком будет что-то не так. Даже с первым, совершенно здоровым сыном она ждала беды и, когда второй ребенок заболел, она как будто поняла: свершилось. Что свершилось ? Откуда такое странное ожидание?

— Я была уверена, что меня должны наказать. Я ждала наказания.

За что ? Что должна была она совершить за свою не очень длинную жизнь, чтобы ожидать такого? Ничего особенного. «Все как у всех». Творческая семья: вечно гастролирующая, отсутствующая мама, в постоянных творческих муках, неудовлетворенный собой и этой жизнью пьющий отец. Насилия разного рода в их доме было пре­достаточно, защищенности — острый дефицит, заботу и любовь она помнит только от няни. Лишь только раз мама выступила в ее защиту, когда пришла договариваться в школу, чтобы она, почти год ее прогуливавшая, могла сдать какие-то экзамены и получить- таки аттестат.

Она, получившая хоть сколько-то заботы и любви от няни и ма­тери, всю жизнь искала в своей жизни «отца», такого, который бы защитил, признал, поддержал бы ее творческие таланты, которых у нее немерено. Поэтому она так упорно искала и находила призрак его в мужчинах, хоть немного интересовавшихся ею, хоть немного поддерживающих, хотя бы мимолетно заботящихся, и многое гото­ва была отдать за то, чтобы они были рядом. Таким был и отец ее второго малыша. И отношения с ним, выматывающие своей невоз­можностью, забирали у нее много сил, а их и так было совсем чуть- чуть. Ей, и так всю жизнь привычно опиравшейся только на себя саму, так хотелось кого-то, кто разделил бы тяготы, проблемы или хотя бы жизнь. Кого-нибудь взрослого, мудрого, всезнающего и все­гда готового к тому, чтобы принять какое-то трудное решение. Но мужчины, которых она выбирала, не хотели, а иногда и не могли быть ей отцами, хотя им иногда и нравилось немного покровительственно поиграть в эту роль. Но быть такими нет, не могли, да и не должны были быть, конечно.

Чем сильнее, независимее она становилась от этого призрака отца, живущего в мужчине, которого она любила, тем легче становилось ее

ребенку. Здоровье малыша постепенно улучшалось, приступы не возвра­щались, все больше появлялось признаков того, что он сможет стать таким, как все дети. Врачи и специалисты, которые знали его с самого первого приступа, изумлялись тому, каких невероятных успехов им с мамой удалось достичь. А самое главное, у нее появилось отчетливое и твердое намерение больше никогда в своей жизни не становиться жер­твой чего бы то ни было. И я уверена, что ей это удастся.

Эти истории, как и не один десяток других, которые я могла бы вам еще рассказать, говорят о том, что прошлое обладает ог­ромной силой, но оно не всевластно. О том, что оно сделало нас такими, какие мы есть, но у нас все еще остается шанс сделать еще что-то со своей жизнью.

Мы, взрослые, можем взять нашу жизнь в свои руки и хотя бы попытаться изменить в ней то, что нас не устраивает или калечит. Это в нашей власти. Нашим детям сложнее, многие из них пыта­ются, и многие могут, если им не мешать, а пытаться поддержи­вать, понимать и любить. Мы, взрослые, пока они маленькие, от­вечаем за их настоящее в той же мере, в какой отвечаем за свое. А главным образом, зато, какие мы есть, и зато, что мы сделали со своим прошлым, каким бы оно ни было.

Эти истории, как и вся книга, о том, что психотерапия — это не чудо, не волшебная таблетка и не мудрый совет, получив кото­рый можно все поправить. Это работа, кропотливая, трудная, рис­ковая, сродни археологии: ведь это поиски психологических фак­тов своей личной истории, извлечение из глубин прошлого причин, по которым мы стали именно такими, какими мы стали.

Такое трудное, но такое необходимое последующее принятие и пересмотр обнаруженных сокровищ и «скелетов» постепенно открывает нам возможность ясно видеть самих себя и окружаю­щий нас мир, и это позволит сделать нашу жизнь именно такой, какой мы ее выбираем.

Когда им всего пять лет, больше всего на свете они любят задавать вопросы. Большинство детей размышляют о жизни значительно чаще и глубже, чем нам, взрослым, это кажет­ся. Дети, с беспощадной честностью способные видеть «голо­го короля», будут ставить вас в тупик вопросами, на кото­рые, вы, возможно, до сих пор не ответили себе сами. И тогда, скорее всего, вы будете избегать таких важных разговоров. Ваши дети постепенно перестанут вас спрашивать, но это еще не значит, что они перестанут об этом думать...

Эта почти невыдуманная история — взрослым о детях и для детей, любящих задавать вопросы.

Меня зовут Петр. Папа еще иногда называет меня «Петр Сер­геевич». Мама — Петенькой, а бабушка — еще хлеще — Петуш­ком! Ну, кому понравится, если его кто-то называет Петушком? Что в головах у этих взрослых? Мне подойдет, если вы будете звать меня Петром. Ну, Петр Сергеевич тоже можно.

Мне пять лет, а это значит, что пять лет назад я родился. Я со­всем не помню этого момента, но по рассказам взрослых, которые так любят вспоминать тот день, я доставил немало хлопот моей маме, а папа так спешил довезти маму до больницы, что поехал прямо в тапочках. Как выяснилось, он напрасно спешил. Я почему-то не торопился «выбираться наружу». Так они об этом рассказывают.

Почему я так не хотел наружу, не знаю. Мама сказала, что это значит, что я не спешил попасть в этот мир. И, скорее всего потому, что в ее животе мне было и так очень даже хорошо. Ну, может быть, я не помню. С мамой и вправду всегда хорошо. Но против этого мира я тоже ничего не имею. Пока, во всяком случае, пока мне пять. Меня, правда, временами пугают школой, в кото­рую я должен буду пойти, когда мне будет семь лет. Но это еще так не скоро, «дожить надо», как говорит бабушка.

Не знаю пока, что я буду делать, если мир этот не будет меня устраивать. К маме в живот что-то не хочется. Когда я на него смот­рю, мне не верится, что там может хоть кто-то поместиться, не то что я. Так что даже не знаю. Не нравится пока мне эта школа, так много они мне о ней говорят. Наверняка, ничего хорошего, раз у них при этом такие серьезные лица.

А пока я живу хорошо. У меня самая красивая и добрая в мире мама, самый большой и сильный папа, самая беспокойная и го­ворливая бабушка, кот Ботокс, по прозвищу просто Ботя, и трех­комнатная квартира в Москве, что «само по себе уже роскошь» — любит говаривать папа. Хотя почему квартира — это роскошь, мне непонятно. Роскошь, по-моему, это всякие драгоценности. Анаша квартира — это наш дом. Все же где-то живут. Но папе виднее.

Москва — это город, где я родился. Мама с папой в нем не ро­дились. Мама приехала из Ульяновска, там родился и жил какой- то Ленин, видимо, очень был знаменитый в свое время. А папа из Томска, это в Сибири. Сибирь — это не город, а такая большая земля, где много лесов, рек и «рождаются самые крутые парни». Так папа всегда говорит, а мама улыбается. Она, наверное, про сво­его Ленина вспоминает, он ведь тоже, судя по всему, крутой па­рень был, раз даже по его фамилии город назвали. Хотя почему не Ленинск тогда? Наверное, Ленин — это его имя.

Так вот, папа с мамой познакомились в Москве, в университе­те. С тех пор здесь живут, потом и бабушку из Ульяновска сюда привезли. Здесь «учителям больше платят». Она — учительница. Вот она-то меня больше всего школой и пугает. Зачем тогда там сама работает, не понимаю, если там так страшно. Но, может, учи­тельницам не так страшно, а только детям.

У меня еще есть бабушка с дедушкой, но они далеко, в Томске, и я их мало видел. Только когда они приезжали к нам в Москву. Я их плохо запомнил. Это было, когда мне было три года, то есть очень-очень давно.

Еще я вам должен рассказать о нашем Боте. Это очень хоро­ший кот. Он весь черный, и только на мордочке у него есть бе­ленькие полосочки на лбу. За это его папа и назвал Ботоксом. По­чему, не знаю. «Ботя» звучит лучше, к тому же больше ему подходит, потому что он добрый, любит урчать и всегда спит у меня в ногах.

У нас у каждого своя работа, у всех, кроме мамы. Папа работает в офисе, бабушка в школе, а я в детском саду. Мама сначала «сиде­ла» со мной, а теперь, когда я остаюсь в детском саду уже на полный день, будет искать работу. Вот только, по-моему, ей не очень хочет­ся, потому что, когда она говорит про работу, у нее появляется мор­щинка на лбу и вид становится серьезный и немного грустный.

Немного расскажу вам о своей работе. Детский сад — это мес­то, где много детей. Их приводят туда родители потому, что им надо выходить на свою работу, а детей девать некуда, вот они и приво­дят их сюда поработать. Здесь нас собирают в кучу, в группы. Наша группа называется «ежики». Ежиком быть, конечно, не очень при­ятно, но не так уж и плохо. Потому что те, кто гуляет с нами на соседней площадке, вообще «зайчики». Ежики как-то солиднее, что ли. У нас на шкафчиках, где висит наша одежда, у всех ежики нарисованы, у кого-то ежик веселый, у кого-то с листочком, у кого- то с грибочком. На моем шкафчике ежик с яблоком — большим и красным. Мне нравится, я яблоки люблю. И мой ежик, наверное, тоже.

Из неживых животных, игрушечных, я больше всего люблю кро­кодила. Он большой, длинный, зеленый и мягкий. У него большая пасть, на ней нарисованы зубы, но он не кусается. Наверное, пото­му, что я с ним хорошо обращаюсь. Из живых животных мне боль­ше всех нравится наш Ботя, я уже рассказал вам почему. Вы бы тоже его полюбили, потому что он кот очень добрый и с «достоинством барона» — так обычно восхищенно говорит о нем мама. Не знаю, как насчет достоинства, но добрый и очень мягкий — это точно.

Из неживых, игрушечных я больше всего не люблю синюю собач­ку в мягких кудряшках, мне ее бабушка подарила. Она такая глупая и синяя! И вид у нее дурацкий и несчастный, и кудряшки эти! Бррр! Кто только придумывает таких собак! Никогда таких не видел. Она еще и противно скулит, если ей нажать на пузо. Моя мама, после того как застилает мне кровать, всегда кладет ее мне на подушку, хотя отлично знает, что сплю я всегда с крокодилом. Я ее один раз даже на шкаф закинул, думал, может тогда перестанут мне ставить ее перед носом. И что вы думаете? С утра она снова была на своем месте! Мне к ней даже прикасаться неприятно, поэтому перед сном я обычно беру ее за краешек уха и швыряю в другой угол куда-подальше, вытаскиваю кро­кодила из шкафа и ложусь. И почему мама всегда его прячет в шкаф?

Так вот, про мою работу. Что-то я отвлекся. Когда мама впер­вые сказала мне, что мы пойдем в детский сад, я не был против. Дома уже давно стало все скучно, лето закончилось, все время шли дожди, не погулять даже. Мы почти все время были с мамой одни, она что-то все время делала на кухне, а я играл. Играть одному хо­рошо, но скучно. А мама не умела со мной играть.

Когда она брала в руки машинку, то почему-то начинала гово­рить как будто за нее каким-то неестественным писклявым голос­ком. Приходилось ей подыгрывать, что поделаешь, мама же, и я ее люблю. И наши с ней машинки вместо гонок и приключений дол­жны были все время совершать какие-то добрые дела, и тогда у меня возникали сложные чувства. Мне очень хотелось, чтобы мама подольше оставалась со мной и не убегала на свою кухню готовить обед под звуки дурацких сериалов. А с другой стороны, мне хоте­лось ее пожалеть, такая вымученная у нас получалась игра, и так по-дурацки вели себя эти машинки. Но мама так старалась, не мог же я ее обидеть. К тому же она такая взрослая. Не объяснять же мне ей, как ведут себя настоящие гоночные машинки.

Так вот, когда мама повела меня в детский сад, она перво-наперво сказала, что там будет много новых игрушек, хороших ребя­ток и что мне будет там очень весело. Так все и было, пока я не по­нял, что мама куда-то ушла. Одно дело, когда так много всего интересного, но ты точно знаешь, что мама рядом. Другое дело, когда она ушла, и ты не знаешь, вернется она или нет. Это ж, сами пони­маете, страшно. Вот я и заревел, да погромче, чтобы мама услыша­ла, если она недалеко ушла. Раньше в песочнице это всегда помогало.

Ко мне тут же подскочили тетеньки и стали говорить, что мама скоро вернется и что не надо так плакать. Но почему я им должен был верить? Я же их совсем не знаю, хоть мама и говорила мне, как их зовут. И почему плакать надо перестать, если страшно? Я даже бросился было к двери, вдруг мама просто вышла, я ее догоню, и мы сможем пойти домой. Но меня поймали и, на что-то уговари­вая, снова привели к игрушкам. Как будто мне захочется сейчас забыть про маму и поиграть! Я уже было стал уставать плакать, по­тому что понял, что мама меня не услышит и не спасет, как ко мне подошла девочка, чем-то похожая на Мальвину из маминой ста­рой книжки про Буратино, и сказала:

· Хватит реветь, твоя мама придет, но потом. Здесь все мамы приходят, но не сразу. Сначала ты побудешь здесь несколько ча­сов, и тебя заберут. А потом останешься до обеда, потом будешь оставаться с нами спать. Я здесь давно, а ты — новенький.

Мальвине, на самом деле ее зовут Даша, я поверил. Потому что она понимала, что я реву потому, что боюсь, что мама больше не придет за мной. Я сразу понял, что надо с Дашей дружить, потому что она здесь давно и знает, как здесь все устроено.

Мама, как и сказала мне Даша, все-таки пришла за мной. У нее был беспокойно-радостный вид. Я вцепился в нее и не мог никак оторваться, потому что боялся, что она снова куда-то исчезнет.

· Тебе понравился детский сад, ведь правда? — спросила она меня опять этим неестественным голоском, когда мы шли домой.

· Совсем даже нет, — ответил я. Я решил быть с ней правдив и не беречь ее, понимая, какого ответа она от меня ждала. Я был на нее обижен. Она не предупредила меня, что оставит меня там. И это было нехорошо. Если бы она меня предупредила, я бы все равно не захотел остаться, но, по крайней мере, это было бы чест­но. Мы же «близкие люди», так она сама любила повторять. Так вот разве близкие люди так поступают?

· Но ты ведь еще пойдешь туда завтра, правда? — пытаясь ка­заться бодрой и воодушевленной, снова спросила она.

· Если только ты там останешься со мной.

· Но я не могу! Там нельзя оставаться мамам. Послушай, там же много ребяток и добрые тети-воспитательницы. Ты быстро при­выкнешь, и тебе там будет очень интересно и весело! — снова она принялась рекламировать этот дурацкий садик.

· Ничего мне там не весело, — угрюмо ответил я, твердо при­няв решение завтра ни в какой садик не ходить и маму никуда не отпускать, чтобы мне там ни говорили.

Я ревел в этом детском саду еще три дня подряд, но мама все равно уходила, а я оставался. Хуже всего было то, с каким лицом мама уходила, будто оставляет меня в клетке с тиграми, и я, конеч­но, не хотел там быть без нее.

Как-то вечером папа вернулся с работы пораньше, еще до того, как меня стали уговаривать ложиться спать. И мама, шепнув ему «поговори с ним», впихнула его в мою комнату. Папа немного по­мялся на пороге, но потом шагнул ко мне, подошел к моему столу и, положив мне руку на плечо, почему-то преувеличенно бодро спросил: