Lsd и официальная медицина

Результаты первых экспериментов Столла дали основание предположить, что наркотик в состоянии «пробить брешь» в защитных механизмах личности пациента, в его

«Портрет героя» – структура молекулы LSD

сознании и позволить потоку бессознательного проникнуть в область, контролируемую психикой.

К началу 50-х годов LSD-25 стал достоянием официальной медицины. По лицензии фирмы «Сандоз» производством LSD занимались солидные фармацевтические компании по всей Европе, в том числе и в странах бывшего социалистического лагеря – Чехословакии, Венгрии, Польше, Югославии.

В те годы медицинское исследование LSD сводилось в основном к трем направлениям:

Во-первых, LSD, в реестре официальной фармакологии, использовался как лекарство для лечения депрессии и улучшения памяти у больных, страдающих амнезиями. Считалось, что галлюцинации LSD способны влиять на процессы регенерации памяти у людей, забывших под воздействием физической или эмоциональной травмы какую-то часть своей жизни (окончательно констатировать подобный терапевтический эффект никому, кстати, не удалось).

Уже знакомую нашим читателям по предыдущим книгам ошибку совершила и наркология. Несколько лет LSD в качестве лекарства широко применялся для лечения алкоголизма и зависимости от героина и кокаина. Но только к середине 60-х годов исследователи поняли, что у таких больных как ответ на прием LSD возникают другие, еще более коварные формы зависимого поведения.

Во-вторых, приблизительно с 1948-го по 1954 год LSD применялся в экспериментальной психиатрии в качестве препарата, способного вызвать у психически здоровых добровольцев «временное безумие». Так, ученые с помощью подобного конструирования психики надеялись продолжить исследования самого загадочного из описанных психиатрией заболеваний–шизофрении.

В некоторых странах прием LSD стал едва ли не нормальной процедурой в ходе преддипломной подготовки психиатра. Предполагалось, что опыт «трипа» поможет начинающему врачу лучше пониматьсвоих психотических пациентов (эта проблема, к сожалению, никогда не волновала отечественную психиатрию).

К середине 50-х годов психиатры всего мира пришли к выводу, что LSD не вызывает специфических, характерных для шизофрении, изменений личности (так называемых синдромов первого ранга по Курту Шнайдеру), а

характер галлюцинаторных переживаний при приеме LSD имеет иную, чем при психической болезни, природу.

Мы с вами сможем убедиться, что эти симптомы проявились не в самом «трипе», а в его влиянии на культуру.

В-третьих, с конца 40-х годов в официальной медицине начало набирать силу новое направление психоанализа, получившее название «LSD-терапия».

Истоки этой формы терапии – в первых отчетах о LSD В. Столла. Она занималась исследованием LSD-«mpunoe» своих пациентов, точно так же, как Фрейд и его последователи исследовали сновидения обращавшихся к ним больных.

Точно так же LSD-терапевт, для того чтобы получить право на использование своих знаний на практике, должен был пройти через серию приемов LSD. Правда, если в случае классического психоанализа на это тратился примерно год, то LSD-терапевту для «инициации» было достаточно пять раз принять LSD самому и около тридцати- – участвовать в «трипах» пациентов под руководством уже практикующего коллеги.

Во время такого терапевтического «трипа» опытный терапевт-проводник играл еще одну очень важную роль – управлял ходом переживаний пациента, препятствуя тем самым «сорваться» в пропасть страха и безнадежности.

Фактически, LSD-терапевт осуществлял функции шамана культа «бвити», координирующего с помощью магических песен эффект принятой аборигеном аяхуаски.

Именно LSD-терапия породила неписаный закон психоделических 60-х – никогда не принимать LSD в одиночку, дабы избежать невыносимых подчас переживаний, способных привести к сумасшествию или самоубийству.

Исследования по LSD-терапии доказали еще один факт, хорошо знакомый нам по предыдущим главам: человек, находящийся под воздействием LSD, почти абсолютно внушаем для любого находящегося рядом партнера: LSD-терапевта или более опытного «психонавта».

Появился даже специальный термин: «предпрограмми-рование и ситуация» (set and setting). У нас он иногда переводится как «создание установки». Понятие «установка», вообще, пришло в медицину из LSD-терапии.

Выяснилось, что переживания пациента во время LSD-«трипа» зависят от концепции, которую ему предлагает врач {то есть от предваряющего внушения),и от психоло-

гических ожиданий больного и людей, которые окружают его как во время самого сеанса, так и в обычной жизни. Были описаны техники предварительного «программирования» «трипов».

Кроме того, пациент и сам оказывается способен научиться управлять галлюцинаторными образами. Он может, под руководством опытного терапевта, разыгрывать целые спектакли из своих галлюцинаций и «отрегулировать» таким образом свои детские страхи и невротические фиксации.

Такого рода терапия с участием LSD была названа английским юнгианским психоаналитиком, одним из пионеров исследований LSD, Рональдом Сандисоном, «психолитичес-кой» терапией. Корень «lysis» подразумевает растворение бессознательного конфликта (слово передает характерное «водное», «женское» начало, свойственное описаниям наркотического трипа, и мы будем в дальнейшем часто использовать это понятие).

Для многих пациентов «растворение» конфликтов в LSD-втрипе» стало привычным явлением. Сандисон первым из терапевтов обратил внимание на то, что «несмотря на отсутствие объективных данных о болезненном привыкании к LSD-25, на прием обращается одна и та же ограниченная группа пациентов...».

Похоже, присутствует какая-то иная форма зависимости, не входящая в традиционные медицинские представления о болезненном привыкании. Может быть, и здесь мы сталкиваемся с зависимостью не столько от химического вещества, сколько от интеллектуального интереса к такого рода переживаниям, с одной стороны, и от «set and setting» – внушений и установок врача – с другой!

Иную форму терапии с помощью LSD – «психоделическую» обосновал самый известный в нашей стране LSD-терапевт и также юнгианец Станислав Гроф. Главной целью своей терапии он считал:

«...объединить LSD-переживания и события личной жизни пациента в одно целое».

Если сформулировать эту мысль уже привычным нам способом, она прозвучит примерно так: нужно впустить галлюцинации в реальность, сделав так, чтобы иноебыло неотличимо от нашего.

Вот как Гроф описывает стадию «предпрограммирова-ния»:

«Во время подготовительного периода, длившегося обычно от 15 до 25 часов до принятия LSD, врач изучал прошлое пациента, помогал ему осмыслить симптомы заболевания и обсуждал с ним его философскую и духовную ориентацию (курсив мой. – А.Д.). Он давал пациенту основную информацию о действии LSD и логическое обоснование лечения».

Но вот этично ли врачу, пусть и психотерапевту, «обсуждать философскую и духовную ориентацию» пациента, а если да, то с каких позиций: атеистических, мистических, религиозных?

Обратите внимание: до «психоделической революции» отцы LSD-терапии занимались психоаналитической практикой в юнгианской традиции. Скорее всего, мечты сюрреалистов, алхимиков и... Карла Юнга о «волшебной таблетке», открывающей сознание человека на откуп языческому, и являлись основой особой психиатрической духовности в XX веке.

И еще один вопрос: если «духовное обсуждение» входило в «предпрограммирование» сеанса терапии, то не могло ли оно, за счет резко повышенной внушаемости пациента, не направлять, а полностью определятьход переживаний во время LSD-втрипа»?

ПРЕДШЕСТВЕННИКИ «ПСИХОДЕЛИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ»

Не существует психических феноменов, которые являлись бы абсолютно новыми. Каждое движение человеческой души в той или иной степени обусловлено, имеет свою, внутреннюю логику и свою историю.

Судя по некоторым литературным источникам, галлюциногены к середине 60-х годов регулярно принимали... около 10 000 000 человек. Почему это произошло?

В истории XX века (почти как в марксизме) можно обнаружить множество примеров «психоделии» без использования химических веществ. Давайте рассмотрим по крайней мере «три источника и три составные части», подготовившие психологию к «психоделической революции», сделавшие ее возможной.

Первым источником,подготовившим всплеск духовной анархии 60-х, был салонный спиритизм и оккультизм.

Блаватская и Штайнер, Папюс и Бадмаев создали в первые десятилетия века моду на «таинственное». Их учения, в которых фигурировали элементы из иных, запредельных миров, незаметно подминали под себя последние остатки здоровых духовных запретов и традиционного – для последних двух тысячелетий – понимания смысла жизни.

В высших кругах русского общества на рубеже XX века считалось неприличным ни разу не побывать на спиритических сеансах, так же как не состоять, скажем, у масонов или в членах оккультного кружка.

Такого рода кружки существовали, разумеется, не только в России. Более того, в Европе они были изначально связаны с «растительной магией», а стало быть, и с наркотиками.

В 1920 году знаменитый «черный маг» и глава оккультного ордена Алистер Кроули снял для своей секты на Сицилии небольшой рыбацкий домик, который стал называться «Телемское аббатство». Через полгода в «аббатстве» погиб Рауль Лавдей – ближайший помощник и ученик Кроули. Жена Лавдея сообщила одной из лондонских бульварных газет, что «муж погиб в результате непрерывного четырехмесячного приема наркотиков и отвратительной сексуальной магии».

Разумеется, мы не можем в масштабах этой книги пытаться подробно анализировать ту, существующую на протяжении веков, духовную тенденцию, для обозначения которой мы, не совсем верно, используем общее название «масонство».

С точки зрения автора, вызывающие смутный, смешанный с любопытством страх понятия: «розенкрейцерство», «масонство», «оккультизм», «тайные общества», «мистические секты» и т. д. – являлись лишь разными описаниями существования в человеческой культуре «дионисического» – развоплощающего начала. Забегая вперед, можно даже сказать, что эпидемия LSD являлась, с нашей точки зрения, лишь одной из попыток сделать знания, которые столетиями считались «тайными», всеобщим достоянием.

Эпидемия спиритизма и в России, и в Европе была первой в истории Нового времени подобной массовой попыткой вернуть в устоявшиеся христианские общества языческую религию предков.

Еще к середине XIX века спиритические фенсыены проявились в Северо-Американских Соединенных Штатах (там же, где через 100 лет случится и «психоделическая революция») – причем в эпидемическом, массовом порядке. В 1852 году там насчитывалось до 30 тысяч медиумов и несколько миллионов убежденных спиритов.

Из США в эти годы спиритизм стремительно перекочевал в Европу и Россию, превратившись и здесь в массовое социальное явление. У нас нет статистических данных, однако знаменитый московский спирит В.П. Быков, ставший затем одним из самых последовательных борцов со спиритизмом, писал об «эпидемической силе» распространения этих феноменов в России. Уже в 1853 году митрополит Филарет Московский счел необходимым выступить с публичным обличением спиритизма.

На всемирном конгрессе спиритов в Бельгии в 1910 году количество организованных в общества спиритов исчислялось в 14 000 000 человек, а число сочувствующих, принимавших участие в экспериментах и собраниях, но еще не вступивших в конкретные кружки, –- еще в 10 000 000 человек.

Количество спиритических кружков в России в те же годы, по данным Быкова, превышало 3,5 тысячи, из которых на долю Петрограда приходилась тысяча, а на Москву. – 672.

Спиритизм, то есть контакт с духами умерших и расшифровка проявлений таких контактов в реальности, стал организованным религиозным движением после того, как в 1858 году некий Ипполит Ривайль, взявший себе псевдоним Аллан Кардек, написал шеститомное произведение, содержащее в себе основы философии спиритуализма.

В целом учение это сводится к следующему.

Вселенная разделена на два «плана». Первый – это план незримых духов, которых Кардек называет духами невоплощенными. Второй план – духи воплощенные. Именно воплощенными духами, собственно говоря, и являются люди. Судьбами их управляют невоплощенные сущности первого плана. Бог есть, но злых духов нет. Все безграничное пространство между Богом и человеком заполнено душами умерших людей. По степени духовной эволюции, которую эти души прошли как на Земле, так и в других невидимых мирах, они разделяются на сущно-

сти низшие, чуждые явлению самосовершенствования, и высшие.

Люди, мало сведущие в спиритуализме, считают низших – демонами и Сатаной. Души умерших постоянно воплощаются и перевоплощаются. Каждый из нас уже неоднократно был во плоти. Целью перевоплощений является исправление несовершенства своего прежнего бытия в человеческом теле. Вполне совершенные – могут посылаться в новое тело только с миссионерской целью дальнейшей проповеди спиритизма.

Первое время адепты этого учения весьма осторожно высказывались по поводу христианства. Но уже в посмертных статьях Алана Кардека в 1871 году божественная природа Христа прямо отвергается. Ближайший ученик Кардека Леон Дени утверждал, что Христос был одним из великих медиумов и что таковым может сделаться каждый спирит.

Интересно, что занятие спиритизмом считала вредными для души не только христианская церковь, но и, казалось бы, близкие ему по духу оккультисты и теософы.

Вот что писал французский оккультист Элифас Леви:

«Всякое вызывание какой-либо неизвестной нам и чуждой духовной сущности, стремящейся дать нам свое направление взамен нашего разума и свободной воли, может быть рассматриваемо только как интеллектуальное самоубийство, ибо это призыв к безумию».

Автор чрезвычайно авторитетной в среде русских оккультистов книги «Свет Египта» Томас Генри Бургон писал, в частности, вещи еще более созвучные нашей книге:

«Необходимое условие всякого транса или физической медиумичности заключается в пассивности. Главный опасный пункт в этих формах медиумичности – разрушение индивидуальности.Процесс развития этой медиумичности сопровождается разрушением воли. Такое разрушение воли – величайшее несчастье медиумизма».

Не обсуждая здесь степень реальности или нереальности спиритических переживаний, вернемся к упомянутому выше Владимиру Павловичу Быкову, 25 лет проводившему собственные опыты, издававшему несколько спиритических журналов и наблюдавшему огромное количество людей, по его же собственным словам «разрушающих свою душу этим утонченным способом».

Так вот, он категорически отрицает реальность спиритических явлений: «Этого общения (с духами. – А.Д.), по желанию спиритов и по способам и методам, ими рекомендуемым, не существовало, не существует и никогда не будет существовать». Происходящее на спиритических сеансах, по мнению В.П. Быкова, обусловлено тремя причинами:

1. «...Вследствие различных болезненных состояний и еще не изученных процессов человеческой психофизиологии».

2. «...В чрезвычайно сильной степени – спиритические явления представляют бесконечный ряд обманов и подделок, то есть относятся к области фокусов».

3. Наконец, – эту часть явлений Быков считает самой существенной, – спиритические феномены есть дело «силы сатаны» и его планомерной политики».

Если «вселение духов» в человека рассматривать с точки зрения современной психиатрии, то иначе, чем галлюцинациями, этот процесс никак не назовешь, но никакие наркотики или ведовские растения в формировании подобных обманов восприятия участия не принимали.

Как видите, обсуждая спиритизм, мы сталкиваемся с каким-то сложнейшим духовным процессом, напрямую связанным с непримиримой борьбой с христианским мировоззрением. Процесс этот ставил своей задачей привлечение в структуру реальной человеческой личности иных, загадочных, духовных сущностей.

Последние во многом служат замещением человеческой воли. По Мнению адептов спиритизма, именно эти сущности, а не сам человек ответственны за его судьбу и поступки. Целью медиумов, главных персонажей спиритического сеанса и своего рода посредников между духами и присутствующими на нем людьми, является хоть и временная, но полная замена своей личности на некую чуждую духовную сущность.

Более того, именно эта потребность перенести ответственность за свою судьбу на «плечи» духов умерших и явилась, по мнению В.П. Быкова, причиной столь массового распространения спиритизма.

«Сущности» спиритизма до боли схожи с «триптамино-выми сущностями» Т. Маккены. Вызывание духов умерших людей с помощью медиумов или столоверчения представляет собой действо, едва ли не тождественное ритуалам ин-

дейцев, общающихся с духами природы и предками с помощью галлюциногенных растений. Похоже, что мы сталкиваемся с одним и тем же феноменом – воспоминанием коллективного бессознательного человечества, которое Юнг назвал архетипом «кабири». Индейцы используют аявазку, а спириты... экстатические эмоции и собственную внушаемость.

Медиум – почти полный аналог шамана, но только в условиях европейской культуры.

Было одно лишь различие. Оно, на наш взгляд, заключалось в том, что большинством участников спиритические сеансы воспринимались как модный увлекательный аттракцион.

Спиритизм первым в истории культуры вызвал новое отношение к религиозным духовным феноменам. Участники спиритических сеансов относились к ним как к развлечению – необычной игре.

Игра (в смысле заведомой несерьезности) отличается от обычной деятельности тем, что подразумевает отсутствие подлинной ответственности играющего за результаты своей деятельности во время игры. Из-за отсутствия ответственности в ней нет места для страха. В период игры мир становится проще, реальность, а стало быть, и последствия взаимодействия с ней личности ограничиваются искусственными «полем» и «правилами». Реальность в игре заменяет ее упрощенная модель.

Упрощение мира приносит радость, отвлекает от реальности. Человек участвует в игре с удовольствием. Именно поэтому она всегда считалась идеальным «транспортом» новых знаний в человеческую культуру (именно компьютерные игры сделали сложнейший прибор частью повседневного быта).

Страха (в подлинном, серьезном смысле слова) «вызванные души» почти не вызывали (если не считать «сладкого ужаса» от тайных, испытываемых внове ощущений). Всерьез спиритизм воспринимали лишь относительно немногочисленные адепты (которых, кстати, общество считало вполне сумасшедшими) и некоторые мыслители православной направленности, чувствовавшие в этой «игре'скучающей интеллигенции» угрозу духовному равновесию нации.

Но через игру в спиритизм «духи» проникли в культуру! Именно благодаря давнему «шлейфу» этого увлечения

мы воспринимаем духов, «привидения» и «зомби» из фильма ужасов как нечто естественное, часть привычной игровой, но все же, заметьте, реальности, имеющей к нам непосредственное отношение. Наука, называющая себя парапсихологией, и вовсе уже не одно десятилетие обсуждает спиритические феномены как реальность...

Эпидемия спиритизма столетней давности незаметно преобразила отношение общества к религиозным феноменам, к вопросам духовного познания, превратив все это в азартную игру, в развлечение, за последствия которых можно не отвечать.

Пусть читатель не считает, что эпидемия спиритизма закончилась. Социальные опросы, проводившиеся в конце XX века, показали, что в Европе и США 20 000 000 человек считают себя спиритуалистами. Примерно 2 000 000 из них уверенно отвечают, что к вере в спиритизм их привел опыт приема LSD.

Спиритизм и оккультный мистицизм начала века укрепили еще одну не осознаваемую большинством населения психологическую тенденцию – сформировалась потребность в «мгновенном озарении».

Игра, в отличие от мировоззрения,требует немедленных результатов, иначе пропадает азарт – ее главная составляющая.

Поиск «мгновенного озарения» – «инсайта», «кайроса» –-станет, как мы увидим далее, одной из главных причин массового употребления галлюциногенов. Но существует и еще одна, неявная, связь между «игрой в духовное» и наркотиками.

Русский оккультист-теософ П.Д. Успенский считал разработанное им под руководством абхазского мистика Г. Гурджиева учение «четвертым путем духовности». Он говорил, что истинное духовное учение XX века (имеется в виду учение Г. Гурджиева) «должно представлять из себя таблетку, которую ученик может лениво жевать во рту, лежа на диване, – истина откроется независимо от его усилий».

Елена Блаватская говорила, что ее книги являются «таблетками от страха».

Мечта о «магической таблетке» возникла не в XX веке. В сущности, она лишь отзвук надежд средневековых алхимиков на обретение «философского камня».

Между прочим, алхимия и спиритизм даже в нашем веке не резко отличались друг от друга. Самые оригинальные и крупные отечественные труды по спиритизму оставили потомкам Бутлеров и Менделеев – два великих русских химика. Может быть, они чувствовали генетическую связь химии и магии?

Алхимия всегда подразделялась на два течения.

Одно из них было явным и занималось поиском средства для обращения «неблагородных» металлов в золото. Называлось это «трансмутацией» (изменением природы) металла.

- Другое – тайным. В русле его деятельности был поиск средств для «трансмутации» души. Чтобы научиться превращать золото в металлы, душа самого алхимика должна была очиститься и превратиться в душу мага – преобразователя Вселенной.

Сам «философский камень» – по сути, то же, что мы сегодня называем «таблеткой», – волшебная палочка, прикосновение которой к металлу вызывает его превращение в золото.

Такая же «таблетка» была необходима алхимику и для того, чтобы преобразить душу. Главное направление поиска связывалось средневековыми алхимиками с получением «квинтэссенции» растения – вычленением из его состава (посредством «алхимического делания») главного химического компонента.

Результатом поиска «философского камня души» явилось, например, получение крепких алкогольных напитков (мы расскажем об этом в отдельной книге) и открытие морфия как квинтэссенции опийного мака.

Однако сами алхимики постепенно убеждались в том, что действие отдельного компонента растения сказывается на человеческой душе губительно. Известный английский алхимик XIV века Сидурий Скотт писал: «Главное, братия, чтоб квинтэссенции эти не коснулись рук профанов – вспыхнет молния и погибнет и сок, и сам профан» (цитируется по русскому изданию 1785 года). Видимо, Скотт оказался прав...

Алхимические ожидания и игра в спиритизм формиро-. вали «таблеточную» модель отношения к духовным знаниям. Открываешь книгу – получаешь просветление. Заплатил «духовному учителю» – обрел истину.

Духовные откровения, толки о «мгновенном озарении» и т. п. превращались в игру, которая становилась все более и более выгодным товаром...На этом специфическом рынке появилась конкуренция. Возникла нужда в рекламе.

В человеческом же сознании происходило неминуемое обесценивание любых, в том числе и религиозных, истин.

Как всегда, первым ощутило это на себе искусство.

Вторым источником, подготовившим почву для психоделической революции, стали искания художественной элиты столетия.

Один из основателей течения дадаизма Альфред Джери выразил предчувствие психоделии в своей книге «Страсть, считавшаяся увлечением высокогорными велосипедными гонками», увидевшей свет еще в 1894 году.

Герой книги ощущал какую-то силу, стоявшую за его безумным желанием кататься на велосипеде в горах. Он говорил: «Следующий век обязательно найдет простой способ прорваться к этой силе, прячущейся за моей страстью. Умные люди найдут таблетку, которая сделает Бога понятным».

В 1954 году англичанин Олдос Хаксли издал книгу «Двери восприятия». Эта книга была целиком посвящена интеллектуальному осознанию опыта приема мескалина (мы уже приводили цитату из нее). Хаксли определял в ней ощущения, вызываемые мескалином, как аналог художественного гения:

«То, что все люди способны видеть только под воздействием мескалина, художник, по природе своей, от рождения наблюдает постоянно.

Его восприятие не ограничено тем, чтополезно природе или обществу» (выделено мной. – А.Д.).

В своей книге Хаксли описывает творчество художника как высшую и потому абсолютно положительную ценность, как, впрочем, и любую другую форму «ничем не ограниченного восприятия».

Но возможно ли в принципе восприятие, которое не ограничено ничем ?

Не потеряет ли такое восприятие содержание и смысл?

Может быть, восприятие всегда и принципиально чем-то ограничено, но критерии этого ограничения в каждом случае – разные?

Вот что писал в сюрреалистический период своего творчества Пикассо:

«...Рисовать – значит разрушать... Творчество – это, прежде всего, акт разрушения. Художник – это тореадор (вспомните, коррида – остаток культа Митры – Диониса. – А.Д.); его задача – это прекрасное убийство объекта творчества... Я рисую женское тело, как хирург, который разрезает его на составные части...»

Кажется, -что эти высказывания Пабло Пикассо – одна из самых лучших характеристик художественного творчества XX века.

Но разве такое восприятие творчества художником можно считать ничем не ограниченным!

Или это род иного ограничения? И что-то, несомненно, способно все-таки проникнуть в мир и через открытые художником двери восприятия, а не только под влиянием ведьмовских мазей?

«1924: в этом числе, волочащем за собой полную урожая рыб-лун сеть, в этом числе, разукрашенном катастрофами, бедствиями и провалами, со странными звездами в волосах, зараза сна распространяется по кварталам и деревням».

Луи Арагон, Волна снов

За 40 лет до психоделической революции произошла другая «революция» – сюрреалистическая.

Давайте откроем первый «Манифест сюрреалистов», увидевший свет в том же 1924 году.

«...Одним словом, наш мир – это мир Разума, ставшего теоретическим и практическим разумом нашей культуры. Можно сказать, что это мир первичных состояний, противопоставленных состояниям вторичным.

Подавленных же сил, к которым надо обратиться, чтобы одновременно обрести и истину и дыхание,– много, и зовут их – Воображение («Прекрасное воображение/ Больше всего мне нравится в тебе то, что ты не умеешь прощать»), Свобода («Только свободное слово еще воодушевляет меня»), Чудесное («Скажем раз и навсегда: чудесное всегда прекрасно, любое чудо прекрасно и только чудо-то и прекрасно»), Сон и Мечта, Бессознательное (и даже галлюцинация) и Безумие».

Не правда ли, всюду встречаются странно знакомые понятия: сон, расчлененное женское тело, безумие, галлюцинация?

Не «психонавты» 50-х, даже не спириты, а художники начала века объявили своей главной программной задачей борьбу с разумом.

Весь век пройдет под знаком этой борьбы...

В контексте наших размышлений важно понять, что на рубеже XX века «дионисические» понятия, еще недавно связанные с определенными запретами, вдруг стали вызывать пристальный, почти болезненный интерес. Причем не только со стороны упомянутых здесь сюрреалистов. Последние лишь выразили суть влечения культурного сознания общества к проблемам пола (инстинкта), сна и безумия. Вся русская поэзия серебряного века, например, была обуреваема теми же темами и настроениями.

Почему, скажем, образ закрытой двери стал одним из ведущих символов всего нового искусства XX века, от Модильяни до сюрреалистов и Пикассо?

Почему в телах изображенных на картинах Сальвадора Дали женщин «прорублено» такое количество квадратных проемов?

Почему в образы женских тел «вставлены» дверцы и ящички?

Это «образы раскрытых дверей подсознания» – отвечал сам Дали.

«Расширение познания, открытие его дверей ощущается как освобождение жизни. Нужно прорубить дыры в познании. Требуется удовлетворить человека, ото дня ко дню все больше недовольного своей судьбой».

Из того же «Манифеста сюрреалистов»

По-прежнему не ясны лишь два вопроса.

Во-первых, Кто или Что прячется за этими дверьми?

И во-вторых. Если мы этого не знаем, то как же с помощью этого «незнаемого» будем удовлетворять человека? Или ему все равно, чем удовлетворяться, было бы только само это участие в удовлетворении, а смысл и цели – не важны. Так это же и есть наркотик...

Дали, конечно, был уникальным художником, возможно, в чем-то и гениальным, а гений – это всегда предви-

С. Дали. The Weaning of Furniture-Nutrition. 1934 Само название этой знаменитой картины: «Отнятие от груди и перевод на мебельное (фурнитурное, «ручечное») вскармливание» – вызывает массу ассоциаций с порочностью, «испорченностью» женского начала

дение и всегда искренность. На его картинах человеческие фигуры, в которых «прорублены» двери, явно не испытывают удовлетворения...

Зато они точно испытывают страх. Это страх от проникновения в душу неведомой силы, которая жесточайшим образом искажает их тела и сам тот мир, в котором они существуют. Если картины Дали подразумевают являющиеся нам сны, то это кошмарные сны цивилизации.

В области живописи до явления дадаистов и сюрреалистов властвовал смысл: идея и исполнение. Картина имела сюжет, а если и не сюжет, то конкретную изобразительно-символическую задачу. Творчество передавало что-то, пы-

ятшшШ

талосъ чему-то научить. Живопись находилась в контексте существовавшей вокруг художника культуры.

До самого начала XX века смысл, а зачастую и контекст живописи был христианским. Во всем присутствовал христианский Логос.

«Прорыв» традиции состоялся, но в сторону от присутствия в художестве смысла, неотъемлемого от целых веков европейской цивилизации. Художник больше не обязан был ставить перед собой задач, которые поддавались бы прямому прочтению и осмыслению.

Своим «спонтанным письмом», или «живописью вне сознания», сюрреалисты не просто постулировали эстетическую задачу – они стали заносить на холст и бумагу буквально те образы, что спонтанно (без отбора) приходили в голову. Тем самым – избавившись от «фильтра разума» – они пытались вызвать «неограниченный, стихийный поток восприятия, лишенного всяких преград»... Они пытались перестать быть собой, уничтожить взаимоотношения личности и того, что она рисует. Рукой художника отныне должна водить какая-то иная сила.

Их задачей было превращение живописи из «аполлони-ческого» искусства в «дионисическое».

Сальвадор Дали. Фигура с ящиками. 1934

4 А. Данилин «LSD»

Выходит, встававшие перед художниками и спустя полвека перед поклонниками «мессии LSD» задачи были абсолютно одинаковыми.

Сюрреалисты создали невероятно шокирующие образы. Они первыми начали открывать двери «новому восприятию» – ровно за 30 лет до упоминавшегося здесь Хаксли, «вооруженного» мескалином.

Безумие и его инфернальные образы, несколько столетий назад вызывавшие у христиан неподдельный ужас, легально вошли в двери нашей культуры и из фактов искусства постепенно стали преобразовываться в повседневность.

Образы сюрреалистов создали готовность современной культуры воспринимать психоделические галлюцинации как что-то вполне естественное, давно ожидаемое и знакомое.

Однако с сюрреалистами все было не так просто. Они искали способы прорыва к иному миру не только с помощью «спонтанного рисунка». Художники стремились получить доступ к тому, что Луи Арагон определял как «скрытую реальность», которая «дает вопрошанию человека возможность обновиться в ней; то, чего он был всегда лишен в бренном мире, – источника воды, которую он жаждет».

Вероятно, Арагон даже не задумывался о том, что, говоря об «источнике воды», он пользуется христианской метафорой. Арагон не учитывал предупреждения Спасителя – «не из всякого источника пейте».

Христианство было не в чести. «Источник» для вдохновения искали в «помутнениях человеческого разума». Гипноз, например, представлялся сюрреалистам вполне оправданным инструментом для этих целей.

В 1922 году группа художников проводит эксперимент, который в текстах сюрреализма называется «Сны». В один из сентябрьских вечеров член группы Рене Кревель подвергается экспериментальному гипнотическому сну, о чем и извещает своих друзей, котбрые решают проводить совместные сеансы гипноза. Они проходят в студии Андре Бретона, в доме № 42 по улице Фонтен. На первом этаже дома – кабаре «Рай и ад»; в доме напротив – еще одно, с названием «Небытие».

В экспериментах будут участвовать все художники, но героем опытов с гипнозом станет поэт Робер Деснос.

Введенный в гипнотическое состояние, Деснос будет говорить, писать, рисовать и разговаривать с окружающими.

Вот как Арагон вспоминает о Десносе в «Волне снов»:

«В кафе, в шуме голосов, при ярком свете и толкотне, Роберу Десносу достаточно было закрыть глаза, и вот он уже говорит, и среди пивного дыма словно вдруг обрушивается на головы, с пророческим грохотом и клокотанием, Океан... Из неведомой, кромешной глубины исходят эти откровения; в них чувствуется революционер, древний фанатик, апостол...»

Гипноз это или самогипноз – во всяком случае, игра становится уже серьезной. Серьезной настолько, что покончить со всем этим Бретон решает в конце 1923 года. Причиной послужило следующее: во время одного из сеансов Деснос в сонном трансе схватил нож и бросился с ним на Элюара, и Бретону с Максом Эрнстом остановить его удалось с трудом.

«Как правило, в таком состоянии Деснос становился крайне агрессивным. Часто повторяемые опыты приводят к постоянному раздражению и крайней возбудимости. Испытуемые худеют. Их сон длится все дольше. Они не хотят, чтобы их будили. Засыпают, если видят, что кто-то спит; и во сне продолжают двигаться, ведут себя, точно они из какого-то иного мира. Иногда приходится вырывать у них из рук нож. Губительные физические последствия и то, что почти невозможно в обычных условиях вывести из подобного каталептического состояния, – все это заставляет по-иному взглянуть на необыкновенный эксперимент; и уже те, кто вчера еще, небрежно облокотившись на перила, взирали на происходящее, – сегодня настоятельно требуют прекращения», – записывает Арагон.

Поразительно, но с Десносом происходит то же самое, что и со многими медиумами и спиритами. В своем «гипнозе», который сегодняшний психолог определил бы как аутогенный транс (или спонтанную медитацию), художник пытается расширить границы личности, выйти за пределы обычного восприятия. Взамен – получает истощение и вспышки немотивированной агрессии. Бретон прекращает эксперименты, потому что чувствует, куда они ведут, – к подлинному безумию.

Однако публика вокруг всего этого не знает. Для нее лишь важна эта шокирующая новая эстетика «открытого

" сознания». Постепенно частный художественный идеал становится привычным – сюрреализм становится формой массового сознания.

Галлюцинации, сошедшие с картин и вышедшие из поэтических сборников, скоро буквально оживут под воздействием LSD. К новым зрительным образам привыкают, они перестают казаться опасными.

Кроме того, разумеется, существовали и всегда будут существовать прямые контакты «дионисической» живописи и наркотиков. Дадаисты открыли для культуры Томаса де Квинси с его опийными грезами, а сюрреалисты провели невероятное количество экспериментов не только с гипнозом, но и с марихуаной в качестве средства «открывания» дверей творчества. Современная критика с большой неохотой признает, что в специфических художественных открытиях сюрреалистов «повинны» не только фантазия и сеансы гипноза, но и эксперименты с гашишем, ибогаином и, позднее, пейотой.

Третьим источником, подготовившим «психоделическую веру», была... медицина, точнее, та ее область, в прерогативу которой входили болезни души – психиатрия.

Какую роль на протяжении истории человечества играла профессия врача? Гиппократ, например, считал, что главной задачей врачевания является преодоление боли. Однако Гиппократ был жрецом божества Асклепия, покровителя медицины, и в том, какую боль нужно лечить, а какую человек должен преодолевать усилием собственной воли, исходил из откровений сдрей религии.

Ибн Сина, известный в Европе как Авиценна, расширил понятие боли и описал главную задачу врача как избавление человека от страданий. Однако Авиценна был мусульманином и одним из учителей суфизма – тайного мистического учения в структуре ислама. Определяя, что есть страдание, он опирался на Коран.

У медицины XX века уже отсутствует подобная духовная опора.

Материализм, как таковой, здесь абсолютно беспомощен. Принимая то или иное решение, врач может ориентироваться лишь на собственное «моральное чутье», которое – условно – считается непогрешимым.

Взять, положим, ту же боль. Она является защитным механизмом человеческого тела при адаптации (приспособ-

лении) к внешней среде. То есть боль – сигнал того, что некоторое действие неприемлемо для тела. Если мы дотрагиваемся рукой до раскаленного утюга, то испытываем боль и отдергиваем руку. Если боли не возникает, нет и необходимости отдергивать руку, а значит, наша плоть будет медленно сгорать.

Значит, от боли, как от феномена, человека полностью избавлять нельзя – он погибнет. Как же все-таки определить, какую боль необходимо лечить, а какую – нет?

Аналог такой физической боли, но уже в человеческой душе, называется депрессией. Депрессия – одно из нормальных состояний нашей психики. Если мы поступаем или ведем себя неправильно, то испытываем душевную боль – депрессию. Она – сигнал того, что в нашей жизни что-то не так.

Преодолевая эту боль, мы учимся поступать правильно, уже не в мире физических объектов, но в обществе других людей.

Если, например, у меня умер близкий человек, то я должен испытывать депрессию. Посредством ее я соотношу себя с потерей близкого. Все это время во мне перемежаются мысли о жизни и смерти, и я учусь жить дальше вместе с этими мыслями, притом что отсутствие любимого существа тоже включено в их строй.

Если же в подобном случае я не испытываю депрессии, то, по всей видимости, я ненормален – в моей душе существует дефект нравственного чувства, недостаток способности к состраданию.

А если считать эту способность страдать и сострадать залогом моего развития как личности среди других людей, то отсутствие такой способности означает только одно: душа моя не развивается.

Даже более того, можно смело сказать: способность страдать и сострадать есть залог развития моей души.

Если я страдаю, значит, я чувствую, что я не прав. В результате страдания я понимаю, что мне необходимо измениться – углубить свои знания о мире или изменить свои реакции на окружающее. Значит, я ищу способы преодоления собственной неправоты, вызвавшей страдание. Моя душаразвивается.

Если с помощью таблетки я избавлен врачом от любого вида душевного страдания, у меня просто не может быть повода для того, чтобы что-то менять в своей жизни.

Мне не нужно ничего понимать.

Меня не покидает чувство собственной правоты. Какое бы решение я ни принял, я ощущаю его как правильное.

Я не способен взглянуть на свои поступки со стороны.

Я не чувствую ударов судьбы, и мне не нужно их анализировать.

Я живу с абсолютно счастливой улыбкой на лице, из-за нее я не способен понять, что постепенно становлюсь идиотом...

Одним из главных заветов Христа, сущностью христианского учения, можно назвать возможность понимания истины только через преодоление страдания.

Поиск «магической таблетки» – это прямо противоположный путь. Это путь, ведущий свое происхождение от ереси гностиков, через алхимию, к магическим оккультным учениям XX века.

Это путь поиска «запретного чуда», которое прячется на той самой «дионисической» темной стороне сна и безумия, которая вызвала напряженный интерес в начале XX века.

Как отличить болезненную депрессию от состояний естественных и необходимых человеку для осознания и преодоления страдания? Можно, конечно, отделаться чисто «количественным» различием. У психически больных людей конкретно-психологических причин для депрессии найти не удается или длительность самой депрессии не соответствует той объективной причине, которая ее вызвала.

Однако, читая эти строки, вы, наверное, уже чувствуете хлипкость такого рода объяснений. Ведь событие, не имеющее никакого значения с точки зрения врача-естественника, может быть необыкновенно значимым с точки зрения, например, человека глубоко верующего.

В требующемся критерии должна быть очевидна какая-то нравственная основа.

Но в эпоху, объявленную Ницше «эпохой сумерек богов», роль, которую во все предшествующие времена играл жрец или священник, современный врач вынужден был принять на себя...

В поисках критерия, с помощью которого болезнь души можно отличить от ее нормального, свойственного ей страдания, психиатры, сами того не заметив, пошли двумя различными путями.

Часть врачей начала создавать теории близкие религиозным. Профессиональные течения внутри «научной» психиатрии стали все больше и больше походить на секты...

Для рассмотрения этой проблематики нужна, очевидно, отдельная книга. Здесь же хочется лишь обратить внимание на то, что чем дальше новые течения уходили от христианской доминанты, тем больше они, часто незаметно сами для себя, скатывались в обиталище языческих богов и в дух язычества.

Главная задача психоанализа всегда была, по существу, той же самой, что и задача сюрреалистов: «раскрыть дверь» между бессознательным и сознанием.

По сути, это обозначало, что в «аполлоническое» «Я» должно проникнуть «дионисическое» знание.

В случае Фрейда эта задача была завуалирована тем, что в его модели бессознательного на поверхность исследования выходил такой сугубо биологический фактор, как инстинкт продолжения рода. Фрейд хотел, чтобы человек встретился лицом к лицу со своим главным биологическим влечением – сексуальной потребностью и именно эту потребность осознал... как основное содержание своей души.

Но ведь именно это и сделали Адам и Ева в первый миг после совершения первородного греха!

Получается, что Фрейд пытался выступать перед культурой если не в роли змия-искусителя, то в образе яблока с Древа познания добра и зла. Но оно, по принятой в психоделической среде гипотезе, на самом деле было... галлюциногенным грибом.

Создатель психоанализа знал и писал о том, что за тысячи лет до него фактор полового влечения был главной цементирующей основой практически всех языческих культов и религий.

Ведущим в этих религиях было понятие рода. Священные животные – духи древних племен – воспринимались как прямые предки живущих ныне индейцев. Жизнь племени определялась тщательной регламентацией полового влечения внутри его. Приоткрытая Фрейдом завеса бессознательного способствовала возврату из небытия всего того, что так или иначе соотносится с древними культами рода. Его учение вновь, спустя тысячелетия, сделало половое вле-

чение одним из главных факторов, определивших культуру XX века.

Благодаря Фрейду, секс и его символы вновь стали «богами» для цивилизации.

Его первый и ближайший ученик (а чуть позднее, и ближайший противник) Карл Густав Юнг уже, не вуалируя, совершенно четко назвал вещи своими именами. «Мы должны выпустить древних богов человеческой культуры из забытья коллективной памяти», – писал он.

Юнг обнаружил в общечеловеческом бессознательном живых богов древних культов, богов конкретных, с образами и именами. Врач Юнг считал показанным, в целях избавления человечества от страданий, возврат в культуру... языческих богов. Ричард Нолл в конце века написал книгу, в которой доказывал, что Юнг всю жизнь стремился создать отнюдь не новое направление в психологии – он создавал оккультную секту, считал исследователь.

Психоанализ открывал путь назад к духовному прошлому (и не скрывал этого!). И именно поэтому, как никакое другое направление в психологии, психоанализ изучил структуру «дионисического» начала человеческой души. Не случайно для описания проблем, связанных с галлюциногенами, во всем мире пользуются терминами Карла Юнга, и наша книга – отнюдь не исключение.

Один из учеников Фрейда, создатель малоизвестного в нашей стране направления психоаналитической терапии, получившего название «микропсихоанализ», итальянский врач Сильвано Фанти, подтвердил наш тезис совершенно неожиданным образом.

Фанти ни в чем, в отличие от Юнга и Адлера, не противоречил Фрейду. Его терапия отличалась от Фрейдовой только большей продолжительностью самого сеанса психоанализа (около 5 часов) и большей частотой встреч аналитика со своими пациентами. Это позволило доктору и его ученикам, как писал Фанти, «поднести к бессознательному пациента аналитический микроскоп». Интересно, что удлинить сеансы психоанализа автор методики решил в 1953 году – накануне психоделической революции.

Под микроскопом в глубине бессознательного Фанти обнаружил... пустоту. Поиск пациентом пустоты в глубине самого себя стал основой лечебной методики Фанти. Вот к каким выводам привело автора это открытие: