Некоторые общие замечания о языковедении 6 страница

ного имени вещи. Эти названия в свою очередь также образуют целую иерархию форм; мы располагаем корневыми словами, словами
с имеющим свое самостоятельное значение аффиксом, составными
словами, сочетаниями существительного с прилагательным и т. д.,
представляющими собой исчерпывающий перечень отдельных, даже
незначительных, признаков.

Каким образом и когда новое обозначение, возникшее первоначально наряду со старым, заменило его, можно установить лишь в
отдельных случаях; однако при всех обстоятельствах основная при­
чина данной замены — это ощущаемая тем или иным индивидуумом потребность в ней.

Я высказываю, возможно, здесь тo что само по себе понятно, од­нако эта мысль до сих пор все еще не получила широкого распрост­ранения. Слово потребность следует понимать в самом широком смысле; она может быть различного рода, возникать из требований соответствия, ясности, удобства, краткости, действенности и т. д, короче говоря, она вызывается известным преимуществом но­вого обозначения по сравнению со старым. Что касается средств, которые при этом используются, то принципиального различия между новым названием старого и обозначением нового не сущест­вует, так как все новое в известном смысле является старым, или, иными словами, оно продолжает старое и показывает нам это старое

всегда в новом облачении.

Вместо того чтобы говорить об изменении обозначения обычно говорят об изменении значения. Это имеет известное основание, по­тому что и то и другое по существу имеет в виду одно и то же, но только оно рассматривается с различных сторон; в первом случае в аспекте вещи, во втором — в аспекте слова. В первом случае на­правление нашего взгляда совпадает с направлением процесса, во втором — никакого процесса от слова к вещи не происходит, здесь перед нами лишь отношение. Следовательно, потребность в обновле­нии исходит не от слова. Я вижу перед собой бутылку; я подыски­ваю короткое и меткое название для ее верхней, суживающейся части. Так как бутылка в целом напоминает мне человеческую фи­гуру (в рисунках доисторического человека человеческая фигура изображалась наподобие бутылки), а ее верхняя часть — горло, то я и называю поэтому верхнюю часть бутылки горлышком. Такое рас­пространение обозначения, производимое говорящим, восприни­мается слушающим как расширение значения.

Подобно тому как вещь первична по отношению к слову, а выра­жение мысли с помощью слов первично по отношению к пониманию, так и обозначение во всех своих проявлениях первично по отноше­нию к значению. Как здесь, так и везде мы имеем дело с двуглавостью языка, и это необходимо всегда учитывать. Изучение обозна­чения должно начинаться с изучения его тени; многочисленные, пространные и глубокие исследования, посвященные вопросу об из­менении значения слова, не утрачивают своей ценности, хотя тут и потребуется пересмотреть кое-какие из установленных связей.

281

Ч

Я уже указывал выше, что история вещи и история слова своей сущности абсолютны; впрочем, в отношении последней это действительно лишь с одним существенным ограничением. Фонетический облик слова часто испытывает влияние со стороны фонетического облика другого слова, причем посредником в этом служит значение («народная этимология» в самом широком смысле); подробно останавливаться на этом мы здесь не будем. Что же касается вещи, то, если мы будем рассматривать ее как первичное явление, подобное влияние полностью исключается; однако, поскольку вещь, »^ как и слово, возникает в результате человеческой деятельности, напрашивается предположение, что в отдельных случаях известное влияние возможно и здесь. В этом случае в роли посредника высту-пает обозначение, к которому и приспосабливается самая вещь. Так, в слове Pfeifenkopf (трубка без мундштука; буквально: головка трубки) слово Kopf (голова) ощущается как равнозначное другому немецкому слову с тем же значением — Haupt, в связи с чем, по-ви­димому, эту главную часть трубки часто и охотно вырезывают в виде человеческой головы. Наблюдаются и такие случаи, когда сущест­вующее отношение акцентируется с большей силой. Одна из при­надлежностей домашней утвари называется Feuerbock (таган; бук­вально: очаговый козел) — что-то напоминающее козла, и эта уподобление получает затем дальнейшее развитие. По своему проис­хождению сюда же принадлежат и так называемые самоговорящие гербы, которые, однако, являются не самостоятельными вещами, а лишь символами.

Объяснение основных отношений между «вещами и словами» является существеннейшей частью методики этой области исследо­вания; она учит нас познавать условия, в которых нам предстоит работать. Какими путями нам придется идти при этом, зависит от причин общего характера, которые, как я уже указывал, коре­нятся по большей части в индивидуальных склонностях. Наряду с этим и самые процессы, подлежащие нашему исследованию, также в той или иной степени несут на себе печать индивидуаль­ного, и хотя все они и обладают чертами общности, однако каждый из них имеет нечто свойственное только ему, так что он не может быть окончательно разъяснен с помощью установленных законов. Мы можем встретиться с абсолютными положениями (например, с допустимостью аналогии или с оценкой ассоциативной способ­ности) или с относительными (например, с ценностью противореча­щих друг другу доводов), но о каком-либо единообразном измере­нии их не может быть и речи. Едва ли можно дать здесь и какие-либо общие формулировки математического характера, например, что ряд гипотетических ступеней или переходов тем больше теряет в своей вероятности, чем более удлиняется; и действительно, многие считают, что если каждый член такого ряда одинаково вероятен, то и сумма их должна обладать той же степенью вероятности (тогда 282

как при возведении в куб, т. е. при двукратном умножении на самое себя, дробь 3/₄ становится меньше 1/2)•

Отсюда следует, что наша основная задача состоит не в нанизы­вании возможно большего числа остроумных выводов, но в установ­лении максимального количества относящихся сюда фактов. Если бы мы не были осведомлены о способах приготовления древними гу­синой печенки или какого-нибудь столь же изысканного блюда, то мы не могли, бы понять романских слов со значением «печенка». Кроме того, такие слова освещают и культурное значение вещи. Мы знаем, что некогда был чрезвычайно распространен зубчатый серп (die gezahnte Sichel); соответствующее выражение со значением «жать, косить» подтверждает, что такой же серп применялся на территории романских языков, а отсюда особенно наглядно выяс­няется связь географии вещей и слов. Нередко наблюдается, что то или иное старое слово сохраняется как название какой-нибудь вещи, а изменение этой вещи обозначается уже путем добавления к нему другого слова, как правило, противоречащего основному, например Silbergulden (серебряный гульден; буквально: серебря­ный золотой) или Wachszundholzchen (восковая спичка; буквально: восковая трутовая щепочка). Последний пример позволил бы нам, если бы спички, например, вышли из употребления и мы о них ничего не знали, сделать вывод о том, что они все же некогда суще­ствовали. Гораздо труднее вызвать из полного забвения представле­ние о предшественнике спичек, усовершенствованном огниве, как среднем звене между так называемым NuВband (огниво, француз­ское briquet) и спичкой (пьемонтское brichet).

Методика, стремящаяся постигнуть частности, потребовала бы очень много доказательств, выделить которые из всей совокуп­ности явлений по большей части трудно. Поэтому мы должны отка­заться от той традиционной грамматики, которая обычно излагается в наших хрестоматиях.

ЗАМЕТКИ О ЯЗЫКЕ, МЫШЛЕНИИ И ОБЩЕМ ЯЗЫКОЗНАНИИ

...Слияние логики и грамматики или отождествление их, практи­ковавшееся в прежнее время, вызвало в дальнейшем сильную реак­цию. Исследователи какого-либо языка или, точнее, историки языка идут в этом направлении по большей части даже дальше, чем пред­ставители философии языка (например, Штейнталь или Вундт); по их мнению, языкознанию нет никакого дела до логики, и они подчеркивают это с такой радостью, как будто у них вместе с логи­кой свалился с сердца тяжелый камень. Относясь совсем иначе к психологии, они тем не менее не признают внутренних связей между этой последней и логикой, имея в виду лишь нормативную логику, которая ни в какой мере не совпадает с нормативной грам­матикой.

283

Между протестом Есперсена¹ (в его «Sprogets Logik») против «изгнания логических исследований из грамматики» и его попыткой «побудить грамматику и логику служить целям взаимного освеще­ния» мы перебрасываем небольшой мост в виде ответа на вопрос: как лучше извлечь золото логики из руды языка? Ведь добытое зо­лото часто оказывается недостаточно чистым и блестящим. Но при этом естественно напрашивается следующий вопрос: как мы должны понимать термины, стоящие в заглавии книги Есперсена? Что, собственно, он имеет в виду: логику или грамматику языка? В качестве основы для своего исследования Есперсен, не оговорив, этого предварительно, использует свой родной язык, т. е. датский. Правда, то, что свойственно всем языкам, доказуема и в каждом из них; однако, не осмотревшись внимательно вокруг, мы не можем осуществить свою задачу. Насколько далеко должен проникать При этом наш взор, сказать заранее невозможно: общая масса язы­ков неисчерпаема; она образует независимо от того, происходят ли языки из одного источника или из многих, непрерывный ряд, при­чем между реально существующими, т. е. доступными нам, языками находится бесконечно много гипотетических языков, из которых одни рассматриваются как уже угасшие, другие — как языки буду­щего. Таким образом, мы должны брать по крайней мере отдельные пробы из различных языков. Однако Есперсен не разделяет этого взгляда; правда, он выходит в своем труде за пределы датского языка, но делает это еще реже, чем ранее в отношении английского языка 2

Гораздо важнее, впрочем, в этом случае не объем привлекаемого-
материала, а способ его рассмотрения; здесь мы должны возвратиться к первому из поставленных нами вопросов. Представим ceбe элементы логики и грамматики в состоянии покоя и в прочной связи
друг с другом, например как отражение берегов горного озера на
его гладкой поверхности. Рассматривая языковые слои, мы видим,
что каждый слой содержит в себе логические явления, относящиеся
к различным ступеням развития, что вызывает в нас желание выяснить эти явления в их взаимной связи и проследить их вплоть до
возникновения. Однако Есперсен не проявляет к этому почти никакого интереса, и если в первой из упомянутых выше книг он не уклонялся еще от обсуждения вопроса о языке первобытного человека,
то здесь он избегает его. Однако мы не сможем Продвинуться вперед,
если наш исходный пункт не будет достаточно прочным; мы вправе
углубляться в отношения доисторического времени, однако не с по­
мощью пламенного воображения, но путем холодного и трезвого
рассуждения.

Первые языковые образования, вызванные жизненными потреб­ностями и необходимостью, могли быть только аффективными, воле-

¹ Отто Есперсен — крупный датский лингвист, известный рядом работ в области общего языкознания (например, «Прогресс в языке», 1894; «Язык», 1922, и др.)- (Примечание составителя.)

^а «Progress in language with special reference to English», 1894.

284

выми проявлениями чувственных впечатлений; сюда относятся: предложения-требования (Heischesatze) — Geh! Komm! (Иди! Приди!) и предложения-восклицания (Ausrufungssatze) — Blitz! Re-gfen! (Молния! Дождь!), которые, сохраняя прежнюю форму, про­должают жить и сейчас в виде повелительного наклонения и безлич­ных выражений. К одночленным предложениям второго рода примкнули впоследствии двучленные предложения-высказывания (Aussagesatze); это наиболее древние суждения, первые проявления логики в языке. В дальнейшем аффективное и логическое пронизывают всю жизнь языка, причем первое усложняет, второе упрощает. Когда ребенок вместо bog, lag (согнул, лежал; правильные имперфекты от biegen и liegen) говорит biegte, liegte (неправильно, по аналогии образованные имперфекты от тех же глаголов), исходя из хорошо ему известной формы kriegte (имперфект от kriegen — воевать), то он действует хотя и бессознательно, но логично; бессоз­нательно, но также логично и изначальное грамматическое твор­чество на почве которого в настоящее время возникли такие языки, как креольские. Что касается международных вспомогательных языков, то они строятся на сознательно логической основе.

* * *

Историческое рассмотрение синтаксиса без философского осмы­сления не способно привести к широким и достоверным резуль­татам; последнее вводит в свою колею первое и сопровождает его на этом пути. Но наряду с этим существует еще более исконная, также взаимно дополняющая друг друга или взаимно проникающая двойственность в рассмотрении языка. Я направляю свой взор или снаружи вовнутрь, или изнутри на находящееся снаружи; учение о языке является либо учением о значении, либо учением об обозна­чении¹ и имеет своей целью либо понимание его сущности, либо описание наличных в нем форм. Габеленц пользуясь терминами «аналитический» и «синтетический», ясно объяснил это различие и ввел его в практический обиход. Конечно, к историческому син­таксису приложим в первую очередь аналитический метод; но яв­ляется ли он единственно возможным и всегда ли ему следует отда­вать предпочтение? Мы представляем себе изменение значения при­мерно так же, как фонетическое изменение, т.е. как Своего рода дугу, соединяющую это изменение с представлением и представле­ние со звуковой формой в качестве опорной точки. Однако, когда звуковая форма связывается с уже наличным представлением, то последнее освобождается от своей прежней звуковой формы. Таким образом, все заключается здесь в относительной силе связей между представлением и обеими звуковыми формами, причем представле­ние вместе с тем является и опорной точкой...

¹ «Die Sprachwissenschaft, ihre Aufgabe, Methoden und bisherigen Ergebnisse», Лейпциг, 1891.