Некоторые общие замечания о языковедении 5 страница

270

неспособности органов речи к произнесению некоторых звуков подтверждается фактами, хотя и в меньшей степени, чем это представлял
себе Остгоф...

...Формальные пороки младограмматической догмы не дают мне еще достаточных оснований для формулировки моего взгляда в виде антитезы, и я не скажу: «фонетические законы знают исключения». Но если из этой догмы делают тот вывод, что «спорадических фонети­ческих изменений не существует», то я, наоборот, утверждаю: «спо­радические фонетические изменения существуют». Окажись я вы­нужденным признать понятие «непреложность», я применил бы его скорее к факту существования спорадических фонетических измене­ний, чем к фонетическим законам, поскольку всякое фонетическое изменение на известном этапе является спорадическим. И если во что бы то ни стало необходимо охарактеризовать эти точки зрения в про­тивопоставлении их друг другу, то уместно говорить об абсолютной и относительной закономерностях.

Остается доказать еще,— правда, мне это кажется излишним,— что, вкладывая более широкий смысл в получившее, к сожалению, права гражданства выражение «фонетические законы», мы на прак­тике, т. е. в специальном истолковании слов и форм, не испытываем в связи с этим никаких затруднений. Считают, что учение о фонети­ческой непогрешимости вносит в научное исследование большую строгость. Однако сторонники этого взгляда исходят здесь из оши­бочного положения: строгость научного исследования должна про­являться не в объекте, а в субъекте его, не в. установлении более строгого закона, а в более строгом следовании тому закону, без ко­торого невозможна никакая наука и который обязателен для всякой науки, т. е. закону причинности. Это строгое следование данному за­кону вырабатывается само собой в неуклонном прогрессе науки, и оно же приводит к постепенному изменению ее характера: наука пе­рестает быть описательной и переходит к истолкованию фактов. В языкознании вначале, прежде чем взяться в широком объеме за исследование причин возникновения тех или иных явлений, также много занимались собиранием фактов. Однако считать это времен­ное самоограничение отрицанием принципа, что различные следст­вия имеют различные причины, кажется мне грубым искажением истины. Кроме того, отмечая то или иное отклонение от общепри­знанного закона, лучше молчать о причинах этого отклонения, чем высказывать плохо обоснованное предположение. Ошибки, против которых так ополчились младограмматики, или давно уже преодо­лены, или представляют собой рецидивы былого, от которых не сво­бодна никакая наука и которые, если принять во внимание много­численные прегрешения младограмматиков в отношении их собст­венной теории, заслуживают снисхождения, особенно с их стороны, или, наконец, это вообще не ошибки.

Что касается меня, то мне, напротив, учение о непреложности фонетических законов представляется тормозом для дальнейшего

271

развития науки в соответствии с законом причинности. По своем
существу эти законы представляют собой эмпирические законы, ко-
торые, как подчеркивает Вундт, должны быть преобразованы в за-
коны, базирующиеся на причинно-следственных отношениях. Но
разве не поразительна непоследовательность младограмматиков
которые, не понимая сущности фонетических законов, все же хотят
до конца постигнуть природу исключений? И разве не порази-
тельно также, что они ищут причину последних главным образом в
воздействии ассоциаций по смыслу и оставляют при этом вне рас-
смотрения прочие факторы, например смешение языков? Особенно
опасны, как мне кажется, подобные взгляды в приложении к роман-
ским диалектам, какими их сохранили для нас средневековые руко-
писи. Короче говоря, возникновение основного принципа млад
грамматиков не знаменует для меня никакого подъема в истории
языкознания, и я не думаю, чтобы с его появлением оно стало раз-
виваться уверенней и быстрей; я не думаю также, что грядущие поко-
ления смогут обнаружить какой-либо благодетельный перелом, срав-
нивая между собой «Saggi ladini» Асколи и «Tiefstufe im indogerma-
nischen Vokalismus» Остгофа.

История этого блистательного софизма младограмматиков, сбившего с толку многих, достойна внимания. Корни его уходят к былым воззрениям, отрывавшим язык от человека, отводившим языку свою особую жизнь, воззрениям, которым первоначально была свойственна мистическо-романтическая, а затем строго естественно-научная окраска. Учение о непреложности фонетических законов, хотя фактически и не восходящее к А. Шлейхеру, но возвещенное в его духе, маячит перед нами словно древность, перенесенная в нашу эпоху, признающую за языкознанием право именоваться наукой о духе, видящую в языке не созданный природой организм, но продукт социальной жизни. Особенно удивляет меня, что мы сталкиваемся с этим учением в «Prinzipien» Пауля, который с такой глубиной оха-рактеризовал в названной работе сущность языковых явлений; впрочем, оно фигурирует здесь в очень смягченном виде. Вообще говоря, сторонники этого учения в поисках доказательств принуждены были отказать от первоначальной догматичности изложения, и многочисленных поправках и дополнениях к основному тезису мла-дограмматиков без труда вскрываются его внутренние противоречия. Лучшей критикой этого тезиса могло бы явиться, возможна простое сопоставление многочисленных редакций, в которых мы встречаем его, начиная с Остгофа и до Дельбрюка. Широкое распространение тезиса младограмматиков — отнюдь не аргумент в его пользу. Лишь немногие разделяют упомянутый тезис в силу того, что пришли в своих исследованиях к аналогичным выводам или подвергли его всесторонней проверке; большинство же усвоило его из-за отмеченного выше методического удобства. Этот тезис вполне пригоден для того направления, которое ведет ныне науку по пути к ремеслу. Столь метко названная В. Шерером «ме-ханизация методов» сводит до минимума требования к самостоя-272

тельной мысли и дает возможность привлечения к «научной» ра­боте огромной массы фактически непригодных для этой цели людей. Я был бы в высшей степени огорчен, если бы во всех тех случаях, когда хотел быть возможно более резким и определенным — и в ин­тересах дела должен был быть таковым,— нанес кому-либо оскорбле­ние; я был бы огорчен этим тем более, что связан многочисленными узами дружбы со школой младограмматиков; к тому же я чрезвы­чайно ценю достижения отдельных ее представителей, за исключе­нием того, разумеется, что отмечено печатью специфически младо­грамматических взглядов. Грубые нападки, которые запятнали но­вейшие анналы нашей науки, побуждают, по-видимому, многих из нас к излишней сдержанности. Однако терпимость, чрезвычайно приятная спутница научного исследования, может иметь место лишь в личных отношениях и не должна распространяться на существо дела. Всякий, кто из терпимости пожелал бы примирить две взаимно исключающие друг друга этимологии или оставить этот вопрос нерешенным, подвергся бы, разумеется, порицанию; точно так же и здесь, где дело идет о важнейших принципах, не могут иметь места посторонние соображения, относящиеся не к области науки, но по­рождаемые личным произволом. Правда, имеются многие, не воз­дающие должного лингвистическим принципам; эти люди считают их неоднократное и тщательное обсуждение излишним и утомительным. Против последних, по крайней мере в этом отношении, я иду в ногу с теми, от которых меня отделяет обсуждаемый здесь дискуссионный вопрос. Я не намерен возвращаться к расхождениям в практических выводах, существующих между младограмматиками и нами, раз­деляющими противоположные взгляды; эти расхождения, быть мо­жет, и не так велики. Но младограмматики не только предписывают правила, они настаивают также на определенном, факте, который весьма существен для языкознания в целом. Разве само по себе не безразлично, происходит ли романское andare (ходить) от adnare, addare или ambulare, или от какого-нибудь кельтского глаголь­ного корня? Переходит ли в данном диалекте 1 в г, а в другом г в 1? Какой смысл во всех этих бесконечных этимологических или морфо­логических соответствиях, в бесконечном ряде фонетических зако­нов, пока они остаются изолированными, пока они не подверглись осмыслению в высшем плане? Они служат, правда, частично и при­том лишь в качестве вспомогательного средства для освещения род­ственных и культурных связей между народами; но прежде всего они должны быть использованы в пределах языкознания как тако­вого. Мы должны научиться находить общее в частном, и в силу этот го правильное понимание какого-нибудь важнейшего факта, играю­щего решающую роль в языковедной науке, имеет гораздо большее значение, чем понимание любой частной формы явления.

Этот вопрос относительно значения основных принципов тесно связан с вопросом о положении языкознания среди прочих наук, и по этой причине Бругман рассматривает их в' одной и той же ста­тье. Моя точка зрения совершенно противоположна его взглядам и

10 в. А. Звегинцев 273

по второму вопросу, и я полагаю, что столь желанное для него раз­решение разногласий едва ли возможно до тех пор, пока мы не от­кажемся от термина «филология». Разделение наук должно исходить из сути вещей, а не из разграничения по названиям, и меньше всего по таким названиям, которые с самого начала имели столь неопре­деленный смысл и к тому же неизменно неустойчивое значение, на­званиям, ведущим свое начало от тех времен, когда еще не было под­линной науки. Почему мы не решаемся говорить о языкознании, литературоведении или истории культуры как об отдельных нау­ках? Что касается существа дела, то я полагаю, что языки, как бы далеко они ни отстояли один от другого, в научном смысле связаны между собой гораздо теснее, чем язык и литература, даже тогда, когда они принадлежат одному и тому же народу. Тождество ис­следовательского метода гораздо важнее, чем объединение разно­родных объектов исследования. Пусть взаимообмен между языко­знанием и литературоведением будет настолько живым, насколько это желательно и необходимо; одно по отношению к другому—лишь вспомогательная наука» и только. Тщетно разыскиваю я в других областях знания аналогию тому, что следует понимать под термином «филология». Разве объединяют когда-нибудь, например, флору и фауну того или иного района в одну общую дисциплину? Если кто-нибудь пожелал бы рассматривать любую из многочисленных фило­логии в качестве практического предмета, в качестве своего рода «отечествоведения», то я ничего не имел бы против этого. Но я не могу согласиться с Бругманом, например, в том, что индоевропей­ское языкознание не представляет собой раздела общего языкозна­ния, но входит в состав индоевропейской филологии. Ставить гра­ницы языковых групп выше границ между отдельными науками я считаю тем более невозможным, что родство или неродство вомно­гих случаях все еще не установлено и эти вопросы в свою очередь являются объектами исследования. Бругман и многие другие уче­ные не придают значения сравнительному изучению неродственных языков; в таком же положении, рассуждая последовательно должны были бы находиться и сравнения между исторически не связанными явлениями в родственных языках, о которых говорит Бругман. Что касается меня, то я, напротив, считаю такие исследования, как работу А. Шлейхера о зетацизме (Zetazismus), написанную за несколько десятилетий до нас, в высшей степени плодотворными; лингвисты, следуя примеру естествоиспытателей, должны были бы чаще отправляться в путешествие по белу свету ради исследования того или иного явления или группы явлений. Это помогло бы про­лить свет не только на частное, но прежде всего и на общее. И если даже, согласно Бругману, результаты, получаемые от сопоставле­ния неродственных языков, идут на пользу лишь философии языкознания, то и это для меня доказательство ценности подобных сопо-ставлений, так как обособление в философии языкознания общего языкознания от языкознания частного, предмет которого отдельный язык или группы языков, представляется мне менее всего обо-

274

снованным. Всякое частное языкознание переходит в общее, должно быть составной частью его, и чем выше будет подниматься в науч­ном отношении общее языкознание, тем решительнее оно будет от­брасывать все случайное и эмпирическое. При самом тщательном ис­следовании частных вопросов мы обязаны не терять из виду общее, так сказать, самое общее; мы должны погрузиться в науку, чтобы затем подняться над нею, служить ей, чтобы овладеть ею.

ВЕЩИ И СЛОВА

I

Наличие тесной связи между вещью и словом никогда не вызы­вало никаких возражений; более того, недостаточно образованный человек, владеющий только родным языком, часто даже приравни­вает их друг другу, так что имя какого-либо лица нередко служит представлением о нем самом во плоти и крови. Однако эта связь ча­сто преувеличивалась и искажалась. Впрочем, я намерен говорить здесь не об обычном понимании этой связи, но о вещи и слове в ас­пекте теоретическом и исследовательском.

В однородном языковом сообществе происходит простое прирав­нивание слова и вещи. Там же, где мы имеем дело с неродным язы­ком, приходится прибегать к переводу, и в этом случае вначале воз­никают ошибки, объясняемые более или менее многочисленными, однако не слишком большими реальными расхождениями. Словарь, составленный по принципу объединения однородных вещей, горазда более поучителен, чем составленный в алфавитном порядке; в по­следнем эта поучительность отсутствует. Вакернагель не без основа­ния говорит: «Наиболее плодотворный путь, впервые открытый в средние века, для одновременного познания вещей и слов, обозна­чающих эти вещи,— это составление энциклопедических словарей». Этой фразой он начинает введение к своему изданию «Vocabularius optimus» («Наилучший словарь XIV в.»), выпущенному им в 1847 г. Я хочу привести здесь следующие его слова из краткого предисло­вия к этому словарю: «Noscitur autem universale per intellectum duobus modis vel quo ad quid nominis vel quo ad quid rei. Quid rei cognoscitur, per eius principia essencialia prius nota. Quid nominis autem noscitur cum apprehenditur quid significatur per nomen dum scilicet significatum diccionis innotescit intellectui»¹.

Во многих средневековых словарях потребность в наглядности находила свое выражение лишь в отдельных более или менее грубых изображениях различных предметов, но, начиная с «Orbis sensualium pictus (...pictura et nomenclature)» * Амоса Коменского (1658),

¹ «Все познается умом двумя способами: либо через сущность названия, либо-
через сущность вещи. Сущность вещи познается через ее основные признаки,
известные уже прежде. Сущность названия познается через понимание того, что
именно обозначает название, то есть в то мгновение, когда значение слова становится ясным уму».

² «Зримый мир в изображениях (...рисунок и название;».

изображение стало уже систематически служить целям усвоения языка. Мы непрерывно продолжали двигаться по этому пути, по­чему нашу эпоху можно назвать также эпохой иконоборчества, придавая, однако, этому слову смысл, противоположный тому, ка­ким оно обладало тысячу лет назад. Буквари, в которых ребенок приучается ассоциировать букву а с изображениями и наименова­ниями обезьяны или яблока (оба слова по-немецки начинаются бук­вой а— Affe и Apfel),— не что иное, как остатки прошлого. Нагляд­нее обучение распространяется теперь и на изучение иностранных языков, причем родной язык воспринимается здесь уже как по­меха и устраняется по возможности с помощью конкретных вещей или их изображений (большое значение здесь имели труды Феликса Франке). Вместе с тем поразительным образом расширилось и усо­вершенствовалось и иллюстрирование одноязычных энциклопедиче­ских словарей (вместо «энциклопедический» иногда пишут «слова и вещи»). Первое место в этом отношении занимает «Nouveau Larousse»; он гораздо полезнее для языковеда, чем немецкие «Konversati-onslexikon», поскольку он много нагляднее показывает вещи как таковые; то же относится и к малым, рассчитанным на повседневное пользование, словарям того же издания, а также ко всем их разно­видностям.

Хотя здесь в первую очередь преследуются практические цели, все же науке в этих изданиях неизменно отводится достойное место; наблюдение становится тем более точным и исчерпывающим, опи­сание тем более четким и доходчивым, чем больше они проникнуты духом науки. Она подымается здесь над фактами, чтобы постигнуть их во взаимосвязи; перед нами подлинная наука, пропитанная ду­хом исследования. Изучение вещей и слов далеко не всегда шло рука об руку; вещи и слова, впрочем, никогда не были оторваны друг друга, они всегда пребывали в тесном сообществе, будучи объединяемы филологией. До рождения нового языкознания они еще v нее примыкали друг к другу, и это, несомненно, принесло значительную пользу исследованию вещей, особенно в определенной области, а именно в «лингвистической палеонтологии», как она представлена в трудах О. Шрадера¹ и др. Исследование слов не в состоянии про-тивостоять воздействию, исходящему со стороны науки о вещах, благодаря анестезирующему действию «фонетических законов». Прогресс как в той, так и в другой области может быть достигнут ли при том условии, что исследование вещей и исследование слов будет идти совместно (а не только пребывать в соседстве друг с друга как это имело место до сих пор), готовые при случае оказать взаимную помощь; они должны проникать друг в друга, переплетаться приводить к результатам, одинаково необходимым и ценным как для той, так и для другой области. Короче говоря, союз «и» в выра-

¹ Имеется в виду книга О. Шрадера «Сравнительное языкознание и первобытная история. Лингвистико-исторические материалы для исследования индогерманской древности», русск, пер., Спб., 1886. {Примечание редактора книги.)

276

жении «вещи и слова» должен превратиться из символа сложения в символ умножения; необходимо создать историю веще-слов. Как следует понимать это и каким образом осуществить, я постараюсь разъяснить ниже. И то и другое отнюдь не просто. Первое потому, что, затронув какой-нибудь, даже самый незначительный, вопрос, мы неизбежно должны будем углубиться в психологию и филосо­фию языка, к тому же нам нужны не отдельные камни фундамента, но фундамент законченный, по которому можно было бы представить себе план всего здания. Даже всякая предварительная работа, ес­ли не считать простого собирания фактов, должна обладать некото­рыми чертами завершенной работы, и, наоборот, всякая завершен­ная работа является в сущности лишь предварительной. Что ка­сается второго вопроса, т. е. способа осуществления работы, то здесь на помощь нам приходит методика Гребнера¹ в области этнологии. Но как бы ни поражала нас предусмотрительность сторонников этой методики, ее все же нельзя считать непогрешимой руководительни­цей. Таковой не существует вообще. Вехи и буйки могут избавить пловца от опасности заблудиться, но достижение цели зависит ис­ключительно от его сил и ловкости. Это отлично понимает и сам Гребнер, о чем он и говорит как в конце введения, так и в конце всего своего труда.

_; Итак, самое благоразумное — это держаться среднего пути и, избегая, с одной стороны, чрезмерного увлечения умозрением, не впадать вместе с тем в догматичность.

II

Подобно тому как состояние или действие выражается предло­жением, так слово служит для обозначения вещи; впрочем, отмечен­ное отношение необратимо. Я могу спросить: как называется эта вещь? Я должен спросить: что обозначает данное слово? Вещь су­ществует целиком и полностью для себя; слово существует лишь в зависимости от вещи, в противном случае это пустой звук. Если эти­кетка, прикрепленная к какому-нибудь растению или винной бу­тылке, окажется сорванной со своего места, то она мне больше ни­чего не объяснит, в то время как растение и вино и без этикетки до­ступны нашему внутреннему познанию; изречение «Nomina, si nescis, perit et cognitio rerum»2, с полным основанием цитируемое Линнеем, справедливо лишь с' известными ограничениями, таким образом, вещь по отношению к слову -— это нечто первичное и устой­чивое, тогда как слово тяготеет к вещи и движется вокруг нее.

Мы можем на равных правах употреблять немецкие слова Ding или Sache (вещь); эти слова равноценны, хотя их употребление в ре­чевом обиходе не вполне адекватно. Между тем в романских языках

¹ Гребнер— австрийский этнолог, создавший в двадцатых годах XX в. идеалистическую теорию «культурных кругов», основанную на отрицании закономерностей исторического развития отдельных языков. {Примечание составителя.)

² «Если не знаешь названий, познание вещей невозможно».

с этим значением существует лишь одно слово — это cosa или chose.
Слово вещь в такой же мере относится к действиям и состояниям,
как и к предметам; в такой же мере к неодушевленному, как и к
одушевленному; к нереальному, как и к реальному. По отношению
к слову кентавр вещью является наше представление о кентавре,
причем слово вещь употребляется в этом случае в относительном
смысле. Но вместе с тем представления и слова всегда являются ве-
щами и в абсолютном смысле, вследствие чего слово кентавр также
является вещью, подобно тому как изображение предмета само по
себе является предметом. Здесь нет места для спора о приоритете,
так как само собой разумеется, что лишь существующее может быть
обозначено, именовано, изображено, символизировано, хотя средст-
ва, с помощью которых это осуществляется, возможно, служили
прежде другим целям.

Представления в отношении между вещью и словом играют не
случайную, но закономерную и необходимую роль. Подобно тому
как между фактом и предложением стоит мысль, так между вещью и
словом неизменно находится представление (поскольку оно не за­
меняет собою слова), или, как говорили средневековые схоласты:
«Voces significant res mediantibus conceptibus»¹. При этом большое
значение для изучения вопроса имеет переход от рассмотрения
вешей и слов в состоянии покоя к рассмотрению их в развитии.
На основании сказанного разъясняется возникновение синонимов и омонимов. Оно не вытекает из сущности языка в себе; идеал
всемирного языка заключается в том, чтобы каждое слово имело
лишь одно значение, а каждая вещь — одно единственное обозначение. Оба названных слова я употребляю в широком смысле и при
рассмотрении омонимов сознательно пренебрегаю их различным происхождением, которое нередко остается неясным в том или ином от­
ношении.

Достижению ясности больше всего могло бы способствовать со­поставление многозначных слов с вещами, имеющими много наиме­нований.

Слово история относится в одинаковой степени как к устойчи­вому, так и к неустойчивому и в обоих значениях как к одушевлен­ным, так и к неодушевленным предметам. Говоря об истории какого-либо дома, лошади, виноградника, иглы, горшка и т. д., притом серьезно, а не так, как, например, в сказках Андерсена, мы вклады­ваем в слово история первое значение, потому что хотя в этом слу­чае мы и имеем дело с бесчисленным количеством многократно пов­торявшихся и аналогичных друг другу явлений, но с известного расстояния они производят впечатление чего-то неизменного и не­прерывного. Правильнее было бы, конечно, говорить здесь об исто­рии строительного искусства, приручения лошади, культуры вино-

«Слова обозначают вещи посредством представлений».

278

градарства, кузнечного и гончарного производства и еще правиль­нее — об истории того, кто строит, приручает животных, сажает лозу, кует и изготовляет гончарные изделия.

Когда же мы говорим об истории слова, то мы имеем в виду лишь второе из отмеченных выше значений. Слово, произнесенное один раз, не может иметь истории, так как, будучи произнесено, оно уже больше не существует; историю может иметь лишь слово, воспроиз­водившееся бесчисленное количество раз, и эта история в основном является историей говорящего.

Таким образом, благодаря (деятельности), которая тво­рит и оформляет (вещи), возникает полный параллелизм между историей вещей и историей слов. Если цыганская семья гнездится среди развалин старинного дворца, если негритянский вождь водру­жает на голову в качестве короны цилиндр, если негритянская краса­вица в широко растянутых мочках ушей носит банку из-под консер­вов, то ни дворец, ни цилиндр, ни консервная банка не являются культурным достоянием этих народов; это чужие вещи, анало­гичные чужим словам. Если же подобные вещи приспособ­ляются в соответствии с действительными потребностями в них, то они становятся заимствованными вещами, составляю­щими аналогию заимствованным словам. Подобно потому как два слова, объединяясь друг с другом, образуют новое слово, так и две вещи, объединившись, порождают новую вещь; и так как такое объединение приводит к самым разнообразным последствиям, то при исследовании преемственности вещных форм мы часто сталки­ваемся с такими же затруднениями, как и при исследовании связи словесных рядов.

Если в этих случаях определенная пара, состоящая из вещи и слова, и имеет общую внешнюю судьбу (например, вещь заимство­вана одновременно с обозначающим ее словом), то все же внутреннее развитие их не дает нам права говорить о подлинном параллелизме между ними. Теоретически, однако, допустимо предположить, что слово идет, так сказать, в ногу с вещью, изменяет свой облик сооб­разно с вещью, и, таким образом, между языком в статическом со­стоянии и совокупностью самых разнообразных вещей не сущест­вует разрыва. Так прежде и думали и к этому продолжают стре­миться, имея в виду всемирный язык. В действительности же мы наблюдаем иное. Мы должны различать четыре вида истории: наряду с историей вещи и слова, которые до сих пор были предметом моего рассмотрения, историю обозначения и значения; два первых вида по своей природе имеют абсолютный характер, два последних — относительный. Мы не воспринимаем сразу все четыре названных плана, но в каждый отдельный статический момент обозначение сов­падает со словом, тогда как значение — с вещью, при этом связь между ними от одного статического момента до другого может и из­меняться. Поскольку же вещи и слова, несмотря на самостоятельное развитие, вступают в известное отношение, то и изображаться они должны не как параллельные, но как взаимно перекрещивающиеся

279

линии: вещи, например, как продольные, а слова — как поперечные
нити, как уток ткани. Чтобы распустить столь сложную ткан
необходимо начать с основы, т. е. с вещей, не забывая при этом, что
они вступают в связь со словами только с помощью представлений, а
последние возникают у лас лишь в меру присущей словам прозрач-
ности.

С течением времени какая-нибудь вещь может или претерпеть менения, или остаться, по крайней мере в существенном, неизмен-ной, если она по самой природе своей не является уже таковой. И< ходя из этого, можно было бы ожидать, что и обозначение в общем целом тоже будет вести себя соответственно; однако, в действительности оно так же часто сохраняется неизменным в первом из предположенных нами случаев, как и изменяется во втором. Последнее находит своё объяснение в том, что одна и та же вещь рассматривается и оценивается разными людьми совершенно различно, и это наблюдается даже среди современников. Отчасти здесь действуют объективные причины, среда, обстоятельства, при которых наблюдали данную вещь, но решающая причина — это чрезвычайно различные индивидуальные интересы каждого. Пусть читатель вспомнит об исключительном обилии синонимов среди названий растений, и без труда убедится, что в одном случае решающая роль принадлежит сравнению с другими растениями, в другом — восприятию красоты, в третьем — оценке полезности, в четвертом — суеверию и т. д Короче говоря, одному бросается в глаза один признак, другому -другой, в соответствии с чем он и дает название тому или иному предмету. Сюда присоединяется то обстоятельство, что, эти признаки мо-гут восприниматься с различной степенью отчетливости и что даже при полной расплывчатости их все равно возникают названия, которые в дальнейшем прочно укрепляются. И для этого также растительный мир может доставить нам весьма многочисленные и ра-зительные примеры. С другой стороны, даже полный переворот в нашем познании какой-нибудь вещи не ведет к изменению ее обозначения; так, например, на наш язык, как и на наше непосредственное повседневное восприятие, нисколько не повлиял тот факт, что мы не смотрим больше на солнце как на диск, но рассматриваем его*! как шар. 'Перейдем теперь ко второму случаю: вещь изменяется, слово, напротив, остается неизменным. Это повторяется всякий раз, когда*; то общее, что ощущается как ее сущность, сохраняется во всех модификациях вещи. При этом вещь нередко изменяется до неузна-ваемости, так что здесь было бы уместнее говорить о совсем новой вещи, чем о ее модификации; но так как назначение этой вещи остается прежним, то этого достаточно, чтобы она удержала свое старое наименование. При этом самое определение вещи сталкивается здесь с известными трудностями. Хотя старое название и продолжает существовать и широко используется, но в основном оно делается уже родовым, от которого мы и образуем слова для обозначения вида, подвида, различных разновидностей и т. д., вплоть до индивидуаль-