Суггестия в лингвистике 3 страница

Месяцы теплых эмоций не помогут неграмотно пишущему ре­бенку и не освободят его от связанных с этим насмешек, пережива­ний неудач и самообвинений; час или два технологии НЛП могут научить его писать правильно и снабдить его ощущением достиже­ния и самоценности. Вся эмпатия в мире не поможет фобику; полча­са технологии НЛП могут избавить его от жизни вперемешку со страхом. Если вы будете держать руку умирающего друга, это мо­жет облегчить его конец; правильная медицинская технология мо­жет спасти ему жизнь»,— так эмоционально доказывают преиму­щество НЛП как метода Коннира и Стив Андреасы (1994, с. 6).

7) Методики групповой психотерапии (психодрама, гештальт-группы, группы трансактного анализа, тренинговые — Т-группы, группы встреч, группы телесной терапии, группы танцевальной терапии, группы терапии искусством, группы голотропного дыха­ния и пр. (см., напр.: Перлз Фредерик, с. 6, 1995; Гроф, 1993, 1994; Рудестам К., 1993 и др.). Групповые формы психологической рабо­ты стали знамением времени в силу своей экономичности и эффек­тивности. Речь идет о специально создаваемых малых группах, уча­стники которых при содействии ведущего-психолога включаются в своеобразный опыт интенсивного общения, ориентированный на оказание помощи в самосовершенствовании. Работа таких групп ( в том числе телесных, танцевальных и пр.) сопровождается словесной продукцией как ведущего, так и участников группы, которая ока­зывает суггестивное воздействие наряду с другими методами.

Каждое из направлений располагает особыми типами текстов.

Представительница Грузинской школы установки Р. Г. Мшви-добадзе доказала существование неосознаваемых морфологических и синтаксических параметров в языке, влияющих на социальную перцепцию (1984). Психотерапевтами же до сих пор «поиск эмоцио­нально воздействующих форм при необходимости выразить то или иное состояние чаще всего определяется интуитивно. Этот процесс связан с самыми тонкими проявлениями сознательной и неосозна­ваемой деятельности человека и все еще далек от исчерпывающего научного объяснения» (Петров Н., 1986, с. 76-77).

Если это действительно так, задача жрецов-лингвистов — осознать эти параметры и научиться рационально их использовать.

Это тем более важно, что в психиатрической литературе появляется все больше сообщений о заболеваниях ятрогенией (см. напр. Свя-дощ, 1982, с. 54). Стоит ли дальше уповать на интуицию и утешать себя мыслью о том, что «нам не дано предугадать как слово наше отзовется...»?

Более того, существует ряд методов исключительно вербально­го воздействия на подсознание человека, так как язык — это крат­чайший путь латентного влияния на установки (к тому же общепри­знанно выделение вербальной магии как особого вида магического воздействия, не сопровождаемого ритуалами...).

Закономерно, что по мере усложнения коммуникативных задач возрастает трудность языкового общения, возникает необходи­мость в индивидуализации и множественности смысла (Барт, 1989, с. 417). С точки зрения воздействующей роли языка тексты психоте­рапевтического воздействия можно отнести к сложно организован­ным текстам. Преимущество изучения этих текстов перед текстами средств массовой коммуникации, прежде всего, в том, что можно достаточно быстро и надежно получить информацию об успешно­сти осуществленной коммуникации (при помощи измерения психо­физиологических параметров состояния личности посредством спе­циальной аппаратуры либо при помощи нестандартных вербаль­ных процедур получения информации).

С другой стороны, возвращаясь к теории текстов МС, разрабо­танной Б. А. Грушиным, можно заметить, что человечество с непо­колебимой настойчивостью в течение веков разрабатывало, сохра­няло и использовало специальные тексты, представленные в классификации как «автотексты массового сознания», часть из ко­торых (заговоры, мантры, молитвы) представляют собой универ­сальные, в высокой степени формализованные тексты, которые с полным правом можно охарактеризовать как суггестивные (прагма­тически маркированные).

...Ориентация лингвистики и философии языка на чужое иноязычное слово отнюдь не является случайностью или произво­лом со стороны лингвистики и философии. Нет, эта ориентация является выражением той огромной исторической роли, которую чужое слово сыграло в процессе создания всех исторических культур Эта роль принадлежала чужому слову во всех без исключения сферах идеологического творчества — от социально-политического строя до житейского этикета. Ведь именно чужое иноязычное слово прино­сило свет, культуру, религию, политическую организацию (шуме­ры — и вавилонские семиты; яфетиды — и варварские народы; Ви­зантия, "варяги", южно-славянские племена — и восточные славяне и т. п.). Эта грандиозная организующая роль чужого слова, прихо­дившего всегда с чужой силой и организацией или преднаходимого юным народом-завоевателем на занятой им почве старой и могучей культуры, как бы из могил порабощавшей идеологическое сознание народа-пришельца,— привела к тому, что чужое слово в глубинах исторического сознания народов срослось с идеей власти, идеей силы, идеей святости, идеей истины и заставило мысль о слове пре­имущественно ориентироваться на чужое слово» (1929, с. 89-90).

Несомненным достоинством нетрадиционного подхода Б. Ф. Поршнева является органичное сочетание явлений психоло­гических и лингвистических, поиск общих закономерностей, объяс­нение изменений психики через факты языка и наоборот. «Ключ ко всей истории второй сигнальной системы, движущая сила ее про­грессирующих трансформаций — перемежающиеся реципрокные усилия воздействовать на поведение другого и противодействовать этому воздействию. Эта пружина, развертываясь, заставляла дви­гаться с этапа на этап развитие второй сигнальной системы, ибо ни на одной из противоположных друг другу побед невозможно было остановиться» (1974, с. 434). Таким образом, сама логика развития человечества обусловила наличие суггестии во всех без исключения культурах.

Аналогичной константой является миф: «Обыкновенно пола­гают, что миф есть басня, вымысел, фантазия. Я понимаю этот тер­мин как раз в противоположном смысле. Для меня миф — выраже­ние наиболее цельное и формулировка наиболее разносторонняя —

того мира, который открывается людям и культуре, исповедующим ту или иную мифологию. ...Миф есть наиболее полное осознание действительности, а не наименее реальное, или фантастическое, и не наименее полное, или пустое. Для нас, представителей новоевро­пейской культуры, имеющей материалистическое задание, конечно, не по пути с античной или средневековой мифологией. Но зато у нас есть своя мифология, и мы ее любим, лелеем, мы за нее проли­ваем и будем проливать нашу живую и теплую кровь» (Лосев, 1990, с 195-196).

«Миф,— по З.Фрейду,— является тем шагом, при помощи ко­торого отдельный индивид выходит из массовой психологии. Пер­вым мифом, несомненно, был миф психологический, миф героиче­ский; пояснительный миф о природе возник, вероятно, много позже» (1991, с. 131).

«Эмоциональная объективность» мифа как способ осознания действительности по А. Ф. Лосеву и «лживость» как возможность выхода индивида из массы по 3 Фрейду, в сущности, есть одно и то же качество, позволяющее человеку выделиться из массы и про­явить себя как личность.

Если язык в целом ориентирован на суггестивное воздействие, то специфический корпус прагматически маркированных текстов может служить ключом к тайне суггестии. В сущности, речь идет о системном описании особенностей суггестивных текстов, позво­ляющих им быть в предельной степени эффективными и мифоло­гичными.

А. Ш. Тхостов в статье «Болезнь как семиотическая система» выдвигает ряд любопытных идей, проливающих свет и на природу суггестии: «В семиотической системе главным принципом является semiosis — отношение между означаемым и означающим, превра­щающее последнее в знак. ...Хотя обычно говорят, что означающее выражает означаемое, в действительности в каждой семиотической системе имеются не два, а три элемента: означающее, означаемое и, собственно, знак, представляющий собой результат связи первых двух элементов» (1993, с. 3). Таким образом, отношение означаю­щего и означаемого может особым образом трансформироваться, порождая вторичную семиотическую систему, названную Р. Бартом мифологической.

Специфика этой вторичной системы (мифа) «заключена в том, что он создается на основе некоторой последовательности знаков, которая существует до него; миф является вторичной семиологической системой. Знак... первой системы становится всего лишь означающим во второй системе... Идет ли речь о последовательности букв или о рисунке, для мифа они представляют собой знаковое единство, глобальный знак, конечный результат, или третий эле­мент первичной семиологической системы. Этот третий элемент становится первым, т. е. частью той системы, которую миф над­страивает над первичной системой. Происходит как бы смещение формальной системы первичных значений на одну отметку шкалы» (Барт, 1989, с. 78).

А. Ш. Тхостов продолжает ту же идею: «В мифе сосуществуют параллельно две семиотические системы, одна из которых частично встроена в другую. Во-первых, это языковая система (или иные спо­собы репрезентации), выполняющая роль языка-объекта, и, во-вторых, сам миф, который можно назвать метаязыком и в распоря­жение которого поступает язык-объект Совершенно не имеет зна­чения субстанциональная форма мифа, важен не сам предмет сооб­щения, а то, как о нем сообщается, л, анализируя метаязык, можно в принципе не очень интересоваться точным строением языка-объекта, в этом случае важна лишь его роль в построении мифа» (1993, с. 4).

Миф — метаязык и представлен в виде корпуса суггестивных текстов, порождаемых массовым и индивидуальным сознанием с целью оптимального воздействия. Языковая система (язык-объект) выделяет для метаязыка свои особые средства и приемы, придаю­щие мифу ту оригинальную и образную форму, которая вызывает безусловное доверие личности или общества

Напомним, что и само слово «миф» произошло от греческого «mytnos» — «речь», «слово», «толки», «слух», «весть», «сказание», «предание». Наличие экстралингвистических признаков помогает закрепить в массовом и индивидуальном сознании то, что вербали­зовано и принято как миф. Как заметил М. Элиаде «уже более по­лувека западноевропейские ученые исследуют миф совсем с иной позиции, чем это делалось в XIX веке. В отличие от своих предше­ственников они рассматривают теперь миф не в обычном значении слова как "сказку", "вымысел", "фантазию", а так, как его понима­ли в первобытных и примитивных обществах, где миф обозначал, как раз наоборот, "подлинное, реальное событие" и, что еще важ­нее, событие сакральное, значительное и служащее примером для подражания» (1995, с. 11).

Труды отечественных философов, литературоведов, культуро­логов, поэтов свидетельствуют об аналогичном подходе и дают нам много определений «мифа», из которых следует:

Миф составляет историю подвигов сверхъестественных существ. Н. А. Бердяев: «Миф есть конкретный рассказ, запечатленный в

народной памяти, в народном творчестве, в языке, о событиях и первофеноменах духовной жизни, символизированных, отображен­ных в мире природном. Сама первореальность заложена в мире ду­ховном и уходит в таинственную глубь. Но символы, знаки, изо­бражения и отображения этой первореальности даны в природном мире. Миф изображает сверхприродное в природном, сверхчувст­венное в чувственном, духовную жизнь в жизни плоти, символиче­ски связывает два мира» (1994, с. 60).

Н. К. Рерих: «Профессор Варшавского университета Зелин­ский, в своих интересных исследованиях о древних мифах, пришел к заключению, что герои этих мифов вовсе не легендарные фигу­ры, но реально существовавшие деятели. К тому же заключению пришли и многие другие авторы, таким образом, опровергая ма­териалистическую тенденцию прошлого столетия, которая пыта­лась изображать все героическое лишь какими-то отвлеченными мифами. Так, французский ученый Сенар пытался доказать, что Будда никогда не существовал, и не что иное, как солнечный миф, что было сейчас же опровергнуто археологическими находками. ...В этой борьбе между познающими и отрицающими так ясна граница, разделяющая всю мировую психологию. При этом чрез­вычайно поучительно наблюдать, насколько все отрицатели, со временем, оказываются побежденными; те же, кто защищал Геро­изм, Истину, Великую реальность, они находят оправдание в са­мой действительности» (1994, с. 181).

2. Это сказание представляется как абсолютно истинное (так как оно относится к реальному миру) и как сакральное (ибо является результатом творческой деятельности сверхъестественных существ).

С. Н. Булгаков: «...Мифу присуща вся та объективность или кафоличность, какая свойственна вообще "откровению": в нем, собственно, и выражается содержание откровения, или, другими словами, откровение трансцендентного, высшего мира совершается непосредственно в мифе, он есть те письмена, которыми этот мир начертывается в имманентном сознании, его проекция в образах» (1994, с. 57).

А. Ф. Лосев: «Миф всегда и обязательно есть реальность, кон­кретность, жизненность и для мысли — полная и абсолютная необ­ходимость, нефантастичность, нефиктивность. ...Он не выдумка, а содержит в себе строжайшую и определеннейшую структуру и есть

логически, т. е. прежде всего, диалектически, необходимая катего­рия сознания и бытия вообще» (1991, с. 24-25).

Н. А. Бердяев: «За мифом скрыты величайшие реальности, первофеномены духовной жизни. Мифотворческая жизнь народов есть реальная духовная жизнь, более реальная, чем жизнь отвлеченных понятий и рационального мышления» (1994, с. 60).

3. Миф всегда имеет отношение к созданию (творчеству) — формосодержательному.

Именно в ближайшем родстве с мифотворчеством «находится художественное творчество, поскольку оно основывается на подлин­ном "умном видении". Образы для художника имеют в своем роде такую же объективность и принудительность, как и миф. Образы вла­деют творческим самосознанием художника, он же должен овладеть ими в своем произведении, творчески закрепить их в имманентном мире. Его задача — надлежащим образом видеть и слышать, а затем воплотить увиденное и услышанное в образе (безразлично каком: красочном, звуковом, словесном, пластическом, архитектурном); ис­тинный художник связан величайшей художественной правдиво­стью, — он не должен ничего сочинять» (Булгаков С. Н., 1994, с. 59).

4. Познавая миф, человек познает «происхождение» вещей, что позволяет овладеть и манипулировать ими по своей воле.

М. Элиаде: «Речь идет не о "внешнем", "Абстрактном" позна­нии, но о познании, которое "переживается" ритуально, во время ритуального воспроизведения мифа или в ходе проведения обряда (которому он служит основанием)» (1995, с. 28).

А. Белый: «Причинное объяснение на первоначальных стадиях развития человечества есть только творчество слов; ведун — это тот, кто знает больше слов; больше говорит; и потому — заговари­вает. Неспроста магия признает власть слова. Сама живая речь есть непрерывная магия; удачно созданным словом я проникаю глубже в сущность явлений, нежели в процессе аналитического мышления; мышлением я различаю явление; словом я подчиняю явление, поко­ряю его; творчество живой речи есть всегда борьба человека с вра­ждебными стихиями, его окружающими; слово зажигает светом победы окружающий меня мрак» (1994, с. 132).

5. Так или иначе миф «проживается» аудиторией, которая за­хвачена священной и вдохновляющей мощью воссозданных в памя­ти и реактуализованных событий.

М. Элиаде: «Проживание мифа предполагает наличие истинно "религиозного" опыта, поскольку он отличается от обычного опы­та, от опыта каждодневной жизни. ...Речь идет не о коллективном воссоз­дании в памяти мифических событий, но об их воспроизведении. Мы ощущаем личное присутствие персонажей мифа и становимся их современниками. Это предполагает существование не в хроноло­гическом времени, а в первоначальной эпохе, когда события про­изошли впервые. Именно поэтому можно говорить о временном про­странстве мифа, заряженном энергией. Это необычайное, "сакраль­ное" время, когда обнаруживаются явления новые, полные мощи и значимости. Переживать заново это время, воспроизводить его как можно чаще, заново присутствовать на спектакле божественных творений, вновь узреть сверхъестественные существа и воспринять их урок творчества — такое желание просматривается во всех риту­альных воспроизведениях мифов» (1995, с. 29).

Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выра­жает героическую реальную объективную сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка — символического: «Содержание мифа выражается в символах. ...Нельзя художественно солгать, и нельзя мифотворчески покри­вить душой: не человек создает миф, но миф высказывается через человека» (С. Н. Булгаков, 1994, с. 57-61).

По мнению П. А. Флоренского, «рассмотреть, в чем магичность слова, это значит понять, как именно и почему словом можем мы воздействовать на мир» (1990, т. 2, с. 252-253).

Л. Н. Мурзин отчасти отвечает на вопрос «как?»: «В центр сис­темы языка традиционно ставилось слово. Это справедливо, если язык трактовать как статическую систему: слово центрально по уровню, к которому оно принадлежит, оно достаточно автономно по сравнению с морфемой и достаточно структурно по сравнению с предложением. Но если систему языка рассматривать в динамиче­ском аспекте, то окажется, что в центре языковой системы мы должны будем поставить качественно иную единицу — номинацию. Слово представляется лишь частным случаем воплощения номина­ции и может рассматриваться как одна из ее форм. Номинация есть означивание объекта действительности, т. е. выражение объекта в любой знаковой форме — не только слова, но и словосочетания, предложения, дискурса или текста какого угодно объема. ...Номи­нация как единица динамическая является следствием текстопорождения — текст не может начинаться иначе, как с обозначения это­го объекта в целом. Правда, мы можем воспользоваться невербальными средствами, указывая, например, с помощью жеста, на пред­полагаемый для дальнейшего семиотического описания объект. Но этот жест есть не что иное, как обозначение данного объекта. При описании абстрактного объекта вероятность вербального обозна­чения возрастает. Обозначить объект словом — это значит припи­сать ему признак, т. е. осуществить операцию предицирования. То, что признак является здесь чисто словесным, не делает эту опера­цию менее значимой. В. В. Виноградов (1972) приводит данную А. И. Герценом образную оценку номинации. А. И. Герцен писал, что название — страшная вещь. Когда говорят: "Это убийца", то мы представляем нож, кровь, искаженное лицо, зверство и т. п. Если же говорят: "Он убил", то мы представляем не образ конкретного объекта, а само действие. В номинации убийца мы имеем нечто большее, чем в "он убил": мы получаем качественно новый объект» (1991, с. 43-46).

Таким образом, то, о чем в образной форме пишет А. Белый, характеризуя «живое творчество жизни» (мифотворчество) и есть номинация — выражение объекта действительности в знаковой форме: «Поэтическая речь и есть речь в собственном смысле; вели­кое значение ее в том, что она ничего не доказывает словами; слова группируются здесь так, что совокупность их дает образ; логиче­ское значение этого образа неопределенно; зрительная наглядность его неопределенна также, мы должны сами наполнить живую речь познанием и творчеством; восприятие живой, образной речи побу­ждает нас к творчеству; в каждом живом человеке эта речь вызыва­ет ряд деятельностей; и поэтический образ досоздается — каждым; образная речь плодит образы; каждый человек становится немного художником, слыша живое слово. Живое слово (метафора, сравне­ние, эпитет) есть семя, прозябающее в душах; оно сулит тысячи цве­тов; у одного оно прорастает как белая роза, у другого как синень­кий василек. ...Главная задача речи — творить новые образы, вливать их сверкающее великолепие в души людей, дабы великоле­пием этим покрыть мир. ...Творческое слово созидает мир. ...Живая речь — вечно текущая, созидающая деятельность, воздвигающая перед нами ряд образов и мифов; наше сознание черпает силу и уве­ренность в этих образах; они — оружие, которым мы проницаем тьму» (Белый А., 1994, с. 133-134).

Как мы отмечали выше, суггестивное (латентное) воздействие имеет установочный характер, правополушарно, а правое полуша­рие, по данным психологов, характеризуется следующими особен­ностями:

1) отражает мир как участник происходящего, выявляя индиви­дуальные особенности объектов и событий. Нарушение его функ­ций приводит к изменению восприятия в сторону снижения акту­альности событий для человека — тогда отмечается дереализация или деперсонализация;

2) тесно связано с чувственной информацией, которая воздей­ствует «здесь и сейчас», перерабатывает сигналы, получаемые чело­веком непосредственно от своего собственного тела — в подав­ляющем большинстве не осознаваемые,

3) с правым полушарием теснее связано непроизвольное запо­минание,

4) тесная связь отрицательных эмоций с правым полушарием объясняется тем, что неприятные ситуации связаны с опасностью, последняя требует быстрого и точного реагирования Таким образом, способствуя обострению внимания, отрицательные эмоции повыша­ют скорость реакций и тем улучшают оперативный прогноз,

5) правое полушарие теснее связано с порождением целей, а цель предполагает личную эмоциональную значимость некоего со­бытия для человека Особо тесно правое полушарие связано с эмо­циональными подсознательными процессами;

6) правое полушарие «более искренне» и на левой половине ли­ца выражается в большей мере «истинное чувство», тогда как на правой мимика в большей мере произвольно корректируется;

7) правостороннее мышление не чувствительно к противоречиям Действительность сама по себе не знает логических противоречий, они возникают лишь как результат взаимодействия с ней человека;

8) правосторонний язык адекватен особым формам человече­ской практики, где он обладает большей выразительностью, чем левосторонний. Образный язык, свойственный переработке правого полушария, в большей степени общий для всех народов (Гранов­ская, 1991, с. 14-31)

От слова-номинации — к номинации-тексту — вот путь созда­ния мифа. Правополушарная ориентация проявляется здесь, прежде всего, на уровне смысла, неотделимого от формы. «Весь процесс творческой символизации уже заключен в средствах изобразитель­ности, присущих самому языку...

Создание словесной метафоры (символа, т. е. соединения двух предметов в одном) есть цель творческого процесса; но как только достигается эта цель средствами изобразительности и символ соз­дан, мы стоим на границе между поэтическим творчеством и твор­чеством мифическим; независимость нового образа "а" (совершенной метафоры) от образов, его породивших ("в", "с", где "а" получается или от перенесения "в" в "с", или обратно: "с" в "в"), выражается в том, что творчество наделяет его онтологическим бытием, независимо от нашего сознания; весь процесс обращается: [цель (метафора-символ), получившая бытие, превращается в реаль-1ную действующую причину (причина из творчества: символ стано­вится воплощением; он оживает и действует самостоятельно: белый рог месяца становится белым рогом мифического существа- символ становится мифом, месяц есть теперь внешний образ тайно скрыто­го от нас небесного быка или козла: мы видим рог этого мифиче­ского животного, самого же его не видим. Всякий процесс художе­ственного творчества в этом смысле мифологичен» (А. Белый, 1994, с. 137-141).

Рассматривая проблему суггестии в искусстве, А. Б. Добрович утверждает, что «суггестивное воздействие художественного произ­ведения— это в первую очередь воздействие на нашу установку... Так установка ...начинает претендовать на роль режиссера тех фильмов, которые, по выражению Феллини, мы видим "на внут­ренней поверхности своих век"» (1980, с. 36-37).

Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К К. Шилий (1988) опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова (1984), согласно которой эмоция возни­кает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и человека к действию, к поиску той самой информации, которой ему недостает. Жизнь в ожидании неизвестных бед может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, при­рода наградила человека своеобразным защитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом, способность к мифотворчеству При этом мифы общества в целом (эгрегора) и миф каждой отдельной личности одинаково важны, нуждаются в осознании и своевременной вербализации.

Определяя миф как объективную, реальную, образную, симво­личную вербальную сущность, эмоционально «проживаемую» и творчески закрепленную в тексте, философы, поэты, этнографы, лингвисты уже обнаружили метод вербальной мифологизации и, более того, продемонстрировали его универсальность в общности своих подходов Нам осталось только обозначить данную общность означенных в качестве особого метода ВМ — Сотворения Ми­фов — и отметить, что он представляет собой не только интегратив-ный диалектический метод познания и описания действительности,

но и идеальную модель коммуникативного взаимодействия лично­сти с другими личностями и обществом.

Итак, мифологическая тропа колдунов привела нас прямо к по­рогу таинственного «дома колдуньи». Осталось только подобрать подходящий ключ и открыть древнюю дверь нашего подсознания ...

V

Ключ отворяющий. 67

ГЛАВА 3 КЛЮЧ ОТВОРЯЮЩИЙ

(ЯЗЫК В ЗЕРКАЛЕ СУГГЕСТИИ)

Ключом ко всякой науке бесспорно является во­просительный знак; вопросу: как?. — мы обязаны большею частью великих открытий.

Бальзак

Ключ к сокровенным тайнам Бытия давным-давно в руках у человека. А он не знает, что в руках его.

В. Силоров

Всеобъемлюще могущество языка... Потому что, если чело­век — это текст, то его задача гармонично «вписаться» в другие тексты, найти свои заветные слова. Изучение вербальной суггестии может помочь в этом... Магия языка — вот ключ к подсознанию, условие самосовершенствования. Человечеству известны случаи «просветления», «озарения» в момент травмы, или, наоборот, за­темнения и распада сознания, вызываемого наркотиками, ЛСД, алкогольным опьянением или экстремальными условиями. Лин­гвисты и психологи изучают язык таких состояний (см. напр.: Ви-зельТ. Г., 1989; Критская В. П., 1991; Спивак Д. Л., 1986 и др.)

Однако задачи данного исследования иные: описать суггестив­ные факты языка с позиций новейших достижений языкознания, разработать эффективные модели коммуникации и метод обучения этим моделям. Важным становится не только то, что говорить, но и как.

В сущности, вход в подсознание — это выход за свои собствен­ные рамки, прежде всего, языковые. И точно так же, как зародыш проходит во чреве матери за 9 месяцев все стадии развития челове­чества, а ребенок в сжатые сроки овладевает языком, проявляя и его разнообразные архаические формы, постижение содержания (сущ­ности) суггестивной лингвистики и есть путь к началу человеческой (а значит, и моей, личной) истории. Это путь к языку. Сейчас мы находимся в метафорической темной комнате с массой закрытых дверей. Некоторые из них закрыты нашими родителями еще в дет­стве, к другим мы боимся приблизиться сами (вдруг за ними чудо­вища!). А в результате теряем ориентацию, получаем то самое неус­тойчивое состояние, которое именуют неврозом: не видим, не слышим, не ощущаем, не знаем

Попробуем подобрать подходящие ключи к неведомым дверям. Попытаемся зажечь фонарь, который поможет нам увидеть нужные двери и не заблудиться во мраке бессознательного. Имя этому уни­версальному ключу — языковая суггестия. Появление «суггестив­ной лингвистики» есть, по сути, попытка вынести невыносимую истину, сделать шаг не только к сознанию, но и к тайнам бессозна­тельного. Влиять, воздействовать, управлять, манипулировать (дей­ствия, направленные на других)... А с другой стороны — обере­гаться, защищаться, предостерегаться, огораживаться (служить собственной безопасности). Аутосуггестия, гетеросуггестия, контр­суггестия... Все эти явления интересуют нас в равной степени в своем отношении к личности и массовому сознанию и являются содержа­нием суггестивной лингвистики.

Содержанию должна соответствовать адекватная форма (внут­ренняя организация содержания), которая связана с понятием структура — совокупность устойчивых связей объекта, обеспечи­вающих его целостность и тождественность самому себе.

Попытку выстроить структуру вербальной суггестии (а значит, и науки, изучающей это явление) предпринял историк Б. Ф. Поршнев, утверждавший, что суггестия — это возможность навязывать многообразные и в пределе даже любые действия, а также возмож­ность их обозначать. «Если идентификация, отождествление (сигна­ла с действием, фонемы с фонемой, названия с объектом, смысла со смыслом) служит каналом воздействия, то деструкция таких ото­ждествлений или их запрещение служит преградой, барьером воз­действию, что соответствует отношению недоступности, независи­мости. Чтобы возобновить воздействие, надо найти новый уровень и новый аппарат. Можно перечислить примерно такие этажи:

1) фонологический,

2) номинативный,

3) семантический,

4) синтаксическо-логический,

5) контекстуально-смысловой,

6) формально-символический» (Поршнев, 1974, с. 437).

Б. Ф. Поршнев не уточняет, что он подразумевает под каждым уровнем воздействия (развития) языка. Однако можно предполо­жить, что все эти уровни присутствуют в суггестивных текстах и в той или иной мере являются значимыми. Можно полагать также, что наименее осознаваемыми являются фонологический и синтак­сическо-логический уровни, а номинативный и формально-символический принимают максимальное участие в вербальной мифоло­гизации действительности.