Суггестия в лингвистике 8 страница

Таким образом, миф не является вымыслом, а, напротив, выра­жает героическую сущность происходящего в ее значимости для будущего при помощи специального языка — символического.

Объясняя появление мифов, А. М. Кондратов и К. К. Шилий (1988) опираются на информационную теорию эмоций известного психолога П. В. Симонова, согласно которой эмоция возникает при недостатке информации для удовлетворения потребностей. Эмоция как бы компенсирует этот недостаток, побуждая животное и чело­века к действию, к поиску той самой информации, которой ему не­достает. В данном случае полное отсутствие информации о неиз­вестном объекте означает, что отсутствует и информация о том, как удовлетворить внезапно возникшие потребности. Это приводит к тому, что каждая из потребностей рождает свою эмоцию: первая — страх, вторая — любопытство. Внезапное же и одновременное воз­никновение этих эмоций порождает эмоцию более сложную — испуг и, возможно, оцепенение.

И неудовлетворенное любопытство, и страх — это стойкие от­рицательные эмоции. Жить под их гнетом невозможно, потому что это может привести к разрушению психики, стрессам, нервным срывам. К счастью, природа наградила человека своеобразным за­щитным механизмом. Это качество — потребность в объяснении словом.

Столкнувшись с необычным явлением, после того как проходи­ло оцепенение, а затем и страх, человек начинал испытывать по­требность в объяснении, пытался понять, что же произошло. Вклю­чалось в работу активное воображение, мозг начинал перебирать различные ситуации, чтобы отыскать в памяти что-нибудь похожее. Обыденные повседневные заботы, поиски пропитания постепенно оттесняли на задний план сознательные попытки дать объяснение встрече с неведомым. А так как сама потребность в этом объясне­нии не исчезала, то работа воображения продолжалась в подсозна­нии, где включался механизм перебора, перегруппировки, сравне­ния и оценки информации, накопленной ранее и хранящейся в кладовых памяти. Этот процесс, не подчиняющийся законам обыч­ной логики, называют свободной фантазией, комбинацией свободных1 ассоциаций, работой интуиции. Все промежуточные операции происходят в подсознании, а в сознании внезапно, как бы в виде озарения, откровения, вдохновения, возникает уже готовое решение.

Подсознательный процесс поиска ответа мог длиться долго, мог завершаться быстро, но, в конце концов, рано или поздно ре­шение находилось, перебор вариантов завершался введением в соз­нание какого-либо образа. Образ этот, как правило, создавался на основе сходства или совпадения каких-то фактов во времени. Зага­дочное явление могло персонифицироваться в образ человека-зверя, просто зверя или человека, наделенного фантастическими, но заимствованными из прошлого опыта чертами.

Когда объяснение без исследования (чаще всего во сне, в виде зрительного образа) было, наконец, найдено, отрицательные эмо­ции сразу же исчезали, само объяснение критике уже не подверга­лось и проверке не подлежало. Защитный механизм сработал: не осталось неудовлетворенного любопытства, не стало страха, про­пало нервное напряжение

Мифологические объяснения без исследования были для чело­века снами наяву, избавлявшими его психику от стрессов Можно сказать, что появление мифов — это защитная реакция психики на появление отрицательных эмоций — неудовлетворенного любо­пытства и страха.

Этнографы, психологи, нейрофизиологи единодушно приходят к выводу о первичности отрицательных эмоций.

«Религия племен тропической Африки, по наблюдениям многих этнографов, "покоится на том страхе, который внушают им много­численные духи, окружающие их со всех сторон и постоянно ста­рающиеся навлечь на них болезни, несчастье и смерть". Этот страх породил богов и духов, в которых веруют бергама, жители Южной Африки, чья культура недалеко ушла от уровня культуры каменно­го века. "Если мы спросим, в чем заключается жизненный нерв их туземной религии, мы получим следующий простой ответ, страх, ничего, кроме страха!" — пишет этнограф Беддер в монографии о племени бергама.

"Мы боимся! — говорил эскимосский шаман Ауа знаменитому норвежскому исследователю жизни народов Арктики Кнуду Расмус-сену. — Мы боимся душ мертвых людей и душ зверей, убитых на лов­ле Мы боимся духов земли и воздуха. Боимся всего, чего не знаем. Боимся того, что видим вокруг себя, и боимся того, о чем говорят предания и сказания. Поэтому мы держимся своих обычаев и соблю­даем наши табу"» (Кондратов А. М., Шилий К. К., 1988, с. 11).

«В опытах с животными выяснилось, что в онтогенезе первыми получают выражение именно отрицательные реакции, соотносимые поначалу только с нейтральным состоянием организма; реакции же положительные формируются не ранее чем через две недели после рождения.

Между тем, по мнению ряда афазиологов и других исследова­телей закономерностей угнетения и восстановления различных пси­хических функций, позже других выключаются и раньше восста­навливаются те виды психической деятельности человека, которые развились в филогенезе раньше других. Соответственно отрица­тельные эмоции последними исчезают и первыми восстанавливают­ся, из чего делается закономерный вывод об историческом приори­тете отрицательных эмоций и, естественно, средств их выражения. Положительная, мелиоративная эмоция — продукт дальнейшей эволюции организма. Очевидно, что именно этим обстоятельством и объясняется в значительной мере относительно большая легкость усвоения нами отрицательных эмоций сравнительно с положитель­ными (Жельвис, 1990, с. 10).

"В строго научном смысле у животных нет эмоций", — утверж­дает Б. Ф. Поршнев. — Просто у них в качестве неадекватного реф­лекса (следовательно, тормозной доминанты) нередко фигурируют подкорковые комплексы, являющиеся по природе более или менее хаотичными, разлитыми, мало концентрированными, вовлекаю­щими те или иные группы вегетативных компонентов. Это люди, наблюдатели, по аналогии с собой трактуют их как эмоции...

Мы..., восходя к истоку эмоций у человека, обнаруживаем у не­го вначале не "эмоции" во множественном числе, но единую уни­версальную эмоцию. Лишь с развитием неоантропов эмоция по­дыскивает "резоны" и соответственно разветвляется: эмоции поля­ризуются на положительные и отрицательные, расчленяются по модальностям, наконец, получают детальную нюансировку. Ничего этого, очевидно, нельзя мыслить у эмоции в архетипе — она не имеет физиологической привязки к каким-то именно реакциям и их сти­мулам, как и абсурд не имеет в архетипе "содержания"» (1974, с'450-473).

В связи с проблемой инвектизации речи, В. И. Жельвис рас­сматривает процесс образования амбивалентного понятия, который «можно представить в виде цепочки исследовательных превраще­ний этого понятия, в начале которой стоит религиозное понятие святого, непосредственно божественного; в ходе эволюции понятия святое превращается в священное, то есть нечто уже не обязательно религиозно окрашенное, но исключительное по важности; священное именно в силу своей исключительной важности объявляется запрет­ным, не упоминаемым всуе, иногда и неприкасаемым; соблюдение правил запретности подразумевает попытки их нарушения и наказа­ния за это, т. е. запретное приобретает свойство опасного; в процессе борьбы против древних культов это опасное может начать переос­мысливаться в "нечистое": известно, что "нечистыми", как правило, объявляются все отвергаемые обряды, традиции, нормы. "Нечистое" же легко переходит в сознании в непристойное» (1990, с. 14-15).

Механизм возникновения мифов с негативной коннотацией от­части схож с формированием инвективного вокабуляра; «С помо­щью инвективы профанируются сакральные понятия, т. е. исследу­емое явление проявляет свою противоречивость и разноречивость, причем, инвективное глумление не только не свидетельствует о том, что для говорящего нет ничего святого, но как раз об обратном: о неосознаваемом им самим глубоком преклонении перед поносимым сакральным понятием.

Сам же говорящий в первую очередь ощущает суггестивную роль инвективы — ее воздействие на эмоциональную сферу. Неред­ко на практике суггестия здесь совмещается с аутосуггестией: воз­буждая себя, говорящий одновременно возбуждает другого. Но в случае намеренного оскорбления цель заключается, естественно, прежде всего, в возбуждении другого человека.

В большинстве национальных культур эмоционально нагру­женные слова "отрицательного толка" встречаются в речи значи­тельно чаще, чем "положительные". Такая асимметричность имеет психологическое объяснение. Общеизвестно, что отрицательные, мешающие стороны бытия воспринимаются человеком намного острее, чем положительные, способствующие комфорту факторы, которые обычно рассматриваются как естественные, нормальные, а потому и менее эмоциогенные. Однако для выражения эмоций в той или иной мере совершенно необходимы оба типа эмотем. Дело в том, что аксиологически эмотивный словарь естественным образом соответствует... двум противоположным душевным движениям, притягиванию и отталкиванию, выливающимся у человека в виде любви и ненависти» (Жельвис, 1990, с. 22-26).

Имея в виду первичность отрицательных эмоций, рассмотрим, каким образом формировался в массовом сознании негативно ок­рашенный и наиболее известный женский миф — миф ведьмы.

По словарю В. Даля «ведьма или в-дема — колдунья, чаро­дейка, спознавшаяся, по суеверию народа, с нечистою силою, зло­дейка, у которой бывает хвостик» (1994, т 1, с. 810).

Словарь С. И. Ожегова дает следующее толкование: «Ведьма — 1. В старых народных поверьях: колдунья. 2. перен. О злой, сварли­вой женщине (прост.)» (1988, с. 60).

Фоносемантические же признаки слова «ведьма» следующие: короткий, нежный, безопасный; цветовые характеристики: красный, коричневый, синий (пылающий костер на фоне синего неба).

Следовательно, если сравнить значения семантические и фоно­семантические, становится ясно, что слово «ведьма» амбивалентно: его форма не соответствует содержанию. Обратимся к исследованиям этнографов, лингвистов и инквизиторов.

«Молот ведьм» (Malleus maleficarum) — настольная книга охот­ников за ведьмами, написана в 1486 г. монахами-доминиканцами Якобом Шпренгером и Генрихом Инститорисом гласит: «Исидор Севильский говорит, что название ведьм происходит от их тяжких преступлений. Они производят смешение элементов с помощью де­монов и этим вызывают град и бурю. Они же приводят в замеша­тельство дух человеческий, т. е. наводят на людей сумасшествие, ненависть и туманящую разум любовь. Они же, даже без помощи яда, но силой своего заклинания, уничтожают душу» (1990, с. 88). «Имеются на свете три существа, которые как в добре, так и во зле не могут держать золотой середины: это — язык, священник и жен­щина. Если они перейдут границы, то достигают вершин и высших степеней в добре и зле» (с. 121).

А. Н. Афанасьев в книге «Ведун и ведьма» (1851 г.) пишет: «И ведун и ведьма живут между людьми и ничем не отличаются от обычных людей, кроме небольшого хвостика» (с. 3). (Здесь налицо попытка мифического, образного объяснения отличия «ведьмы» от обыкновенных женщин, которых большинство). «К ним прибегают в беде и просят помощи и советов. Если им и приписывают часто злыя, враждебныя действия, то во многих случаях ведун и ведьма для крестьянина необходимы: помощь их вполне удовлетворяет пониманию и требованиям простого человека. Рассматривая ближе народные верования, нельзя не заметить, что в данном случае вра­ждебный характер есть также результат позднейшего влияния, как это замечается и относительно других поверий. В язычестве ведун и ведьма имели благое чистое значение, которое прекрасно раскрывает­ся и филологическими данными и многими остатками древнейших верований в народном быту.

Слова ведун и ведьма, вместе со словами ведовство, ветьство, ведомый, происходят от глагола ведать, точно так, как синоними­ческие им слова знахаря и знахарки происходят от глагола знать. От одного корня со словом ведать происходит и слово вещать, что особенно видно из сложных по-ведать и по-вещать (по-вестить), имеющих тождественное значение. Все эти слова имеют близкую связь и объяснение их кроется в языческих преданиях народа. Слова эти создались в эпоху языческого развития и послужили первона­чально для выражения религиозных представлений В словах выдать, вещать (в-Ьчать), в^че (народное собрание, суд), в"Ьщба, в'Ьщунъ (в'кщунья), в-кля (вит1я), в"Ьсть, в"Ьщий, предвещать (пред­сказывать), предвозвещать — заключаются понятия: предвидения и прорицаний, сверхъестественного знания свободной поучительной речи и суда. Слова в^щий, в*йщунъ, означающие в современном языке умного, говорливого и проницательного, в древнем языке имели преимущественно значение религиозное, сверхъестественное. У Всеслава, рожденного от волхвовашя и обращавшегося в различ­ных животных — в^щая душа была в теле. Летописец, рассказывая, что В. князь Олег был прозван в^щим, прибавляет: "бяху бо люд1е погани и нев^годоси". Оба эпитета и поганый и невеглас старин­ными памятниками употреблялись для означения всего языческого, непросвященного христианством. Ясно, что слово в"Ьщий имело религиозный смысл. Этим эпитетом наделен в "Слове о полку" Бо-ян; персты его также названы вещими. Ведуна народ считает тожде­ственным колдуну; ведовство и в^тьство — значит волшебство, колдовство; колдуньи в летописи и старинных памятниках называ­ются вещими жонками, бабами кудесницами и женами чаровница­ми. Таким образом, понятия ведун и ведьма (ведунья) имеют не­сколько синонимических выражений. Кудесник — чаровник, проис­ходит от слова кудеса (чудеса — чудо, чудный и чудесный, т. е. та­инственный, непостижимый). Кудеса теперь означают святочные гаданья и особенный обряд, представляющий остаток древнего жертвоприношения очагу. Чаровникъ — чара, чаровать, чарую­щий, очаровательный: все эти слова указывают на смысл религиоз­ный. Чарами в народных поверьях обозначаются особенные таин­ственные обряды, совершаемые для отогнания нечистой силы, излечения болезней, напущения на врага бедствий и т. д. Колдовст­вом теперь называют совершение чар и произнесение заговоров (за­говорить то же, что завещать), следовательно, все то, что состав­ляло принадлежность древнего богослужения, ибо чары и заговоры представляют остатки языческих жертвоприношений, очищений,

мольбы, гаданий, врачевания и предсказаний. Ко(а)лдунъ, колдовст­во происходят от славянского корня колд, калд, клуд, куд, и означают сожжение (жертвоприношение), очищение, и того, кто совершает жертву и очищение: филология здесь вполне подтверждает то народ­ное понятие, какое составилось о колдовстве. Наконец, остается еще один важный синоним словам: ведун и кудесник; это — волхвъ, слово, часто встречающееся во временнике Нестора, упоминаемое до сих пор в лубочных сказках и уцелевшее в некоторых провинциальных наречиях. Волхвъ — volho от спкр. валг — светить, блистать как слово жрецъ от жр'кть, гореть. Отсюда видно, что слово волхвъ синоним слову жрецъ; но последнее представляет Славянскую форму, а первое есть имя индоевропейское, следовательно, древнейшее Слово волхвъ указывает, следовательно, на поклонение свету и на жертвоприноше­ния. Таким образом, из рассмотрения слов, синонимических ведуну и ведьме, находим, что в словах этих лежат понятия сродственные, ко­торые в язычестве имели смысл чисто религиозный, именно понятия: таинственного, сверхъестественного знания, предвидения, предвеща­ний, гаданий, хитрости или ума, красной и мудрой речи, чаровании, жертвоприношений, очищений, суда и правды, и наконец, врачева­ния, которое сливалось в язычестве с очищениями. Все приведенные названия, самым значением своим, указывают на служителей божест­ва; названия эти составились, как обозначение тех или других особен­но наглядных признаков языческого богослужения: кудесникъ и ча-ровникъ указывают на таинственность, сверхъестественную силу, творчество; колдунъ, волхвъ и жрецъ — на служение божествам све­та, жертвоприношения и очищения; наконец в'Ьдунъ и знахарь обни­мают собою более широкий круг понятий, потому что в корне этих названий лежит ведение, знание. В языческую эпоху народного разви­тия в'Ьд'Ьше понималось, как чудесный дар божества; весь объем по­знаний сосредоточивался в умении понимать таинственный язык обожествленной природы, наблюдать и истолковывать ее явления и приметы. Ведение это было высшею премудростию: оно тесно соеди­няло человека со священными стихиями воды, огня, света, над кото­рыми гадали и предсказывали, которым молились и приносили жерт­вы, и силою которых раскрывали правду (судили) и совершали очищения. Под понятие ведения подходили все религиозные обряды, это было полное знание языческого богослужения и его значения в разных случаях жизни.

Филологические указания не только вполне подтверждаются поверьями и преданиями народными, но в них получают еще более определенности и ясности. "Волсви и бабы кудесницы богомерзкая и множайшая волшебствуютъ" говорит одна старинная рукопись. Колдуны, ведьмы, зна­хари и знахарки до сих пор еще занимаются в разных местах об­ширной Руси очищениями и врачеваниями, что одно и то же Болезнь народом рассматривается как нечистая сила, которая после очищения водою и огнем, как стихиями священными, светлыми, спешит удалиться. Народное лечение основывается главным обра­зом на окуривании, сбрызгиваньи или умываньи и дуновении, при­чем произносятся на болезнь заклятия» (Афанасьев А. Н., 1851, с. 3-9). «Ведуны представляются стариками, ведьмы — и старухами и молодыми» (с. 21). «Ведьма уносится в трубу в белой сорочке и с распущенными косами; также в одних белых сорочках и распустив косы совершают женщины опахивание. Белая одежда и раскидан­ные по плечам волосы были необходимы для тех, которые участво­вали в служении божествам света. Белый цвет — цвет светлых бо­жеств, потому священный и благотворный. Распущенная коса — символ девственных, полных сил. В христианскую эпоху простоволосие (непокрытая и распущенная коса) стало рассматриваться, как грех» (с 34-35).

А. Н. Афанасьев дает нам пример объективного, основанного на анализе лингвистических и этнографических фактов, подхода к феномену «ведьмы» как мифа. Ниже мы покажем, что такого рода описание основывается не только на историко-этимологических данных, но и на исследовании целого корпуса специальных текстов, «закрепленных» за данным мифом.

А вот пример «вульгарной», народной мифологии — отрывок из книги М. А. Орлова «История сношений человека с дьяволом» (1904 г.): «Ведьма — это баба, связавшаяся с дьяволом и посему устремляющая всю свою деятельность во вред людям. Ведьмы бы­вают либо естественныя, либо искусственныя, т. е. ведьма может родиться на свет, или же, родившись на свет совершенно нормаль­ною женщиною, может стать ведьмою впоследствии. У врожденных ведьм есть примета, вполне их изобличающая,— хвост. Сначала этот придаток бывает величиною не больше пальца, но впоследст­вии, особенно если ведьма усердно занимается ведьмовством, хвост у нея отрастает и делается такой, как у собаки. Надо еще разъяс­нить, что прирожденные ведьмы, "родимыя" считаются существами Е далеко не столь вредными, как ведьмы "ученыя"; при том же роди-1 мыя ведьмы, в сущности, ни в чем не повинны сами по себе, ибо ' родятся они такими на свет потому, что были либо прокляты, либо I заколдованы в то время, когда были еще в утробе матери. Иное дело ведьма ученая. Эта сделалась ведьмою по собственной злой воле, с очевидною целью делать зло людям. Родимая же ведьма иногда и вовсе не пользуется своими врожденными талантами или если и пользуется, то несравненно умереннее, нежели ученая.

Обычный талант ведьм,— это, прежде всего, способность пре­вращаться, перекидываться во что угодно — в собаку, кошку, пти­цу. Главным же образом их деятельность сводится к доению чужих коров, задержанию дождя, управлению бурями и ветрами. Иные сосут кровь у людей. ...Какими способами ведьмы проделывают все эти свои шутки, о том доподлинно никому не известно. Подсматри­вать же за ними в высшей степени опасно, потому что у того, кто хоть чуть-чуть проникнет в их тайны, они высасывают кровь, и лю­бопытный человек быстро погибает. Однако, по общему убежде­нию, ведьмы, отправляясь из дому по делам, поступают таким ма­нером. Раздевшись, они намазывают все тело какою-то мазью, потом ставят в печку горшок с какою-то жидкостью. Когда эта жидкость разогреется, от нее начнет валить густой пар, поднимаю­щийся через трубу. В эту минуту ведьма схватывает кочергу или помело, садится на него верхом; пары, идущие из горшка, подхва­тывают ее и выносят через трубу. С этого момента ведьма может перекидываться во что хочет, может носиться под облаками, пере­менять ветер, задерживать тучи и т. д...

Ведьмы, говорят, часто появляются на перекрестках дорог, там, где ставятся кресты и часовни; с этих мест ведьмы скрадывают звезды; для этого им надо залезть на крест, но непременно вверх ногами» (с. 117-119).

Ту же тему развивает в своей книге о «нечистой» силе С В. Максимов: «Если внимательно всмотреться в облик ведьмы, в том виде, в каком он рисуется воображению жителей северной лес­ной половины России, то в глаза невольно бросится существенное различие между великорусской ведьмой и родоначальницей ее — малорусской. Если в малорусских степях среди ведьм очень неред­ки молодые вдовы и притом, по выражению нашего великого поэта, такие, что "не жаль отдать души за взгляд красотки чернобровой", то в суровых хвойных лесах, которые сами поют не иначе как в ми­норном тоне, шаловливые и красивые малороссийские ведьмы пре­вратились в безобразных старух. Их приравнивали здесь к сказоч­ным бабам-ягам, живущим в избушках на курьих ножках, где они, по олонецкому сказанию, вечно кудель прядут и в то же время "глазами в поле гусей пасут, а носом (вместо кочерги и ухватов) в печи поваруют". Великорусских ведьм обыкновенно смешивают с колдунами и представляют себе не иначе как в виде старых, иногда толстых, как кадушка, баб с растрепанными седыми космами, кост­лявыми руками и с огромными синими носами. (По этим коренным чертам во многих местностях самое имя ведьмы сделалось руга­тельным) Ведьмы, по общему мнению, отличаются от всех прочих женщин тем, что имеют хвост (маленький) и владеют способностью летать по воздуху на помеле, кочергах, в ступах и т. д...

Ведьмы находятся между собою в постоянном общении и стач­ке (вот для этих-то совещаний и изобретены "лысые" горы и шум­ные горы шаловливых вдов с веселыми и страстными чертями), тя­жело умирают, мучаясь в страшных судорогах, вызываемых желанием передать кому-нибудь свою науку, и у них после смерти высовывается изо рта язык, необычайно длинный и совсем похожий на лошадиный. Затем начинаются беспокойные ночные похождения из свежих могил на старое пепелище (на лучший случай — отведать блинов, выставляемых за окно до законного сорокового дня, на худший — выместить запоздавшую и неостывшую злобу и свести не поконченные при жизни расчеты с немилыми соседями). Наконец, успокаивает осиновый кол, вбитый в могилу» (1991, с. 247-249).

Какие тексты послужили тому, чтобы создать в массовом соз­нании целостный образ ведьмы — знающей, но опасной женщины?

А Н. Афанасьев в своем исследовании называет следующие группы текстов: заговоры, песни, загадки; С. В. Максимов добавляет к этому еще советы и различные способы гаданий

Рассмотрим подробнее эти тексты именно с точки зрения их суггестивного воздействия, включения в диалог с массовым созна­нием, правополушарной ориентации, поэтичности и т. д.

Заговоры

Это, по мнению А. Н. Афанасьева, «обломки языческих моле­ний. В заговорах делается обращение к божествам света; тот, кто произносит их, умывается росою и становится на восток солнца красного. Силою заговоров знахари и знахарки уничтожают кру­чину, прогоняют болезнь, изменяют злобу на любовь, усмиряют несчастную любовь, ревность и гнев, вызывают сочувствие и проч. Колдуны и ведьмы собирают таинственные чудодейственные травы и коренья, приготовляют целебные мази и снадобья; в сказках они являются владетелями живой и мертвой воды, ковра-самолета, чу­десных коней Все рассказанные нами преданья и поверья очень ясно указывают, что некогда колдуны и ведьмы, и именно в языче­стве, имели значение не только благотворное, но и богослужебное, т. е. по преданиям и поверьям — они являются служителями богов светлых, чистых.

Выше мы указали связь имен ведуна и ведьмы со словами ве­щать, предвещать, заговаривать. Такая связь основанием своим имеет языческие религиозные убеждения, некогда жившие в Славя­нине: Богослужение его главным образом выражалось в мольбе и предвещаниях, которые сопровождали собой и жертвоприношения, и гадания, и очищения и игрища. Остатки этих старинных молений и предвещаний уцелели в заговорах, заклятиях, загадках и некото­рых народных обрядовых песнях. Священное значение речи, обра­щенной к божеству или поведающей волю божества, требовало вы­ражения торжественного, стройного; с другой стороны, все народы, на первоначальных младенческих ступенях своего развития, любят песенный склад речи, который звучнее, приятнее говорит слуху и скорее напечатлевается в памяти. Первая молитва у всякого народа была и первым песнопением; в заговорах и заклятиях до сих пор замечается метр и народная рифма; тоже должно сказать о загадках и некоторых старинных пословицах и поговорках» (Афана­сьев А. Н., 1851, с. 11-13).

«Относительно призывания чуда также имеется разница между добрыми и злыми. Добрые действуют усердными молитвами и бла­гоговейным произнесением имени Господа. А колдуны и злые упот­ребляют глупое бормотание и призывают демона» (Шпренгер, Ин-ститорис, 1990, с. 217).

«Пища, питье, одежда и след человека чаще всего служили про­водниками губительной силы заговора. Заговоры передавались изу­стно, а иногда и посредством письма; как те, так и другие имели присущие им особенности, по которым и опознавались, причем опознавались не только сведущими людьми, но почти каждым, ус­лыхавшим или прочитавшим их: таково было знание заговоров. ...Вера в слово была глубока в народе; слову приписывали внутрен­нюю силу, которая могла оказывать влияние иногда даже помимо желания человека, его произносившего; произносимое же с извест­ным намерением, оно как бы усиливалось в своем влиянии и стано­вилось опасным орудием.

...Различавшиеся по своей внутренней силе устные заговоры с внешней стороны по своему строению были похожи между собою: по большей части они отличались несложностью содержания и краткостью изложения; это простое, но определенное выражение какого-нибудь желания, иногда усложненное сравнением: "Чтоб де бы им до замужества теми руками ни ткать, ни прясть"; "как мертвый не вставает, так бы он... не вставал, как у того мертваго тело про­пало, так бы он... пропал вовсе"; "как дух по свету ходит, так и ты бы отошел по свету"; "как люди смотрятся в зеркало, так бы муж смотрел на жену, да не насмотрелся; как-де тое соль люди в естве любя г, так бы муж жену любил". Простота приведенных заговорных речений заставляет предполагать, что многие из них составлялись тотчас же, как в них являлась нужда, и представляли собою непо­средственное отражение того или другого душевного состояния. Та­кое заговорное речение в большинстве случаев связывалось с каким-нибудь действием; так, заговор на погибель человека соединялся с хождением на моги гу за землею: "ходила... Овдошка ночью на по­гост, имала с могилы землю и ту землю с приговором давала пить..." Несложность волшебного действа и простота сохранившихся заго­ворных речений очевидно могут быть объяснены тем, что как то, так и другое должны были свершаться быстро, украдкою, под стра­хом кары: не было времени усложнять действия и речи, приходи­лось выбирать такие слова и совершать такие поступки, которые своею определенностью и отчетливостью прямо бы вели к цели.

Судебные дела XVII в. свидетельствуют, что волшебство и за­говор не были принадлежностью непременно одного какого-нибудь определенного круга людей или какой-нибудь определенной лично­сти, заговор был нужен и в городе, и в деревне, при царском дворе и в крестьянской семье, при удобном случае ему все учились, и весьма многие его знали. Заговор хранился в семьях: мать передавала его дочери, свекор или свекровь — невестке, сестра — сестре; волшеб­ные слова и действия передавались между односельчанами; иногда учителями были инородцы» (Елеонская, 1994, с. 100-104).

А вот еще одно описание заговоров, на сей раз через призму со­временного мифа — экстрасенсорики: «Заговор — элемент тради­ционной магии. Раньше считалось, что если он обращен к Богу, Божьей Матери или к святым, то его можно отнести к белой магии, а если — к нечистой силе, то к черной. Однако, существовало много заговоров, обращенных к нейтральным персонажам или к силам природы. Куда их было отнести — непонятно. В то время нередко случалось, что заговор, текст которого был обращен к святым, тем не менее, был направлен во зло. Так же часто встречалось, когда один и тот же маг мог творить и добро и зло. Поэтому маги, дея­тельность которых была в России запрещена, подвергались наказа­нию без разбора — как черные, так и белые. Кстати, наиболее час­той формой наказания колдунов в России было утопление, правда, иногда случалось и сожжение.

Сегодня классификация колдунов происходит несколько по-другому. В зависимости от того, на что направлен заговор — на добро или зло, можно определить: к белой или черной магии он относится, а также от сути человека, который с ним работает. Осо­бенности заговора состоят в том, что он имеет привязку как к опре­деленной территории, так и к национальности, к среде, в которой вырос человек, употребляющий эти заговоры.

Так, например, если заговором хочет пользоваться человек, не разговаривающий по-русски, то он должен иметь ассоциативный перевод, вызывающий в нем нужные образы. Чтобы добиться хо­роших результатов в таком способе лечения, иностранному экстра­сенсу нужно будет проговаривать заговор в русской транскрипции, одновременно вызывая соответствующие образы и ощущения, про­диктованные переводным текстом, только в том случае не пропадет ни ритмическое, ни смысловое значение заговора. Можно задать вопросы: "Каким образом он работает? Что оказывает влияние на больного, какой механизм?" Существует несколько предположений

Наши рекомендации