Глава 7. позитивная коннатация

Фундаментальный терапевтический принцип, кото­рый мы называем позитивной коннотацией, изначально был порожден нашей потребностью не противоречить самим себе, когда мы даем парадоксальное предписание симпто­ма идентифицированного пациента. Разве можем мы пред­писывать поведение, которое сами же раскритиковали?

Хотя отказ от негативной оценки симптома идентифи­цированного пациента дался нам сравнительно легко, того же нельзя сказать о поведении остальных членов семьи, особенно родителей, которое демонстрировало свою тесную связь с симптомом. Шаблонное видение легко могло увлечь в сторону произвольной расстановки пунк­туации, чтобы, в соответствии с причинными отноше­ниями, искать корреляции между симптомом пациента и симптоматическим поведением «других». В результате нередко получалось так, что мы ощущали в себе возму­щение и гнев по отношению к родителям пациента. Такова тирания лингвистической модели, от которой нам трудно было освободиться. Нам пришлось понуждать себя, чтобы полностью осознать антитерапевтические последствия этой ошибочной познавательной установки.

По сути, позитивная коннотация, или осмысление симптома идентифицированного пациента в сочетании с негативным осмыслением симптоматического поведе­ния других членов семьи, равносильна произвольному разделению членов семейной системы на «хороших» и «плохих» и поэтому лишает терапевта возможности работать с семьей как с системной целостностью.

Таким образом, нам стало ясно, что работа в рамках системной модели возможна лишь тогда, когда позитивная коннотация дается одновременно симптому идентифици­рованного пациента и симптоматическому поведению других (например, в форме заявления), все наблюдаемое нами поведение членов семьи вызвано, по нашему мнению, одной общей целью сохранения сплоченности семейной группы. В результате терапевт получает возможность рас­сматривать всех членов этой группы на одном уровне без углубления в альянсы или группировки, служащие пита­тельной средой дисфункциональное™ семейной системы. На самом деле, дисфункциональные семьи регулярно, осо­бенно в кризисные периоды, проявляют склонность к рас­колу и разногласиям, характеризующимся навешиванием стандартных ярлыков типа «плохой», «больной», «неспо­собный», «позор общества», «позор семьи» и т. д.

Таким образом, основная функция позитивной коннотации всего наблюдаемого поведения группы, состоит в обеспечении доступа терапевта к работе в рамках системной модели [14].

Возникает естественный вопрос: почему коннотация должна быть обязательно позитивной, то есть подтвер­ждать что-либо? Нельзя ли получить те же результаты путем тотальной негативной коннотации (отвержения)? Например, мы могли бы заявить, что и симптомы иден­тифицированного пациента, и симптоматическое пове­дение других членов семьи являются «неправильными», поскольку все они служат сохранению стабильности «не­правильной» системы («неправильной», поскольку она по­рождает боль и страдание). Говоря это, мы бы подразу­мевали, что «неправильная» система должна измениться. Но всякая живая система имеет три фундаментальных свойства: 1) целостность (система более или менее неза­висима от образующих ее элементов); 2) способность к ав­токоррекции (и, следовательно, тенденция к гомеостазу); 3) способность к трансформации.

Давая негативную оценку, мы подразумеваем, что си­стема должна измениться, и отвергаем тем самым тен­денцию системы к гомеостазу. Поступая таким образом, мы исключаем саму возможность быть принятым дисфунк­циональной группой, которая всегда гомеостатична. Вдоба­вок мы совершаем теоретическую ошибку, произвольно проводя разделительную линию между двумя равнознач­ными функциональными характеристиками живой систе­мы, расценивая тенденцию к гомеостазу как «плохую», а способность к трансформации - как «хорошую», как ес­ли бы эти свойства являлись полярными.

В живой системе ни тенденция гомеостазу, ни способ­ность к трансформации не могут считаться хорошим или плохим качеством: и то, и другое суть функциональные характеристики системы, причем одно не может сущест­вовать без другого. Они сосуществуют в континууме цирку­лярной модели, где на смену «или - или» линейной модели приходит отношение «больше - меньше».

Однако, как указывает Шендс, человек постоянно стремится достичь утопического состояния полной неиз­менности отношений, «идеальной» цели - воссоздания своей внутренней Вселенной, существующей абсолютно независимо от эмпирических фактов: «Данный процесс можно рассматривать как движение к полной независи­мости от здесь и сейчас, к освобождению от насущных физиологических нужд. И ученые, и философы нахо­дятся в поиске вечных истин, абстрагированных от гру­бого биологического события. Парадокс заключается в том, что подобное состояние в реальности несовме­стимо с жизнью по той простой причине, что жизнь - это процесс постоянного движения, постоянного увели­чения энтропии, который должен поддерживаться не­прерывным притоком негативной энтропии (и энергети­ческой, и информационной). Таким образом, мы стал­киваемся с извечным парадоксом поиска стабильности и равновесия, хотя ясно, что стабильность и равновесие достижимы только в неорганических системах, да и там лишь в ограниченной степени. Равновесие несовместимо с жизнью или научением: движение вперед, хотя бы в ми­нимальной степени, является абсолютно необходимым условием для любой биологической системы» (Shands, 1971, р. 69-70).

Семья, находящаяся в состоянии кризиса и обратив­шаяся за терапией, также страстно вовлечена в пресле­дование этой «идеальной цели»; она бы вообще не пришла к нам, если бы не чувствовала угрозы своему равновесию и стабильности (защищаемой и удерживаемой наперекор эмпирическим факторам). От семьи, которая не чувствует этой угрозы, гораздо труднее добиться адекватной мотива­ции на терапию.

Когда мы говорим о позитивной коннотации, то стал­киваемся с целым рядом противоречий и парадоксов. Выше уже отмечалось необходимость преодолеть свою лингвистическую обусловленность и заложенный в ней морализм. Однако мы должны пользоваться языком хотя бы для того, чтобы одобрить и подтвердить гомеостатическое поведение всех членов семьи. Само выражение одобрения, точно так же как неодобрения[15], требует ис­пользо-вания «моралистических» суждений.

Получается, что мы должны парадоксально использо­вать язык для того, чтобы переступить через язык, моралис­тическое поведение, чтобы выйти за пределы морализма, поскольку только так мы можем реализовать системный подход, в котором морализм является совершенно бес­смысленным.

Иными словами, квалифицируя «симптоматическое» поведение как «позитивное» или «хорошее» в силу того, что оно мотивируется гомеостатической тенденцией, мы даем позитивную коннотацию не членам системы, а ее целостной гомеостатической тенденции. Однако можно одобрять и опре­деленное поведение отдельных индивидов постольку, поскольку оно выражает общую направленность группы к единству и стабильности. Через такое одобрение терапевт не только заявляет о себе как о стороннике гомеостатической тенденции, но и предписывает ее.

Принимая во внимание особый тип поведения семьи, включенной в шизофренические взаимоотношения, кото­рый был описан выше в главе 3, можно вывести для нее наиглавнейшее правило - запрет на любые определения отношений. Семья как бы посылает терапевтам метасообщение: «Мы можем оставаться вместе лишь до тех пор, пока не определяем отношения. Отсутствие определенных от­ношений существенно для стабильности нашей системы».

Размышления приводят нас также к выводу, что симп­том, то есть психотическое поведение, демонстрируемое идентифицированным пациентом, самой своей причуд­ливостью и непонятностью представляет попытку воспре­пятствовать определению отношений. В этом смысле идентифицированный пациент тоже подчиняется главному правилу. Но, с другой стороны, симптом как выражение протеста подразумевает определение отношений, пусть в критической и иронической форме. На более высоком уровне абстракции получается, по сути, следующее: отно­шения, определенные как неопределимые, тем самым определены как несостоятельные.

В этом смысле идентифицированный пациент несет угрозу нарушения главного правила. Вместе с этой угрозой он привносит в семейную группу состояние тревоги, свя­занное с опасностью нарушения status quo.

Обращение семьи за помощью говорит о том, что она стремится восстановить удовлетворявшее ее равновесие, существовавшее до проявления симптома. И она получает его от традиционной психиатрии, которая называет этот «намек», угрожающий новым определением отношений, изменением, «болезнью» и в качестве таковой «лечит» его.

Посмотрим теперь, как и какими методами мы рабо­таем с этими семьями, когда они к нам приходят.

Прежде всего, в нашей терапевтической работе мы не проводим границу между «симптомом» идентифициро­ванного пациента и остальным «симптоматическим» пове­дением, то есть особыми паттернами коммуникации, в ко­торые вовлечены все члены семьи. Зададимся вопросом: обусловлен ли такой способ коммуникации в семье с шизофреническими взаимоотношениями тем, что ее члены не хотят контактировать между собой иначе, или тем, что они не знают, как это еще можно делать? По поводу данного вопроса мы можем сказать лишь то, что он исхо­дит из иллюзорной возможности альтернатив, точно так же как если бы мы решали, не может или не хочет иденти­фицированный пациент вести себя иначе. На самом деле мы, терапевты, «знаем» лишь одно: все члены семьи про­тивостоят любому изменению, представляющему опас­ность для их гомеостатического идеала, и поэтому мы должны присоединиться к этому идеалу (естественно, лишь на данный момент).

Таким образом, мы делаем противоположное тому, что делает семья. Мы намеренно игнорируем символичес­кий и угрожающий смысл симптома как протеста и призы­ва к изменениям. Зато мы акцентируем и поддерживаем его гомеостатический смысл. Мы поддерживаем и поведе­ние других членов семьи, направленное на ту же цель - сохранение стабильности и сплоченности группы.

Кроме этих фундаментальных функций, позитивная коннотация выполняет еще две важные взаимосвязанные терапевтические функции: 1) четко определяет отноше­ния между членами семьи, а также между терапевтами и семьей без риска дисквалификации; 2) маркирует кон­текст, обозначая его как терапевтический.

В связи с первой из этих функций можно отметить, что семья с шизофреническими взаимодействиями использует аналоговый, а не дискретный язык. Паттерны взаимодей­ствия в семьях такого типа характеризуются стремлением не определять отношения. Каждый член семьи отказы­вается принять на себя роль человека, определяющего отношения (и тем самым устанавливающего для других правила поведения), и в то же время отказывает другим в праве определять отношения (и тем самым устанав­ливать правила поведения для него).

Как показал Хейли и это постоянно подтверждает наш опыт, члены семьи с шизофреническими взаимоотноше­ниями склонны дисквалифицировать все компоненты сообщения: автора, получателя, содержание и даже кон­текст, в котором оно было передано.

Кроме того, Хейли (Haley, 1959) продемонстрировал еще два тесно связанных между собой феномена: а) ни один из членов группы не склонен декларировать или искренне признавать чье-либо лидерство в группе; б) ни один из чле­нов группы не склонен всерьез принимать обвинения, иначе говоря, ответственность, за какие-либо ошибки и не­приятности. Таким образом, позитивная коннотация имеет целый ряд сообщений на различных уровнях.

1. Терапевты четко определяют отношения между чле­нами семьи как дополнительные к системе, точнее, к ее гомеостатической тенденции. Когда все члены семьи обнаруживают себя в идентичных дополнительных позициях по отношению к системе, то это устраняет присущее им скрытое симметричное напряжение.

2. Терапевты четко определяют отношения между семьей и собой как дополнительные и столь же ясно заявляют о своем лидерстве. Это делается не только путем прямой и явной коммуникации, но и импли­цитно, через глобальную метакоммуникацию, нося­щую характер подтверждения.

Действуя таким образом, терапевты сообщают, что у них нет сомнений относительно собственного иерархи­ческого превосходства. На деле это выглядит так, что ав­торитетное лицо, которое высказывает свое одобрение и мотивирует его, сообщает об отсутствии у него каких-либо внутренних сомнений[16].

Члены семьи не могут ни отвергнуть, ни дисквалифи­цировать контекст такой коммуникации, поскольку она со­ответствует доминирующей тенденции системы - гомео­статической.

Именно потому, что позитивная коннотация содержит одобрение, а не осуждение, она позволяет терапевтам избежать отвержения системой. Более того, не исклю­чено, что она позволяет семье впервые пережить ситуа­цию получения открытого одобрения.

Но в то же время позитивная коннотация имплицитно ставит семью перед парадоксом: почему, будучи положитель­ным явлением, групповая сплоченность требует наличия «пациента»?

Функция определения отношений связана с функцией маркировки контекста: четкое определение отношений, как оно описано выше, является маркером терапевти­ческого контекста.

Резюмируя, мы можем сказать, что позитивная кон­нотация предоставляет нам возможность:

1) объединить всех членов семьи на основе дополнитель­ности по отношению к системе, не давая им ни в какой форме моралистических оценок и благодаря этому избегая каких-либо размежеваний членов группы;

2) вступить в союз с системой благодаря подтверждению ее гомеостатической тенденции;

3) быть принятыми системой в качестве ее полноправных членов, поскольку мы мотивируемы теми же желаниями;

4) подтвердить гомеостатическую тенденцию с целью парадоксально активизировать способность к транс­формации, поскольку позитивная коннотация ставит семью перед парадоксом: почему для сплоченности группы, оцениваемой терапевтами как хорошее и же­лательное качество, нужен «пациент»;

5) четко определить отношения между семьей и тера­певтом;

6) маркировать контекст как терапевтический.

Однако нельзя сказать, что практическое воплощение принципа позитивной коннотации не вызывает труд­ностей. Бывает, что терапевт, искренне убежденный, что дает позитивную коннотацию всем членам семьи, в действительности, сам того не сознавая, делает произ­вольную дихотомизацию.

У нас подобное произошло при работе с семьей, со­стоявшей из представителей трех поколений, где иденти­фицированным пациентом был шестилетний мальчик с диагнозом тяжелого аутизма. На третий сеанс были приглашены, кроме мальчика и его родителей, дедушка и бабушка со стороны матери.

Из материала, полученного на сеансе, мы предположи­ли существование интенсивной собственнической привя­занности бабушки к своей дочери, которая шла навстречу этой привязанности тем, что находила разные способы заявить о своей нужде в материальной помощи. В конце сеанса мы выразили дочери восхищение чуткостью и добро­той, которые она всегда выказывала по отношению к ма­тери. Это было ошибкой с нашей стороны, что мы неза­медлительно поняли по восклицанию матери: «Так значит, я эгоистична!» Ее негодование вскрыло тайное соперни­чество между матерью и дочерью по поводу того, кто из них великодушнее. Эта ошибка вызвала враждебность бабушки и поставила под угрозу продолжение терапии.

В другом случае семья восприняла нашу оценку как не­гативную, хотя мы давали ее как позитивную. Следующий пример иллюстрирует это.

Семья состояла из трех человек: отца, Марио, матери, Марты, семилетнего Лайонела, направленного к нам с диаг­нозом «детский аутизм». Учитывая тесные связи этой семьи с другими близкими родственниками (что характерно для большинства семей с детьми-психотиками), мы пригласили на пятый сеанс бабушку и дедушку с материнской стороны. На этом сеансе нам представилась возможность наблюдать поразительный пример избыточности.

Бабушка и дедушка как пара были всю жизнь предельно симметричны в своей борьбе. Их вражда разделила семью на две части: Марту привлек на свою сторону отец, жест­кий и властный человек, а ее младшего брата Никола, которому уже было за тридцать и который был женат, всегда любила и чрезмерно опекала мать, мягкая и обая­тельная женщина.

На предыдущих сеансах выяснилось, что Марта, «уже имея» любовь отца, страстно жаждала любви матери, то есть того псевдопривилегированного отношения, кото­рое всегда было направлено на брата. Она сама говорила о своей ревности к брату, которую разделял и ее муж Марио. Марио, обычно бесстрастный и инертный, ожив­лялся, лишь выражая резкую неприязнь к своему эгоистич­ному и инфантильному шурину, который к тому же, по его мнению, не заслуживал щедрой любви, изливаемой на него его матерью. Избыточность, поразившая нас на этом сеансе, заключалась во вновь и вновь произносившихся бабушкой словах, что она очень склонна любить тех, кого не любят. Она любила и до сих пор любит своего сына, Никола, только потому, что ее муж никогда его не любил, а отдал всю свою любовь Марте. Теперь она чувствует себя обязанной любить жену Никола (бедняжка, она круглая сирота), и она по-настоящему любит Лайонела, своего внука - психотика, прежде всего потому, что, как ей ка­жется, Марта в действительности так и не приняла его. С того самого момента, как он родился, бабушка заметила (и тут голос ее задрожал от глубоких чувств), что с ним обращаются «как с теленком».

В течение сеанса стало ясно, что у этой «милой» бабуш­ки всегда был и до сих пор остается в силе моральный императив «любить нелюбимых» (явный симметричный ход). В конце сеанса терапевты сердечно поблагодарили бабушку и дедушку за их доброе сотрудничество и отпусти­ли семью без каких-либо специальных комментариев.

На следующий сеанс были приглашены только Лайонел и его родители. Приняв во внимание материал, получен­ный на предыдущем сеансе, мы начали с похвалы Лайонела за его большую чуткость. Он понял, что бабушке с ее велико­душным сердцем нужно любить тех, кого не любят. По­скольку дядя Никола шесть лет назад женился, любим своей женой и уже не нуждается в любви матери, бедной бабушке стало некого любить. Лайонел отлично понимал ситуацию и то, что бабушке нужен кто-то нелюбимый, кого она могла бы любить. Поэтому с самого раннего возраста целью его поступков было стать нелюбимым. Это делало его маму все более и более нервной, все более сердитой на него, в то вре­мя как бабушка, с другой стороны, могла проявлять к нему бесконечное терпение. Только она по-настоящему любила «бедного маленького Лайонела».

В этот момент сеанса Лайонел начал производить адский шум, стуча двумя пепельницами друг о друга.Реакция Марты была внезапной и драматичной: наше обращение к Лайонелу она восприняла как внезапное откровение. Она рассказала, что бывала просто счастлива, когда мать критиковала ее за отвержение Лайонела. «Это правда, это правда! - рыдала она. - Я чувствовала себя счастливой, когда мама говорила, что я обращаюсь с ним, как с теленком. Но что мне делать теперь? (Ломая руки.) Я принесла своего сына в жертву своей матери! Как я могу исправить эту ужасную ошибку? Я хочу спасти моего сына... мое бедное дитя!»

Мы тут же испугались, что сделали ошибку. Ведь Марта не только дисквалифицировала наше определение жертвы Лайонела как добровольной, переопределив ее как свое жертвоприношение, она также решила, что терапевты определили ее как «виновную» мать, пожертвовавшую свое дитя своей матери. Это вновь поставило Лайонела в позицию жертвы, и его отец, как обычно, принял удоб­ную для себя позицию молчания, наблюдая то, что по-на­стоящему его не трогало.

На этом месте сеанс был прерван, и команда терапев­тов обсудила ситуацию; в результате мы решили вернуть отца в позицию активного члена системы. Возвратившись к семье, мы мягко заметили, что Марио в отличие от Мар­ты абсолютно никак не реагирует на наши комментарии.

Терапевт: «Наша предварительная гипотеза состоит в том, что у Вас имеются очень основательные причины для принятия этой добровольной жертвы от Лайонела».

Марта (крича): «Его мать! Его мать! При ней Лелло (Лайо­нел) еще хуже! Она должна убедить себя, что Марио несчастен со мной! Что я плохая мать! Моя мать все время говорит мне, что я нетерпелива с Лелло, но она (свекровь) говорит мне, что я недостаточно строга! И я начинаю нервничать и кричать на Лелло! А мой муж просто присутствует при этом. Он никогда не защищает меня... посмотрите на него!»

Терапевт: «Давайте подумаем обо всем этом до следую­щего сеанса. А сейчас уясним, что Лайонел не является ничьей жертвой (поворачиваясь к ребенку). Не так ли, Лелло? Ты сам это придумал - стать настолько сумасшед­шим, чтобы всем помочь. Никто не просил тебя это делать (поворачиваясь к родителям). Видите? Он ничего не говорит, он не плачет. Он решил продолжать действовать так же, как до сих пор, так как уверен, что посту­пает правильно».

Как мы уже сказали, сначала по реакции Марты нам показалось, что мы сделали ошибку. Согласившись с на­шим комментарием, она дала понять, что восприняла его как обвинение в том, что является плохой матерью, по­жертвовавшей сыном в угоду своим неразрешенным отно­шениям с матерью. Отсутствие реакции со стороны отца вызвало у нас подозрение, что и он интерпретировал наше вмешательство аналогичным образом: «Поскольку моя же­на ответственна за психоз Лайонела, я невиновен и потому имею превосходство над всеми».

Однако дальнейшее течение сеанса показало нам, что наша интерпретация поведения Лайонела оказалась отнюдь не ошибкой, а напротив, точно направленным ходом, раскрывшим фокус проблемы. Марта не могла принять мысль, что ее сын - вовсе не «жертвенный агнец», а активный член семейной системы и, более того, нахо­дится в лидерской позиции. Дисквалифицируя активную позицию Лайонела, возвращая его в положение объекта воздействия, пассивной жертвы, Марта четко действовала ради сохранения status quo системы. Она попыталась вновь овладеть своей утраченной позицией псевдовласти, объявив себя «виновной» и тем самым признав, что явля­ется причиной психоза сына.

Ее реакция была удобна для Марио, чья позиция пре­восходства в системе заключалась в том, что он представал человеком, обладающим противоположными качествами, то есть выглядел «хорошим» и «терпимым». Чтобы сохра­нить их скрытое соперничество и продолжать семейную игру, было необходимо вернуть ребенка в его позицию жертвы. В этот момент мы могли сделать только одно: поместить Марио в ту же позицию, в которой находилась Марта, заявив, что у него тоже есть глубокие причины для принятия добровольной жертвы Лайонела. Одновремен­но мы поместили Лайонела в позицию превосходства как спонтанного интерпретатора того, в чем нуждается семья. Это подготовило нам путь для парадоксального предпи­сания психотического лидерства Лайонела.