Необходимость этой гармонии и есть суть законов реального коммунизма, которые должна познавать экономическая наука.

История творится борьбой не между классами, а между способами производства, навязывающими обществу разные формации.

Феодализм сменил рабовладение вовсе не из-за классовой победы рабов над рабовладельцами, — а в силу экономического превосходства феодальных хозяйств над рабовладельческими хозяйствами.

Капитализм пришел на смену феодализму вовсе не из-за классовой победы крепостных над феодалами, — а в силу превосходства капиталистических хозяйств.

То есть, основная борьба, движущая историю, есть борьба между общественными формациями, но вовсе не между классами.

Способы производства побеждают друг друга высшей производительностью труда. Формации, основанные на отсталых способах производства, разоряются, а их ресурсы переходят к победившей формации.

Классовая борьба замкнута внутри каждого способа производства и представляет собой внутренний – второстепенный для общества – фактор развития способов производства и основанных на них формаций, сосуществующих в обществе.

Даже когда классовая борьба выплескивается на общество в целом, как противоречие господствующей, но устаревшей формации, она играет лишь вспомогательную роль, помогая новой формации добивать отживающую.

Вознеся тезис о классовой борьбе, марксисты исказили субординацию общественных отношений, разбудили внутрипроизводственного дьявола классовой борьбы и своими заклинаниями вывели его на историческую сцену, словно джина из бутылки.

Этот джин заведомо неадекватен задачам продвижения новой общественной формации.

Если он вызван из недр нового способа производства, то он служит лишь разрушению этого нового, мешает ему укорениться в обществе и конкурировать со старыми способами производства.

Классовая борьба обостряется, как правило, именно внутри отживающей, пока еще господствующей, формации, — именно в силу ее низшей эффективности.

А поскольку этот джин вызван из старой формации, то он несет интересы одной из сторон старого классового ансамбля, находится в плену ее аксиом, и, по мере победы, превращается в дух реинкарнации старой формации из пепла общественного пожара.

Подменив классовой борьбой борьбу нового способа производства со старым способом, марксисты свели революцию к кровавому псевдореволюционному пожару, к битве за власть, с неизбежной реинкарнацией старой формации.

Именно на это они обрекли власть в СССР, именно поэтому она оказалась не соответствующей духу строительства коммунизма, сплотившему народы в СССР.

Реальный коммунизм, как общественная формация, утвердится не победой пролетариата в классовой борьбе, а реализацией коммунистического способа производства, превосходящего капитализм по производительности труда.

Победа пролетариата, сама по себе, ведет не к коммунистическому переустройству общества, а к тотальному господству наемного труда — к экзотически крайней форме капитализма, — к диктатуре пролетариата.

Диктатура пролетариата есть, на деле, диктатура наемного труда, то есть, полное отрицание свободного труда.

Народам СССР, в качестве имперской истины, дали верную цель – строительство коммунистической общественной формации, как царства свободного труда.

Но властную элиту – тезисом о классовой борьбе — пленили ложной идеологией царства наемного труда. Носителем этой идеологии является ключевой институт капиталистической частной собственности – административная система и воспроизводимый ею административный класс.

Так марксисты ввергли СССР в ситуацию благих намерений, ведущих в ад.

Как отметил В.И. Ленин, опыт уже Парижской коммуны показал, насколько консервативны идеалы собственно пролетариев.

Их основным лозунгом в производственной сфере было лишь низведение всех чиновников на роль скромно оплачиваемых наемных служащих, выполняющих те же административные функции, что и «служащие всякого другого работодателя», но за зарплату, не превышающую среднего заработка рабочего (Ленин, ПСС, т 33, стр. 50). Рабочие, не подвергая сомнениям фабричные отношения, требовали лишь перераспределения прав внутри административной системы, выступая в качестве фундамента административной системы и ее главного оплота.

Классикам марксизма удалось глубоко разобраться с сутью частной собственности – они установили, что эта суть сводится к монополизации звеньев общественного разделения труда, к профессиональной раздробленности общественного труда и к отчужденному противостоянию специализированных работников друг другу на рынке.

Например, сантехники, электрики и другие специалисты, став свободными рыночными предпринимателями, тут же являют жителям частнособственническую суть: начинают получать сверхдоходы от монополизации функций, необходимых жителям.

Классики верно указали, что путь к коммунизму, к торжеству общественной собственности на средства производства, лежит через преодоление диктата общественного разделения труда, порабощающего и потребителей, и производителей.

Но они увидели неверный путь к реальному обобществлению труда.

Нарастающую пролетаризацию труда они трактовали как освобождение работников от оков специализации, то есть, от оков частной собственности. Якобы, превращаясь в однородные наемные винтики, пролетарии сбрасывают с себя всякую зависимость от общественного разделения труда, перестают быть носителями частной собственности.

Именно в этом моменте своих рассуждений они допускают логическую ошибку. Заявив, что пролетарий всем ходом развития капитализма освобождается от оков частной собственности, они делают ложный вывод, будто он становится носителем общественной собственности.

Это ошибка того же рода, как если бы физик заявил, что, убирая все цвета радуги с освещенного предмета, мы получим в итоге белый цвет. Увы, белый цвет – это сумма всех цветов. А убирая цвета, мы получим, в итоге черный цвет, как отсутствие всех цветов.

Общественная собственность есть сумма всех специализаций, всех форм собственности, — то есть, аналог белого цвета. Она никак не есть отсутствие всякой специализации, всякой частной собственности, — она никак не аналог черного цвета, что ошибочно предположили марксисты. Их подвела диалектика: черный цвет, на деле, есть нечто совершенно иное, чем белый цвет.

Поэтому, пролетариат, в принципе, не может быть носителем идеалов общественной собственности. В пределе – он идеолог отсутствия собственности вообще, с полной бесхозяйственностью в поведении. А до этого предела – он всегда идеолог частной специализации, ждущий часа, чтобы продиктовать идеалы частной собственности.

Советские люди моментально в этом убедились, как только случилась обвальная либерализация: сантехники и электрики, обслуживавшие их дома, тут же превратились в матерых частников, с доходами, кратно превышающими средний уровень.

Вернемся к началам СССР. Большевикам не пришло в голову сделать критические выводы из опыта Парижской Коммуны. Поэтому СССР, вместо строительства коммунизма, масштабировал фабричную систему.

Выдвигая отношения конторского класса – учет, контроль и планирование — во главу общества — марксизм боролся за строй государственного капитализма, но вовсе не за коммунизм.

И это не могло не привести к плачевным результатам.

Все стоимостные показатели советского планирования базировались на ценах трудовой теории стоимости, выражающей идеологию капиталистической организации труда.

Первичной информацией к плановым расчетам выступали тарифные ставки, нормы выработки и трудовые расценки, формируемые по факту текущего компромисса между рабочим классом и административной системой.

Этот компромисс непрерывно менялся: советские нормировщики ходили по цехам с секундомерами в карманах и скрытно замеряли производительность рабочих, а рабочие нарочито медлили, курили на конвейерах – имитировали трудоемкость, страховали себя от подъема норм выработки.

Пригласив американцев строить Горьковский автозавод, СССР, заодно, позаимствовал у Генри Форда потогонное «стахановское движение»: метод взвинчивания норм выработки и срезания сдельных расценок.

Регулярное взвинчивание норм выработки на советских предприятиях стало системой и сопровождалось скрытыми и явными бунтами ограбленных рабочих.

Рабочие, как могли, сопротивлялись: «стахановцев», не защищенных крышей парткома, жестко перевоспитывали, — вплоть до угроз и избиений.

Но перед монолитной капиталистической системой они были бессильны.

Яркий эпизод этого бессилия – расстрел рабочих в Новочеркасске в 1962 году.

Вспомним о безработице. Ее отсутствием гордилась советская пропаганда.

В СССР в начале 30-х годов безработицу перенесли с улиц внутрь предприятий – хитрейшее изобретение административной системы.

Всех стали брать на работу. А внутри предприятий безработица стала перераспределяться между рабочими, как фактор их междоусобной борьбы за сдельные заработки. Она стала инструментом власти мастеров и начальников низшего звена системы, повседневным кнутом и средством раскола рабочих.

На всех улицах и перекрестках в городах висели объявления о приеме на работу. Принятые, особенно сдельщики, с первых же дней работы обнаруживали проблему внутренней безработицы…

Диктатура пролетариата обернулась диктатурой множества больших и малых начальников, цементируемой руководящей силой Партии, все более превращавшейся в стаю коллективного капиталиста, пасшую народ.

Уголовно преследовались подвижники схем раскрепощения труда, выводивших рабочих из пролетарского состояния. Инициаторы хозрасчетов и бригадных подрядов, как Худенко, пропадали в тюрьмах.

Эти преследования имели сугубо капиталистическую природу, были формой подавления рабочего класса, но выдавались за заботу об общенародной собственности, за борьбу с экономическими преступлениями.

В базисе советского планирования оказалась капиталистическая система закрепощения труда и стихия торга за условия купли-продажи рабочей силы.

Этот торг продиктовал, снизу доверху, торговую логику составления планов: предприятиям, от достигнутого уровня, навязывали «директивные» планы. Под них раздуто обосновывалась потребность в ресурсах. Недостаточностью ресурсов выторговывали снижение планов.

Заявляя потребность в ресурсах, предприятие учитывало, что сверху эту потребность зарежут. Исходная заявка сразу завышалась в полтора и более раз.

Избыточно составленные заявки избыточно нагружали мощности других предприятий. Истинные потребности экономики, в результате, искажались.

В народном хозяйстве СССР неконтролируемо накапливались диспропорции, маскировавшиеся неадекватным нормированием.

Советская экономика оказалась не плановой – ее захватила стихия торговой игры в плановые и отчетные цифры, свойственная внутренним отношениям с подразделениями в каждой крупной капиталистической компании.

Главными финишными продуктами были не продукты и услуги, а статистические суррогаты: показатели в сумме за кварталы, годы, пятилетки.

Бичом, топтавшим технический прогресс СССР, стали директивные задания по снижению трудоемкости и материалоемкости.

Эти задания давались от достигнутого уровня.

На каждый год каждое предприятие получало сверху требование снизить трудоемкость и материалоемкость, например, на 5 %.

Как можно снижать нормы затрат, если при подготовке новых изделий и технологий были сразу заложены наилучшие решения? Никак!

Это заставляло предприятия закладывать в производства новых изделий худшие технические решения, — как резервы выполнения будущих планов снижения материалоемкости и трудоемкости.

Добросовестные разработчики — конструкторы и технологи, закладывавшие лучшие решения — быстро и жестко перевоспитывались: Система превращала их в изгоев, лишающих свои коллективы премий за снижение трудоемкости и материалоемкости.

Советская продукция, из года в год, становилась самой трудоемкой и самой материалоемкой в мире.

Игры в снижение трудоемкости и материалоемкости парализовали технический прогресс и обрекли СССР на отставание от Запада.

В расширенных масштабах воспроизводилось парадоксальное состояние хронического перепроизводства и дефицита: одни и те же продукты и материалы были в дефиците для одних предприятий, и в то же время пролеживали, как излишние запасы, в других.

Это порождало скрытые товарообменные отношения.

Последние пятилетки советского планирования прошли под знаком замены натуральных и объемных директивных показателей на относительные нормативы.

Новшества свелись к поиску рычагов зажима фондов оплаты труда («фондов потребления»). Административная система не доверяла средства производства работникам в условиях расширения самостоятельности предприятий. Она боялась, что они начнут «проедать» всю выручку. Этим полностью обнажилась ее капиталистическая сущность: она была лишь надстройкой над рынком труда, призванной зажимать труд ради прибыли.

Теперь в фокус планирования попало доведение Госпланом до всех предприятий так называемых «абалкинских коэффициентов», а затем нормативов контроля банков за соотношениями темпов приростов зарплаты и объемов производства предприятий.

Массовый зажим фондов потребления предприятий вызвал парадоксальный, но закономерный рост суммы этих фондов по экономике в целом. Ибо если каждое предприятие отдает предпочтение не трудоемким, а материалоемким вариантам развития, то вся экономика дрейфует в сторону опережающего роста сырьевых отраслей. А у тех доля зарплаты в структуре затрат выше средней. Это ведет к системному опережению суммарного фонда зарплаты над ростом производства товаров народного потребления (ТНП). Расчеты показали: достаточно 5-ти лет такой политики, чтобы годовой платежеспособный спрос оторвался от годового объема предложения ТНП на величину, превышающую годовой бюджет СССР!

Так и случилось. Полки советских магазинов стремительно опустели.

Не обвал цен на нефть, не происки вражеских спецслужб и не скрытые спекулянты погубили экономику СССР.

Причиной катастрофы была капиталистическая логика Госплана, его явные просчеты и отсутствие коммунистического способа производства.